— Почему ты на него два раза наступил?
— Потому что он был ещё не совсем мёртвый, — ответил Марселино.
Тогда брат Пио больно дёрнул его за ухо и стал говорить о том, что Бог велел нам любить друг друга и ближних. Не удовлетворившись собственной проповедью, брат Пио пересказал случай со слепнем отцу-настоятелю, а тот позвал мальчика к себе и тоже долго говорил ему о любви.
Это слово Марселино частенько слышал в монастыре — то на молитве, то из книг, то просто в разговорах. Но сейчас он впервые задумался о том, что же оно обозначает, так что, выслушав отца-настоятеля и понуро ожидая приговора, действительно захотел узнать его значение и сказал:
— Я же не знаю, что такое любить…
Так возникла необходимость в объяснениях брата Бим-Бома, монастырского звонаря и ризничего. Слушая рассказ про мальчика, свидетеля Страстей Христовых, так похожего на него самого, Марселино начал понимать, что же такое любовь — прежде всего Божья, самая важная, от которой происходит всякая другая: любовь к семье, и к животным, и к Родине, и к труду, и много к чему ещё.
Марселино начал потихоньку считать, кого же он на свете любит, и выходило совсем немного. Монахов, конечно, ещё козу и Мура. Но так сильно, как говорил брат Бим-Бом, он любил разве что маму, которую и не видел-то никогда, да ещё Мануэля (с тех пор, как увидел). Конечно, если вдуматься, Бог, то есть Иисус — это тоже очень-очень важно; но историю Искупления мальчик так до конца и не понял, потому что задавал себе вопрос:
— Раз Бог всё может, что же Он не убил Пилата, Ирода и всех остальных?
Потом он, правда, вспоминал, что Бог-то и запретил убивать. Тогда он снова принимался размышлять и не мог вынести мысль, что Иисуса, а Он ведь Бог, мучили, бичевали, а потом распяли и пронзили копьём. Когда он в первый раз об этом задумался, то бросил хлеб, который как раз жевал, на землю, бегом побежал к привратницкой, и спросил:
— Брат Ворота, а что такое копьё?
Когда же он вернулся, зная ответ, то увидел, что на хлеб наползли муравьи. Марселино возмутился и собрался уже передавить их всех, но тут вспомнил про Иисуса и стал осторожно брать каждого муравья и отпускать на свободу, а потом откусил кусочек хлеба и долго смотрел перед собой, ни о чём не думая, и было ему как-то очень хорошо, хоть он и не знал почему.
Получается, ему надо любить всех и всё, потому что раз Иисус сделал такое, — а Он ведь Бог, — то все остальные, которые не боги, должны же делать хоть что-то.
Так Марселино решил полюбить всех очень-очень сильно, и принялся помогать братьям в саду, а потом брату Кашке на кухне, и рвал свежую траву для козы, и поднялся к брату Негодному, и обнял Мура… вот только надо было ещё придумать, где бы ему новое ухо достать: не отбирать же у другого кота!
Наконец Марселино, когда его позвали в трапезную ужинать и он уселся, как всегда, напротив отца-настоятеля, неожиданно заявил посреди ужина:
— Отче, а я уже люблю!
Но вскоре ему захотелось спать, — так бывает, когда долго молчишь, — и он уснул прямо за столом, а брат Кашка на руках отнёс его в постель.
Глава шестая
Теперь Марселино и Ангел шли дальше уже молча, по таинственному лесу, неравномерно освещенному какими-то странными мерцающими огоньками.
Вдруг мальчик спросил:
— Значит, я и Адама с Евой увижу, и всех святых, сколько их есть, и святого Франциска Ксаверия[53], и святую Терезу[54], и всех ангелов, вот прямо как тебя?..
— Так и будет, Марселино, если это угодно Господу.
Они ещё некоторое время шли мимо совершенно невообразимых деревьев, а потом уже Ангел удивлённым тоном задал вопрос:
— Как же так? Ты стольких перечислил — а одного забыл, того, кто напрямую тебя касается.
— Меня?
— Ну да. Знаешь, маленький такой, невзрачный, с небольшой бородкой, а на руках и ногах у него раны, как у Самого Господа…
Марселино просиял:
— Это ты про святого Франциска!
— Именно.
— У нас в часовне его образ висел, и я на него смотрел всё время…
— А «Гимн солнцу»[55] ты помнишь?
— Немножко.
— Ну-ка, давай, я послушаю.
Рассветало, солнце пробивалось между деревьями, и лес понемногу становился похож на готический собор.
Марселино молчал, и Ангел начал первым:
— Хвала Тебе, Господь, в Твоих твореньях… А Марселино ответил:
— Ты создал брата-солнце, что сверкает…
— Могучим блеском с неба, — подхватил Ангел, — день даёт нам…
Марселино вновь замолчал, так что Ангел продолжил:
— И образ Твой напоминает видом…. Ну же, неужели ты дальше не помнишь?
— Хвала Тебе, — заговорил Марселино, — Ты создал месяц, звёзды…
— In celu i'ai formate clarite, pretiose e belle…[56] — Марселино засмеялся:
— Брат Негодный тоже его по-итальянски знал!
Но Ангел уже не мог остановиться и продолжал без него, нанизывая образы гимна один на другой:
Хвала Тебе за ветер, воздух, небо,
За облака, за всякую погоду,
Которую даёшь Ты в помощь твари.
Хвала за кроткую сестрицу нашу воду,
Весёлую, прозрачную как слёзы.
Хвала Тебе за то, что брат-огонь
Твоим веленьем освещает ночи,
Такой красивый, яркий и могучий.
Хвала Тебе за землю, нашу мать,
Которая нас на себе покоит,
Заботится о нас, плоды приносит
И травы разные и пёстрые цветочки…
За смерть телесную хвалю Тебя Господь,
Сестру могучую, которой не избегнет
Никто живущий…
Так шли они дальше, держась за руки, и снова молчали. В лесу уже царило утро, а Марселино почему-то вспомнил, как однажды сестра-вода и братья-ножницы дружно сыграли с ним злую шутку…
Марселино сидел на деревянном кухонном столе, обёрнутый большим белым полотенцем, скрывавшим его целиком, а брат Кашка подстригал его огромными ножницами, которые куда лучше подошли бы для стрижки овец. Губы и уши мальчика были все усеяны волосками.
— Ну колется же! — отчаянно протестовал он.
— Уже почти все…
— А что потом?
Марселино с некоторым подозрением косился на две большущие кастрюли, в которых грелась вода, и на необъятную кадку на полу, тоже с водой, только холодной.
— Потом купаться. Ты же у нас аккуратный мальчик.
— Если я и так аккуратный, зачем же ты меня купать собрался?
— Чтобы ты не был похож на поросёнка. Ну, вот и всё!
Брат-повар развязал полотенце, смахнул им, как мог, налипшие повсюду волосы и опустил мальчика на пол.
Тут вошли несколько братьев, среди них брат Хиль, брат Бим-Бом и брат Ворота.
— Ого! Уже всё? — удивился брат Хиль.
— Я не хочу, чтоб они смотрели, — визжал Марселино, пока брат Кашка раздевал его.
— Никто на тебя и не смотрит, сынок, — заверил его повар, пока двое братьев переливали горячую воду из кастрюль в кадку.
— А почему ты на меня эту рубашку надел? — спросил Марселино.
— Потому что ты уже большой, и иначе неприлично.
С этими словами повар накинул на раздетого мальчика широкую рубаху[57].
Другие монахи оставались пока на кухне, а Марселино задумался о том, что же такое «неприлично». Он стоял в воде, а брат Кашка намылил мочалку и тёр его под рубахой. Наконец мальчик решил высказать вслух свои мысли.
— Брат Кашка, а пупок — это неприлично? Монах засмеялся, и другие вместе с ним.
— Нет, Марселино, пупок — это прилично.
— Ой, мне мыло в глаз попало!
— Ладно-ладно, буду поосторожнее.
— Брат Кашка, а у тебя есть пупок?
Тут захохотали все, кроме покрасневшего брата Кашки, который возмущённо обернулся к собратьям:
— Братья, неужели вам больше делать нечего? Всё ещё смеясь, монахи вышли из кухни, а повар сказал:
— У каждого есть пупок, Марселино, но теперь ты однако же помолчи. Ты ведь знаешь, сегодня и так всё кувырком, потому что Сочельник[58].
Накануне ночью шёл снег, и земля была вся белая, к великой радости Марселино и к огорчению братьев: теперь никто не доберётся до них, пока не сойдёт снег, какие уж тут подарки…
Глядя на скорбную картину заснеженной равнины, брат Хиль заявил:
— А мне всё-таки нравится снег!
Брат Бим-Бом, стоявший рядом, грустно отозвался:
— Вот только в этом году никаких нам подарков не светит: дороги-то все непроезжие… Вот увидите, брат, что вам на ужин достанется, небось тогда не обрадуетесь!
Брат Хиль пожал плечами:
— И что? Будто я в детстве не голодал… Марселино наблюдал, как молодые монахи, вооружившись палками, стряхивали снег с крыш: те уже почти прохудились, и лишнего груза могли просто не выдержать.
— Мал он больно, чтобы так поздно спать ложиться, — ворчал тем временем на веранде брат Кашка.
— Послушайте, брат, — возразил настоятель, — если бы вифлеемские пастухи[59] точно знали, как знаем мы, что в эту ночь родился Иисус Христос, они ведь тоже взяли бы с собой детей, даже очень маленьких!
И, подозвав к себе мальчика, спросил его:
— Хочешь посмотреть, как братья устраивают вертеп? Помнишь, какой он в прошлый раз получился?
— Ещё бы! — обрадовался тот.
Братья поднимались и вновь спускались по шаткой чердачной лестнице с какими-то свёртками в руках. Сияя, Марселино наблюдал за ними.
Как-то раз, когда на лестнице не было ни одного монаха, Марселино поднялся на первую ступеньку, но тут же услышал напоминание:
— По этой лестнице ходить нельзя! Наконец брат Значит принёс самую большую коробку, и Марселино потрусил за ним, словно собачонка.