— Он мой муж.
— Ты не была с ним на брачном ложе.
-- Мы держали наши руки над свадебным костром.
-- Ты, я вижу, не понимаешь своего счастья. Но я верю — поймешь. Время для этого у тебя будет. Ну, мне пора!
Спустя минуту появился евнух. Увидев его, Эрви невольно улыбнулась. Рука хранителя гарема висела, как плеть. Евнух поклонился и писклявым голосом сказал:
— Пойдем, госпожа, я покажу тебе твои покои. Ты удостоена великой чести — будешь жить в дальнем крыле гарема. Там живут валидэ.— Евнух мелкими шагами пошел впереди Эрви.
— Кто это — валидэ?
— Законные жены господина. Их всего четыре. Твои покои рядом с ними.
Евнух открыл дверь, и они вошли в большую длинную проходную комнату. Посреди нее стояла медная жаровня, на ней остывали, покрываясь сизым пеплом, древесные угли. Единственное оконце еле освещало комнату. Около стен, на лавках, сидели женщины, склонившись над работой: кто вышивал, кто вязал или прял шерсть. Было душно и пыльно. Женщины, глянув на Эрви, снова склонились над пяльцами.
— Кто это?—спросила Эрви, когда они прошли комнату.
— Рабыни.
Следующая комната — поменьше. Но тоже с жаровней посредине. Здесь были только молодые, красивые женщины. Они, видімо, только недавно проснулись, ходили по комнате полураздетые, вялые, медленно покачивая обнаженными бедрами. Некоторые еще убирали свои тюфяки, которые были разостланы прямо на полу, и запирали их в шкафы, вделанные в стену. На евнуха они не обратили внимания, а Эрви ощупали неприязненными взглядами.
— Жены мурзы?—спросила Эрви.
— Нет, нет. Это бикечи.
Покои, куда евнух привел Эрви, представляли обычную комнату с двумя окнами. Здесь была печь, широкая лежанка, застланная парчовым покрывалом. Над лежанкой висел забранный полог из шелка, по стенам укреплены бронзовые светильники, в которые вечером вставлялись факелы. Резной столик с шербетом стоял около лежанки. Был здесь еще стенной шкаф с нарядами для Эрви.
— Ты здесь будешь хозяйкой, госпожа. И никто без твоего позволения не может заходить сюда... кроме господина твоего. А служить тебе будет Зульфи.— Евнух хлопнул в ладони, и в покои вошла молодая служанка. Согнулась в привычно смиренной позе, а глаза — бойкие. Евнух, поклонившись, вышел. Служанка тоже направилась к двери, но Эрви сказала:
— Останься. Посиди со мной.
Так для Эрви началась новая жизнь. Ни рабыни, ни бикечи, даже валидэ не могли покидать пределов дворца. Вся их жизнь замыкалась границами гарема, небольшим двором с соколиной башней. В хорошую погоду бикечам разрешалось подниматься на зарешеченную башню, чтобы поглядеть на город. Все ворота, все калитки на запоре, каждый шаг под взглядом либо служанки, либо евнуха.
Дни потянулись медленно и тягуче. Эрви томили безделье и неизвестность. И еще—всеобщая неприязнь. Законные жены хана знали: если в гареме появилась звезда, владыка все внимание перенесет на нее. Они ненавидели избранницу своего владыки. Еще больше ненавидели Эрви бикечи. Пятая комната, в которой сейчас жила Эрви,— это их комната. Если мурза хотел навестить одну из жен, он приходил к ней в комнату. Если же пожелал провести ночь с одной из бикечей — ее вели туда, в пятую.
Только Зульфи скрашивала безрадостную жизнь. Но Эрви не знала, что все, о чем она говорила с ней, становилось известным евнуху или старшей валидэ.
Безделье и неизвестность усиливали самую страшную муку— тоску по Аказу, отцу и родным местам. Эрви всеми силами старалась получить хоть какую-нибудь весточку из Нуженала. Но стены гарема глухи, заборы высоки, и нет доступа вестям из внешнего мира. Только один раз проговорилась Зульфи, будто видела в доме мурзы старуху, которая пришла с черемисской стороны.
А однажды подслушала Эрви разговор жен мурзы. Прошла гри месяца, был на исходе четвертый, а Кучак не появлялся. И старшая валидэ говорила, что повелитель уехал в Крым по важному делу. Русские начали строить на Суре город и непременно от него поведут войска на Казань. Хан послал мурзу просить у крымского хана военную силу, а тот почему-то упрямится. Вот поэтому владыки нет, и когда он приедет—неизвестно.
Подслушанный разговор обрадовал Эрви. Если русские построили на Суре город, они возьмут Казань и освободят Эрви. Аказ непременно придет с русскими...
Мурза Кучак уехал в Крым летом, думал вернуться в конце осени, а пробыл в Бахчисарае до весны.
По только что просохшим дорогам он возвращался в Казань. Возвращался без помощи, на которую так рассчитывал Сафа-Гирей. И все-таки мурза не только об этом думал, подъезжая к Казани. Он думал и об Эрви. Мурза знал, что ни одна из его жен, ни бикечи по-настоящему не любят его. Когда из пяти своих сыновей он выбирал наследника, жены ластились к нему, как кошки. Каждая хотела, чтобы ее сын стал наследником. Но мурза указал на Алима, и три жены плевались и фыркали, как верблюдицы. А Эрви —не такова. Но любит Аказа. И проезжая около реки Барыш, что у Алатыря, послал мурза конника к Шемкуве. Чтобы ехала немедля...
Гарем притих. О том, что приехал хозяин, в доме знали все. Готовились к встрече жены мурзы: проветривали комнаты, натирались белой помадой, румянились. Каждая из четырех верила: к ней зайдет повелитель. Только в глубине души червячком точила мысль: а вдруг мурза пройдет мимо, в пятую комнату. Опасения эти гасились: много раз привозил хозяин девок из разных мест, но ни одна не задержалась на лучшей половине гарема. Пробудет ночь, две—не более. А об Эрви мурза, наверное, забыл давно, и спешно уехал, не успел выгнать из покоев, вот и живет она тут.
Но еще до полудня жены узнали: мурза с евнухом переслал черемиске сушеные крымские фрукты и сладости, дорогие подарки.
Приуныли жены.
Через час новая весть: Эрви подарки не приняла, сладости выставила за дверь. Это хорошо! Мурза крут. За дверь вылетит и сама дикарка.
Настал вечер. Сидят жены около дверей, к шагам прислушиваются. Евнух и служанки ходят на цыпочках, их почти не слышно. Мурза пойдет — все половицы застонут.
Вот он — идет. Шаги тяжелые, уверенные. Скрипят ступеньки, гнутся половицы. Первая дверь—мимо. Вторая, третья—мимо. Четвертая—тоже. Женам ясно—мурза прошел к дикарке. Сейчас крик будет, сейчас гроза будет, нагайка засвистит. Ждут жены, но все тихо. Полчаса не прошло, тихо скрипнула пятая дверь. Значит, мурза вышел не в гневе. Так почему он не остался до утра? Гадают жены, ждут, но повелитель снова прошел мимо их дверей и покинул гарем.
А было так... Мурза вошел в комнату, всего один светильник горит, остановился у двери, огляделся. Эрви забилась в угол лежанки, сидит, колени обняла, поджала к животу, глаза блестят.
— Я приехал,— сказал мурза.
— Вижу.
— Ты меня ждала?
— Ждала.
— Значит, я тебе нужен?— Кучак шагнул к лежанке.
— Кто меня домой отпустит без тебя?
— Почему подарки не взяла?
Эрви молчала.
— Я думал, ты будешь со мной.
— Нет. У меня муж есть.
— Почему за тобой полгода не едет?
— В Казани стены высокие.
— Попросил бы. Может, я отдал бы.
— Аказ гордый.
— Но сколько времени прошло...
— Мой муж мне верит. Десять, двадцать лет я здесь просижу— все равно возвращусь такою, какая ушла. Или не возвращусь совсем. Если бы не надеялась на это, живой меня не застал бы.
— Я тебя понимаю, Эрви. Но должен сказать: с твоей родины вести плохие есть. Аказ пропал...
— Я не верю тебе.
— И я тоже вестям этим не верю. Подожди немного — сейчас у меня много важных дел? Потом — поедем в Нуженал. Если Аказ там — отдам тебя ему. Если нет — просить буду тебя со мной в Казани жить. Согласна ли?
— Там видно будет. Подожду. Делай свои дела. Но знай: дотронешься до меня — умру.
— Спи спокойно. Жди.
Из гарема Кучак пошел прямо к хану. От сыновей он узнал, что дела в ханстве плохи.
Сафу-Гирея он застал совсем расстроенным. Хан вяло поругал мурзу за долгое сидение в Бахчисарае, потом спросил:
— Как здоровье моего брата Саип-Гирея?
— Брат твой ушел в сады Эдема.
— Умер?—так же равнодушно переспросил Сафа.— Кто теперь?
— Саадет-Гирей. Тоже твой брат.
— Средний,— уточнил Сафа.— А как он поживает?
— Плохо, могучий.
— Только на трон сел и уже плохо?
— Горячая голова. Наместника султана обидел, теперь то и гляди из Стамбула шелковый шнурок пришлют. Беи хана не слушают, войско из своих бейликов не дают, король польский снова грозит войной. Саадету, в случае беды, свой дом защитить нечем... Мы долго думали, выжидали...
— Здесь тоже плохо,— Сафа накурился кальяна и казался пьяным,—Булат меня не слушается тоже, все делает, как захочет. С Москвой сносится, наверно, скоро русские рати позовет. Другого хана у князя Василия просят. Шигалея грязного. Если Москва рать пошлет, что делать будем?
— Саадет-Гирей советовал: Булата и его сторонников убить, на коренных казанцев нагнать страху...
— Легко сказать — убить. У меня своих воинов нет, только охрана — полторы тысячи. И то они не мои, а твои. А у Булата, сам знаешь, сколько...
— Саадет сказал: если будет больно плохо, пусть Сафа в Крым едет.
— А ты?
— А я здесь останусь. Султан оставлять совсем Казань не велел. Если так не сделаем, он и тебе шелковый шнурок приготовит. И глазом не моргнет.
— Будь проклят тот день, когда я согласился стать ханом Казани!—воскликнул Сафа и отбросил в сторону мундштук кальяна.