- На всякое приказание, понимаешь? Начальник или командир, скажем я, никаких разговоров, "есть" и все! А ну, покажи, умеешь ли ты салют? Ну, что ты ноги расставил, как теленок. Ты коммунар, должен быть во! Выше, выше руку нужно!.. Вот молодец!..
Новичок радуется первому успеху.
- Да, ну конечно, если какое распоряжение неправильное, можешь в общем собрании взять слово и крой, не стесняйся! Но только на общем собрании, понимаешь? В газету можешь написать. Ты пионер? Нет? Не годится! Вот я тебя познакомлю со Звягинцем, вожатым.
- Э, нет, нос так не годится. У тебя же платок!.. Так, что же ты теперь платком? Это как покойнику кадило... Руки измазал, а потом уже платок вынул...
- Стенки не подпирать, стенка, она, знаешь, не для того. У тебя, понимаешь, есть вот тут позвоночный столб называется, так ты больше на него напирай, тогда будешь молодец! А когда сходишь по лестнице, тоже не держись ни за что, ни за перила, ни за что другое...
- А как же?
- Чудак, да что ты, старик, что ли?.. Вот так просто и иди, как по ровному.
Пацан перед последним пунктом стоит пораженный и улыбается.
Из детских домов нам все-таки не пришлось набрать требуемое число.
Многие приезжали с чесоткой и стргущим лишаем. Таких мы со стесненным сердцем отправляли обратно - лечить их было некогда.
С улицы был хороший самотек с первых дней октября и усиливался с каждым днем. Уже с утра в вестибюле, завернувшись в изможденные клифты или в остатки пальто, сидят три-четыре пацана и блестят белками глаз на измазанной физиономии. Они пялятся на дневального и сначала помалкивают, а потом начинают приставать ко мне, к дежурному командиру, к каждому старшему коммунару, к Дидоренко.
Дидоренко особенно любит с нами поговорить:
- Тебя принять? Ты же убежишь завтра...
- Дядя, честное слово, буду работать и слушаться. Дядя, примите, вот увидите!..
- А ты это откуда убежал на прошлой неделе?
- Дядя, ниоткуда я не убежал, я от матки как ушел, так и жил на воле все время.
- Вот посуди, на что нам принимать таких брехунов?
- Дядя, честное слово!..
- Ну, сиди пока здесь, просохнешь немного, вечероми совет командиров будет, может, и примут.
В дальнейшем новые пацаны уже и сами знали, что нужно ожидать совета командиров. Они поуютнее устраиваются в вестибюле и наполняют его тем своеобразным горячим и ржавым духом, от которого, как известно, плодятся вши и разводится сыпняк. Дневальный не пускает их дальше вестибюля, только после обеда дежурный командир придет и спросит:
- Вы как? Обедать привыкли?
Пацаны неловко улыбаются.
- Два дня ничего не ели.
- Ну, это ты, положим, врешь, а обедать все-таки пойдем.
Для них уже заведен постоянный стол, который после обеда внимательно осматривается ДЧСК, не осталась ли на нем "блондинка".
Вечером в совет командиров их вводят поодиночке.
Коммунары их видят насквозь и обычно долго не возятся.
- Это свой... В какой отряд?
- Давайте мне, что ли, - говорит Долинный.
- Забирай, сейчас же к Кольке тащи!..
Долинный поднимается с места.
- Вот твой командир, понимаешь?
- А как же... командир, знаю.
Но бывают случаи и неясные.
Посредине нашего тесного временного кабинета, заставленного неразвешанными портреами и зеркалами, вертится малоросрый пацанок. Матерчатый козырек светлой кепки оторван, но у него умненьке лицо, бледное, но умытое. Оне не знает, в какую сторону повернуться лицом командиры со всех сторон, а с разных краев кабинета на него сморят явные начальники: Швед - председатель, я - тоже как будто важное лицо, а сбоку Крейцер, случайно попавший на заседание.
Швед энергично приступает к делу:
- Ну, рассказывай, откуда ты взялся.
- Откуда я взялся? - несмело переспрашивает пацан. - Я родился...
- Ну, это понятно, что родился, а дальше что было?
- Дальше? Папа и мама умерли, а я жил я дяди. Дядя меня выгнал, говорил, иди, сам проживешь... Ну... я и жил.
Остановка.
- Где же ты жил?
- Жил... у тетки, а потом тетка уехала в Ростов, а я жил в экономии... там, в экономии заработал четыре рубля, четыре рубля заработал, пошел в Харьков, хотел поступить в авторемонтную школу, так сказали - маленький...
- На улице, что ли, жил в Харькове?
- На улице жил три недели...
Пацан говорит дохлым дискантом и чисто по-русски, ни одного блатного слова.
Командиры вопрошают его наперебой:
- А что ты ел?
- А я покупал.
- Все на четыре рубля?
- На четыре рубля... я еще зарабатывал, - говорит пацан совсем шепотом.
- Как зарабатывал?
- Папиросы продавал.
- Ну, разве на этом деле много зарботаешь?
- А я продавал разве коробками Я по штукам. По пять копеек штука продавал.
- Из противоположного угла кабинета:
- Где же ты брал папиросы?
Пацан поворачивается в противоположную сторону.
- Покупал.
- Почем?
- А по рублю тридцать.
Каплуновский серьезно и несмело произнесет:
- Чистый убыток входит...
Все смеются...
Швед говорит:
- Ты все это наврал.. Ты, наверное, прямо от мамы.
Пацан в слезы:
- Примите, честное слово, у меня никого нет... Я жил у тетки, а тетка говорит: пойди погуляй, а я пришел, а хозяйка говорит: твоя уехала с новым мужем в Ростов..
- С каким новым мужем?
- А я не знаю...
- Это было в каком городе?
- В Таганроге...
- Ну?
- Уехала с новым мужем и больше не приедет, а ты, говорит, иди. Так я приехал в Харьков...
- С кем?
- Там мальчики ехали...
- Это они тебе такое пальто обменяли?
- Угу. Один говорит: давай твой пиджачок...
- Сколько дней был в Харькове, говори правду!..
- Вчера приехал, а тут на вокзале мальчики говорят, в коммуне этого... как его...
- Дзержинского?
- Угу.. так говорят принимают, так я и пришел, тут еще один мальчик пришел... Колесников его фамилия... он там стоит.
- Ну, хорошо. Сколько двенадцать на двенадцать? Ты учился? В какой группе?
- Учился в пятой группе...
Со всех сторон один и тот же вопрос:
- А кто ж тебя учил? Где ты учился?
Но Крейцер останавливает командиров:
- Да бросьте мучители, вам не все равно!.. Пускай говорит, сколько двенадцать на двенадцать...
- Сто четыре, - улыбнулся более мажорно пацан.
- Та-а-ак. А кто такой Дзержинский?
Молчание.
- А Ворошилов кто?
- Ворошилов?.. Главный... этот... вот, как генерал...
- Главный, значит?
- Угу...
Теперь уже и Крейцер заливается хохотом, покрывая басовым восторгом смех командиров.
Пацан молчит.
- Ну что? - обращается Швед к совету.
- Принять, - говорит Крейцер.
- Голосую. Кто за?
Не успели принять этого, врывается в совет Синенький.
- Там еще один, из Одессы, приехал...
- Ну, чего ты, как угорелый... давай его сюда!..
Входит. Длиннейшая шинелишка. Заплаканные глаза.
- Рассказывай.
Начинает рассказывать быстро, видно, что заранее обдуманную речь произносит:
- Я жил в одном дворе в Одессе, где вы останавливались. Просил вот их,
- Показывает на меня глазами, - отец у меня пьет, безработный, и каждый день бьет и бьет. Я и приехал...
- Где взял денег на дорогу?
Сначала деньги взяты у отца. Потом выясняется, что деньги украдены у соседей.
- Для чего ты украл?
- А я раньше поехал без денег, это, как его...
- Зайцем?
- Зайцем, а меня на третьей станции высадили, так я и вернулся, а потом взял эти деньги... на дорогу.
Коммунары вспоминают, что видели этого мальчишку в Одессе, он занимался кражей арбузов с подвод... Коммунары говорят:
- Пацан балованный, а потом папа у него есть... Пускай в Одессу едет, дать денег на дорогу...
Сопин другого мнения:
- Вот, что он не беспризорный, так это что ж? Он, конечно, ночует дома, а днем, так он все равно арбузы таскает, так это разве не беспризорный? А ночью, конечно, ночует... А что? Принять. Он, конечно... и так и так. Две должности занимает...
Большинство за отправку в Одессу.
- Завтра поедешь, - говорит Швед, - дадут тебе билет...
Одессит громко ревет и срывает с себя рубашку...
- Не поеду, все равно не поеду, смотрите, как бьет... вот!.. вот!..
Кое-кто и синякам не верит.
- Да это не папаша, это кондуктор.
И вдруг горячую речь произносит Синенький, торчащий до сих пор в кабинете:
- Мы знаем, пацан этот хороший... А мы знаем, как отец его бил, и тогда все видели!.. А что он украл, так что, он не на что-нибудь, а на дорогу, ка к отцу он все равно не поедет. Надо принять, потому что пропал он тогда совсем!..
И таки-добился своего одессит - приняли. Крейцер махнул рукой:
- Правильно, правильно сделали, что приняли...
Наконец, и третий в сегодняшнем совете - Колесников. Этого сразу видно. Его физиономия свидетельствует о породе, слагающейся обыкновенно на Тверских, Ришельевских и улицах Руставели.
- Сколько времени на улице?
- Три года.
Колесникову уже лет шестнадцать, он держится в совете прямо и видно старается не оскандалиться.
Крейцер по неопытности задает вопрос, который в подобном случае никогда не зададут коммунары:
- Чем жил на улице?
- Чем жил? - добродушно серьезен кандидат. - Да так, как придется.
- Красть приходилось?
- Да так вообще. Разное бывало. Ну, на благобразе не без этого... Но только в редких случаях...
Командиры улыбаются, улыбается и Колесников - через одну минуту новый член пятнадцатого отряда.
А в один из вечеров две небольшие девочки, у каждой аккуратный сверсток, и сами они аккуратистки, видно. Совета командиров в этот вечер не ожидалось, а в кабинете, по обыкновению, народ.