- И ты не знаешь. И никто не знает. Какое там будущее... Тут и прошлого не знаешь как следует.
- Пошлое мы знаем, не ври.
- Нет, не знаем. Скажи, пожайлуста, любила ты меня или не любила, когда поцеловала в вагоне?
Таня спокойно подняла на него глаза:
- А как же? Разве можно было тебя не любить. Ты уезжал на фронт, первый офицер с нашей Костромы, - тебя все любили. Я тебя и сейчас очень люблю.
- Ты - прелесть, Таня. Ты - хороший друг. Но ведь я могу... поцеловать тебя, когда ты будешь... первым врачом с нашей Костромы?
- Можешь. А ты так и сделай... Только это в будущем, котрого ты не знаешь. А я, видишь, знаю.
- Ничего ты не знаешь.
- Знаю. Мы, большевики, знаем, за что боремся. Мы боремся за социализм. Со-ци-а-лизм!
- Социализм - это будет прекрасное, справедливое, замечательное время. Без эксплуататоров. Я этого хочу и добиваться буду, и, даже если на десять человек я окажусь самым сильным, я их поведу. А теперь есть много сильнее меня.
- Богатырчук?
- И Богатырчук.
- И Павел?
- И Павел.
- Алеша, неужели ты такая скромница?
- Нет... Какая же здесь скромность?
- Ты, значит, так и остался таким гордым? И из гордости ты обломал себе петушиный гребень?
Алеша громко рассмеляся:
- Зачем же так? Это... очень некрасиво. Но... Жальвсе-таки, что ты меня разлюбила, ты - такая умница.
- Я тебя очень люблю.
- И я тебя "очень".
Счастливые, они остановились на средине широкой улицы и улыбались друг другу. Таня сказала:
- Спокойной ночи.
Впереди Богатырчук кричал:
- Довольно вам! Где вы там... Спать пора!
11
Нина Петровна Остробородько поднялась на крыльцо тепловской хаты и нерешительно постучала во дверь. Был воскресный день, в недалекой церкви звонили, на небе холодной серой пустыней расположилась осень, но было еще сухо и приятно шибал в нос незлобный запах древесного увядания. Нина Петровна разрумянилась - может быть, от первой осенней свежести, может быть, от первого визита к Тепловым. На ней ладный черный жакетик, у шеи он небрежно раскрыт и видна сиюящая белизна шелковой косынки, над которой нежность юного теплого подбородка кажется еще милей.
Послушав, Нина сильнее постучала в дверь, ее губы проделали гримасу возмущения, но сразу и успокоились в еле заметной строгой улыбке, которая всегда шла к ее спокойным, немного ленивым глазам, к точному повороту головы, к румянцу и белизне лица.
Дверь открылась неслышно, и выглянуло удивленное лицо Степана. - Чего ты дверь ломаешь? - начал он с разгона, но тут же и ошалел, дернул головой и, ничего не сказав, ринулся обратно. В кухне он в панике ухватил руку Василисы Петровны, занесенную над кастрюлей, и зашептал:
- Мамаша! Что делается! Принцесса - не иначе. А может, барыня какая...
Василиса Петровна нахмурила брови:
- Да остепениьсь, Степан Иванович! Принцесса!
Капитан зашевелился в углу, надул усы, прислушался к разговору, наморщил лоб. Потом вытянулся, схватился за бок, но беду поправить было все равно невозможно: пояса билзко не было. Так, с распущенной гимнастеркой, он и остался стоять в углу, краснея и отдуваясь; в дверях кухни появилась Нина Петровна, на капитана не поглядела, прошла прямо к Василисе Петровне:
- Я вас хорошо знаю: вы мать Алеши. Я много раз видела вас на улице. Здравствуйте.
Василиса Петровна смотрела на девушку внимательно, просто, серьезно, наклонила голову, протянула сухую, сморщенную руку.
- Здравствуйте. А вы кто будете?
- Я Нина Остробородько. Не слыхали?
- Вы - доктора дочка?
- Доктора. Вы у него лечились? Да?
Василиса Петровна улыбнулась:
- Я еще никогда не лечилась...
- У вас такое здоровье?
Степан отозвался:
- Здоровье - это у богатого, а у бедного - жилы.
Нина весело, искоса глянула на Степана:
- А я и вас знаю, мне Алеша рассказывал: Степан Игнатович? Говорит, вы - человек мыслящий?
- Какой? Какой человек?
- Мыслящий. Думаете много.
- Во! Наврал тебе Алешка! Это когда в бой идти, тогда действительно все думаешь и думаешь. А если обыкновенно, так тут нечего думать. А ты к нам по какому делу?
- А это уж... есть и постарше тебя. Василиса Петровна, прогоните их: вот его и господина офицера. Мне с вами нужно по секрету.
Господин офицер, забыв, что он без пояса, стукнул каблуками и поклонился, но сразу после этого схватился за то место, где полагалось бы быть поясу, и неловко, боком прошел опасное место мимо Нины - выскочил в сени. Степан было возразил:
- Да я - свой человек...
- Иди, иди! - Василиса Петровна подтолкнула его.
В сенях капитан оглянулся на Степана:
- Черт! В таком виде! Я думал, тут таких не бывает.
Степан при помощи пятерни разбирлася в затылке:
- Вот тебе и задача! Это ж тебе барыня, а все-таки и поглядеть приятно: женщина, сразу видно, - я даже взоперл, говорит-то как: Степан Игнатович - мыслящий человек! Чего это она пришла, послушать бы...
Капитан с досадой похлопал по карману - папирос не было. Степан был в нетерпении:
- Да что же мы? Здесь и будем стоять? Капитан!
- А может, они недолго.
- Две бабы собрались? Недолго?
- И курить нечего.
- И курить нечего! И моя махорка там. Вот, брат, так и на войне: когда наступаешь, видно, куда тебе нужно. А когда отступаешь, ну... куда попало, туды и прешь. Нам с тобой надо бы в комнату бежать, а мы в сенцы. Как это называется? Это называется: паническое бегство.
Он приоткрыл дверь в кухню:
- Василиса Петровна! Разреши перевести войска на новые позиции.
Василиса Петровна что-то ответила, потом донесся молодойц женский смех.
- Получили разрешение, идем, капитан.
Через кухню Степан прогремел как мог, капитан прошел на носках, расставив руки, не глядя в стороны. За ними следили две пары серых женских глаз: одни - молодые, сильные, красивые, другие - бесцветные, изжитые, но и те и другие улыбались, и в тех и в других искрилась ласковая ирония.
- Помирились, - сказал Степан, закрыв за собою дверь. - Чего этой нужно, ну, что ты скажешь?
Капитан копошился в своем табачном богатстве. Из кухни глухо доносились голоса. Степан покружился по комнате и не утерпел. Дверь закрылась неплотно, и он с доступной ему и его сапогам грацией придвинулся к щели и насторожил ухо. Капитан закурил папиросу, замахал спичкой и только тогда обратил внимание на притаившегося у дверей Степана. Потухшая спичка остановилась на самой середине пути, он возмущенно шепнул:
- Степан!
- А?
- Что ты делаешь, черт сопатый? Разве можно подслушивать?
Степан отмахнулся от него и открыл рот, чтобы лучше слышать. Капитан с решительной хмуростью подошел к нему, тронул за локоть:
- Это же безобразие! Они не хотят, чтобы мы слышали - значит, секрет.
- Да отстань ты, - рассердился Степан. - Секреты! Вот я секреты и слушаю!
- Да как тебе не стыдно? Это подлость, понимаешь!
Капитан тихонько бубнил в усы. Степан злобно обернулся к нему и тоже зашептал, передразнивая капитана:
- Подлость! Что это тебе, буржуи какие или меньшевики, допустим? Свои люди говорят, чего там! Вот помеашл мне. Иди себе! "Подлость"!
Он снова устроился у двери и через полминуты завертел головой от удовольствия. Капитан отошел к оунк и изредка оглядывался на Степана с осуждением. Степан долго слушал, потом в последний раз крутнул голвоой, открыл дверь в кухню и ввалился туда с громкой речью:
- Да вы меня спросите, милые! Вы меня спросите. Что же вы без меня тут толкуете? Ай-ай-ай! Как же это можно - такие дела без мужика?
Вторжение Степана было встречено женщинами по-разному. Василиса Петровна глянула на Степана строго, махнула рукой:
- Господи, какой ты нахальный стал, Степан Иванович!
Но Нина Петровна спокойно подняла на Степана любопытные глаза:
- Да... Василиса Петровна! Он все равно подслушивает. Куда мы от него скроемся? Пускай уж тут сидит.
Она повернула к хозяйке добродушное, понимающее лицо, лукаво повела бровью. Василиса Петровна улыбнулась, довольная. Очевидно, Степан меньше всего мог помешать ей.
- Хорошо, говори, Степан Иванович.
Нина чуть-чуть приподняла нижнюю губу. Это у нее выходило дружески-кокетливо - движение милого, полнокровного, женского превосходства:
- Я тебя на "ты" называю, потому что и ты меня на "ты" называешь.
- А? На "ты"? Да называй, а как же. Тебе нужно... не знаю, как звать-то тебя: Нина, что ли?..
- Нина.
- Ну, пускай Нина. Тебе нужна, значит, хата и чтоб кормила тебя. Здесь у нас на Костроеме. А ты нам рабочий клуб устроишь. А папашу твеого, доктора, выходит, как будто, по шапке.
- Не по шапке, Степан, просто - далеко ходить. Ходить далеко.
- Все равно по шапке, далеко там или близко. Ты вот не хочешь, чтобы он за тебя платил?
- Не хочу. Я взрослая и заработаю.
Степан движением головы поставил точку:
- И заработаешь. И раз на заработки пошла, - значит тебе нужно подешевле, попроще. И мебели у тебя никакой нет.
- Мебель есть.
- А-а?
- Есть же у меня кровать, столик, ширмочка. Этого ты, значит, не подслушал.
- Это я пропустил, верно. Капитан этот помешал. Вцепился, понимаешь, говорит: подлость. Как будто тут меньшевики или другие какие соглашатели. А тут свои.
- А если бы соглашатели, ты не подслушивал бы?
- Чего?
- "Чего"! Оглох сразу! отвечай, а не чегокай. Хитрый какой!
- Если бы это они? Это шатия? Чтобы они, допустим, разговаривали, а я бы прозевал, что ли? Как же это можно? Там - другое дело!
Женщины рассмеялись громко: Василиса Петровна - себе в фартук, Нина откидывая голову. Хозяйка сказала с укором:
- Другое дело! У тебя все дела одинаковы: где тебя ни посей, везде уродишься.
- Это верно, мамаша. Вот и жито такое бывает. Это все от бедности, понимаешь. А только пускай она скажет, почему с этим делом к нам пришла?