(I Марш Акпарса
Спустя неделю великий князь нашел в крестовой палате бумажный свиток. Развернул, увидел две картинки. На одной намалеваны степные люди с бородами, на другой еретики с голыми скулами. Под картинками полууставом написано: «Вот правые одесную Христа стоят с бородами, а все басурманы и еретики обритые, словно коты али псы. Один козел и то сам себя лишил жизни, когда ему в поруганье отрезали бороду. Вот неразумное животное умеет волосы свои беречь лучше брадобрейцев». И внизу был изображен козел без бороды, который больно смахивал на государя.
Василий Иванович порвал свиток на мелкие кусочки, бросил в печку.
— Ну, погодите, я вам ужо дам козла!
ЦАРИЦА-ЧЕРНИЦА
Сушь великая и зной пришли в это лето на землю. Как выпал дождик в канун царской охоты, и с тех пор хоть бы капелька упала на жаждущие поля! На исходе второй месяц лета, а на небесах ни единого облачка. Посевы в полях выгорели и погибли, высохли речки, в деревенских колодцах пропала вода. Ко всем этим бедам в лесах начался страшнейший пал. На сотни верст разлилось море огня, в нестерпимом жару гибли звери, люди, разбросанные по лесным починкам. Дым наполнил всю страну, трудно было дышать, слезились глаза. В Москве тревожно, страх сковал сердца людей.
И днем и ночью мрак.
Аказ со своей сотней метался из конца в конец Московского княжества, прорубал просеки, ставил земляные заставы огню. Ни одна сотня из княжеского войска не сделала столь много для спасения леса, сколько сделала сотня Аказа. Все думали, Аказ хочет заслужить веру великого князя. И никто не подумал, что лес для Аказа — его жизнь, любовь, дыхание, родина. Ради этого он старался спасать родное и до боли близкое.
По Москве ползли тревожные слухи. Иные говорили, что Василий тайно принял латинство, другие уверяли, что царицу Соломонию отравили и царь выписал иноземную девку в царицы, и будто девка та уже в пути. Народ еще не знал, а в Кремле для бояр да и для попов уж не было тайной, что девка та Глинская Оленка. Боярин Вельский в тайницком приказе по ночам пытал хулителей государя, а днем сам хулил то Глинского, то Шигалея, и эти похулы, обрастая страшными домыслами, превращались в вину великому князю.
Беспокойно и тревожно было и в душе самого князя. Надо было
что-то делать. Или выслать Глинскую из Москвы и забыть о ней, или единым ударом разрубить старый узел и завязать новый. А тут без согласия митрополита, попов да бояр не обойтись. Только они могут позволить такое.
Надо было с глазу на глаз поговорить с митрополитом, а попробуй, поговори. В палаты его пойти нельзя—не принято, к себе позвать — мало толку. Сразу поналезут бояре вроде бы под благословение, и выгнать нельзя. На охоту митрополит не ездит — не по сану.
И великий князь стал придумывать, как бы свидеться с митрополитом тайно.
Царица Соломония о мужниных волнениях ничего не знала. Она слышала разговоры о Елене Глинской, но не верила им. Все лето пробыла в своих хоромах в Измайловском. Душную Москву она не любила. Государь изредка наезжал в Измайловское, был с ней ласков, и Соломония свято верила в его любовь.
После ильина дня к царице пожаловал постельничий Саня с сотней воинов. Соломония очень обрадовалась своему любимцу, но, предчувствуя, что он приехал неспроста, спросила:
— Государь мой Василий Иваныч здоров ли?
— Слава богу, великая княгиня, он в добром здравии.
— На Москве все ладно ли? Ведь выгорело все, я чаю, глад будет?
— Мужичишкам к голоду не привыкать — переживут, а для Москвы хлебушка найдется. Земля-то вон сколь велика.
— Ко мне попостить или как? Государя за тобой не видно?
— Послан я, великая княгиня, к тебе с повелением государя: ехать в Суздаль, в Покровский монастырь на молитву.
— В такую даль? — воскликнула Соломония.
— Объявился там инок, молитвами бесплодным помогает зеле успешно. Государь об этом прознал и велел тебе к тому иноку съездить. Для охраны особы твоей светлой даны сто конных воев под рукой сотника Аказа.
Царица, не мешкая, сразу стала собираться в путь. Это повеление обрадовало ее. «Если государь заботится о моем недуге,—думала она,—стало быть, все разговоры о Глинской — злая хула и ложь». Точно так же думал и Санька.
Путь был труден. На лесных дорогах пахло гарью, ветер метал черную золу в глаза воинам, отчего лица их были черны, обветрены, губы потресканы. Царица из возка почти не вылезала.
Дорога шла узкой просекой, от деревьев, стоявших плотной стеной по обе стороны дороги, исходила прохлада. Санька и Аказ ехали впереди полусотни. Вторая полусотня шла позади царицыного возка.
О*
83
У Саньки и Аказа шел живой разговор, Аказ про лес мог
рассказывать нескончаемо. Вдруг раздался подозрительный треск, я с обеих сторон на дорогу повалились две раскидистые ели. Они с шумом и треском упали прямо перед головами передних коней, загородили дорогу. Аказ с Санькой и за сабли схватиться не успели, как были сбиты с седел будто с небес упавшими на них людьми. В короткое время всю сотню повязали, сабли и пищали отняли.
Суровый, бородатый мужичище подошел к Аказу, спросил:
— Кого везешь?
— Говорить не велено,— твердо сказал Аказ.
— Ну и дурак. Ить мы ж сейчас сами посмотрим,— ухмыляясь, проговорил бородатый.— Демка, заглянь в возок!
Демка скоро возвратился и, скаля зубы, сказал:
— Гы-ы, да там жёнки. Целых четыре.
— Молоды?
— Сойдут, атаман! —И Демка, шмыгнув носом, еще больше оскалил зубы.
— Тащи их сюда, поглядим!
— Не смейте! — закричал тут Санька.— В возке великая княгиня!
— Царица?! —с удивлением спросил бородатый.—Погодь, Демка, я сам.
Он подошел к возку, открыл дверцу и долго глядел на Соломонию. Потом покачал головой, сказал:
— Верно. Царица. Не раз в Москве видел. Скажи хоть слово, княгинюшка.
— Жалко мне тебя,—не глядя на атамана, произнесла Соло- мония.— Пропащий ты человек. Впереди у тебя плаха.
— Это ты, царица, напрасно. Впереди у меня воля, и жалеть меня не след. Ты себя пожалей.
— Не твоего ума дело! — Царица сдернула с пальцев перстни, быстро вынула серьги, сорвала ожерелье и протянула атаману.— На, бери и пропусти. Не до утра же нам тут стоять.
Атаман взял драгоценности, подкинул их на ладони и, опустив в широченный карман, крикнул:
— Эй, соколики, повозку пропустить! — Пока люди растаскивали завал, бородач подошел к Аказу.— Ну, воевода, прости за задержку. Пищали мы твоим воям отдадим, бо у нас зелья для них нету, а лошадок да сабельки возьмем. Они нам во как нужны,— и он провел ладонью по подбородку.
— Послушай, атаман,— заговорил Санька.— Как же мы без коней? До места еще далече, а матушке-царице к спеху.
— Пешком дойдете. Пусть княгиня косточки разомнет,— недовольно ответил атаман.— Забирайте сабли, лошадей — и в лес! — крикнул он разбойникам.
Аказ молчал. Он понимал, что во всем виноват он сам. Хорошо, что царицу не тронули.
— Варнак ты! — крикнул в сердцах Санька и, указывая на Аказа, добавил: — Его пожалей. Он чужой в Москве человек, ему за сабли да за лошадей шкуру спустят. Ирод ты!
— Погодь, погодь...— Атаман, уже шагнувший было в чащу, остановился и сказал:—Что-то голос мне твой знакомый и обличьем... Где-то я встречался с тобой, парень.
Раньше атаман не обращал на Саньку внимания и потому подошел, чтобы рассмотреть ближе.
— Ну что ты будешь делать! Будто вчерась видел тебя, а где, не припомню.
— Уж не думаешь ли ты, что я на большую дорогу с тобой имеете выходил?
— И голос! Голос! На всю жизнь знакомый! Как тебя зовут?
— Ну Санька.
— А меня Микешка. В Москве давно ли?
— Всю жизнь.
— А я в Москве два раза только и был. Впервой с атаманом моим, царство ему небесное, Васей Соколом к князю на службу поступал, а второй раз в минулом году.
— Может, ты и жену атаманову знаешь? — спросил Санька.
— Ольгу-то Никитишну?.. Царство ей небесное, упокой ее душу...
— Она жива. В Москве.
— Да ты отколь знаешь?
— Внуком ей прихожусь.
— Вот, пес тебя задери, откуда голос и лик твой знакомы. Ты же, стервец, вылитый дед. Эй, соколики! Тащи сабли назад, коней веди. Смотрите на этого молодца. Кто старого атамана Василька помнит, смотрите! Внука его встретить довелось. Как две капли воды!..
Целый час Санька и Микешка сидели осторонь и говорили. Санька подарил атаману тройку лошадей, десяток сабель. Сам пересел в возок к царице, два воина, оставшиеся без коней, встали на запятки. На прощание Микешка прогудел над ухом Саньки:
— Жисть при царе не больно надежна. Ежли что — беги ко мне в леса. Не от хорошей жизни скрываемся мы в лесу, но друзей в беде не оставим.
В Суздале, к удивлению царицы, их никто не встретил. Даже в монастыре у ворот никого не было. А ведь монастыри к приезду царя и царицы хоругви за ворота выносят. Смутная тревога прокралась в душу Соломонии...
Церковь была полным-полна. Монашки тихо переговаривались между собой. На возвышении у алтаря стоял... митрополит Даниил, а рядом с ним его советник и летописец Шигоня. «И когда они успели?» — подумал Санька и тут же вздрогнул от внезапной догадки. Царицу привезли постригать! Вот зачем здесь владыка, вот почему Соломонию никто не встречал в Суздале! В волнении он прошел мимо монахинь и подошел к владыке под благословение. Даниил осенил Саньку крестом и принял грамоту. Тут открылись двери левого притвора, и в церкви наступила мертвая тишина. В сопровождении монахинь вошла переодетая Соломо- ния. Она так же, как и Санька, видимо, догадалась о пострижении, была бледна, а глаза полны беспокойства. Митрополит молча, не удостоив поклоном царицу, благословил ее. В этот момент открылась дверь правого притвора. Из него вышла игуменья Марфа, она несла на вытянутых руках куколь