— Может быть. Но об этом не говорят сразу. Особенно во дворце хана.— Сююмбике одарила Алима лукавым взглядом.
— Я готов жизнь отдать, только бы узнать это!
— Узнаешь. Но ответь мне сначала, почему ты не покинул Казань вместе с отцом? Сначала, говорят, ты хорошо служил Сафе-Гирею, теперь также хорошо служишь его врагу — хану Бен-Али. Отчего это? Ведь ты крымец?
— Неправда, царица. Отец мой из Крыма, а я рожден в Казани. Я ханам не служу, а своему родному городу. Я так и сказал отцу, когда он уходил отсюда.
— Если на трон сядет какой-нибудь пастух, ты и у него будешь целовать пыль с ковра?
— Если пастух заслуживает трона...
— Ладно! А если ханством буду управлять я, одна?
— Более верного и преданного слуги, чем я, у тебя не будет! Я и мои джигиты будем рады умереть за тебя, джаным!
— Я верю тебе, Кучак-оглан.— Сююмбике долго молчала, потом добавила: — Верю, потому что люблю тебя.
Алим резко пододвинулся к царице, протянул к ней руки, чтобы обнять, но Сююмбике выпрямилась и строго взглянула на Алима.
— Сначала выслушай меня. Я больше не могу терпеть! Хан Бен-Али мне ненавистен, только ты один желанен моему сердцу. Но я царица, Алим, и мы не сможем быть вместе, пока рядом со мной Бен-Али.
— Скажи только слово —и я зарежу его, как ягненка!
— А потом?
— Никто не помешает нам любить друг друга!
— Это плохо. Ты говоришь не думая. Мне ты казался умнее. Я сама отвечу тебе, что будет потом. Ты убьешь хана, сторонники Москвы поймают тебя и снимут голову, а меня, опозоренную и нищую, выбросят за стены крепости.
— Говори, свет очей моих, я сделаю все!
— Завтра Эрви едет к горным черемисам. Она умна, и Аказ будет нам большой опорой. Луговых черемис Япанча в железной узде держит. Он тоже будет за меня. Но этого нам мало. Ты тоже завтра собирайся в дальнюю дорогу. Поедешь в ногайские степи, отцу моему поклон повезешь. Скажи ему: пора вершить задуманное. Пусть всадников своих под Казань ведет. Вот тогда московиты не страшны будут. Тогда с тобой мы вместе Казанью будем править. Готов ли ты в путь?
— Хоть сейчас, блистательная! — воскликнул Алим и снова протянул руки к Сююмбике.— Я вручаю мою судьбу тебе, я весь горю, желанная!
Царица подняла с ковра розу, оторвала от цветка самый большой лепесток и, приложив его к губам, слегка потянула воздух в себя и поманила Алима...
Очнулся Алим только тогда, когда оторвался от губ царицы. Глаза Сююмбике горели. Легким движением руки она смахнула с усов Алима розовые обрывки лепестка. Руки ее дрожали, лицо чуть побледнело.
Алим рывком поднял ее на руки, понес.
— Не смей! — голос царицы звучит властно.— Не время еще.
— О, прохлада глаз моих!
— Иди домой! Завтра в путь!
Спокойные, холодно повелительные слова отрезвили Алима. Он хотел в последний раз поцеловать царицу, но она подняла руку и указала на дверь.
— О, как слабы мы, женщины! — воскликнула она, когда Алим вышел.— Еще минута, и я покорилась бы ему. Еще миг, и я потеряла бы власть над этим мужчиной.— Сююмбике гордо подняла голову, взглянула на дверь и сказала: — А теперь он мой раб!
Среди коренных, знатных казанцев мурза Булат да мурза Чура самые -- влиятельные, сильные. Булат отличался мудростью. Чура — храбростью. И богаты оба... Простые казанцы слушают их обоих с большим почтением. Оба сыздавна Москве союзники. И не потому, что русских очень любят, а потому, что свою силу Казань давно утратила и приходится выбирать либо Москву, либо Крым. И те, и другие давят на Казань поочередно.
Булат и Чура выбрали Москву. Почему? Вроде бы к крымцам душа больше должна лежать: все-таки одному богу молятся, по одному шариату живут, кровь опять же одна. Но простой народ казанский крымцев больно невзлюбил. Вероломны, лживы, мелочны, жадны, чуть что — сразу нож в горло. А московиты хоть и чужие люди, однако если скажут — сделают, если одарят, то подарков назад-не отнимут, в каждом деле ищут справедливости.
Говорят, что Булат не чистый татарин. Говорят, будто отец его был бесплоден и двадцать лет детей у него не было, а на двадцать первом году семейной жизни появился Булат. Лицом бел, глаза серые— совсем как у молодого русского купца, который вел с отцом торговлю. Но мало ли что наговорят злые языки.
Сегодня у Булата радость. Вечером пришел евнух от царицы, велел после полуночи тайно прийти к ней. Давно замечал Булат, что красавица Сююмбике глядит на него ласковым глазом, как бы невзначай называет «милый мурза». Замечал, втайне мечтал о любви к царице, но сердце держал в кулаке. И вот время пришло! Зовет она к себе ночью, тайно и когда мужа нет. Булат знает: царица сразу об этом не скажет, дело, верно, придумала какое-нибудь.
В полночь вышел ко дворцу, евнух уж ждет. Мимо садика прошмыгнул в калитку, а там темными коридорами — к лазоревой комнате. Евнух у двери шепнул:
— Царица всю прошлую ночь грустила без сна. И сейчас грустит.
Мурза не успел войти — Сююмбике ему навстречу. Взяла его за руку, подвела к столику, велела сесть.
— Великая царица...
— Забудь, что я царица,— голос у Сююмбике жалобный, тихий.— Скажи лучше: бедная Сююмбике.
Мурза об осторожности забыл и сразу:
— Я лучше скажу: прекрасная Сююмбике!
— О, зачем мне похвалы, которых я не заслуживаю?—Царица взглянула на мурзу, отвела лицо в сторону и как бы про себя начала говорить:—Когда я молода была, глупа была, верила, когда люди говорили про мою красоту. А люди лгали, каждый царице приятное хотел сказать. И ты, мурза, тоже кривишь душой.
— Ты истинно прекрасна, царица!
— Не зови меня царицей! Я позвала тебя как друга, чтобы ты поговорил со мной, как с женщиной, а не как с царицей. У трона, может, и принято лгать, а в гостях...
— Когда аллах призовет меня к себе, я и перед ним скажу: красивее тебя не видел.
— Тогда скажи, почему муж мой не любит меня? Тогда скажи, почему он целыми месяцами не заходит в мои покои? Ты первый его советник и друг, ты должен это знать!
— Я знаю. Но смею ли я говорить все, что думаю? Не падет ли твой гнев на мою голову?
— Говори, друг мой, все. Если даже ты скажешь, что Сююмбике гадкая, как змея, и противная, как лягушка, я приму это, потому что я верю твоему чистому сердцу и мудрому уму. Говори.
— Хан Бен-Али сильно любил тебя в первый год. Но что он видел с твоей стороны? Холодные презрительные взгляды. Разве я не знаю, как часто ты не впускала его в свои покои, что по шариату считается позором. Ты сама оттолкнула его. Прости, Сююм- бике, но ты ненавидишь Бен-Али. Отчего это?
— Скажи, мой мурза, есть ли среди ногаев человек богаче моего отца? Я могла быть царицей Крыма, меня просили в сераль турецкого султана. Но я, послушная воле моего отца Юсуфа, пошла в паршивую Казань, чтобы союз ногаев, крымцев и казанцев укрепить. А что я вижу? Владыка наш — безмолвный раб Москвы, торговля моего отца с Казанью совсем захирела, и он беднеет с каждым днем. Русские пленники, драгоценности, которые привозились раньше из походов, где они? Наш хан ногой не смеет ступить в русские пределы. После этого как называться мне царицей? Я не только не царица, но и не жена. Ты знаешь, верно, что хан уехал на охоту и взял с собой наложниц. Бывало ли когда такое? Могу ли я не пылать ненавистью к этому человеку?
— Умерь свой гнев, прекраснейшая. Хана ты винишь напрасно. Он честный человек и дал русским клятву верности. Ты хочешь, чтобы он ее нарушил? Тогда снова война. А то, что наложницы взяты на охоту,— все ханы так делали и делать будут впредь. И ты найди себе утеху...
— На грех меня толкаешь еще больший? — Сююмбике сказала это голосом, полным укоризны, однако глаза ее лукаво блестели.— Среди кого искать утеху? Праздности я не люблю, мурза. Если я и возьму подобный грех на душу, так только ради человека, с которым я могла бы делить не только ложе, но и власть. Такой человек в Казани всего один, но он слишком предан хану,— царица взглянула на Булата исподлобья и добавила: — Ты знаешь этого человека... я милым назвала его однажды.
— Могу только догадываться... верить не смею,— голос у мурзы осекся, он изменился в лице, почувствовал в голове жар. Он ясно понял, что царица предлагает ему любовь и вместе с ней союз против хана.
— Верь, милый мой Булат,— Сююмбике взяла руку мурзы и приложила к своей груди,— верь!
Мурза медленно встал, свободной рукой отодвинул легкий столик, приподнял царицу со скамьи и сильно прижал ее к своей груди. Сююмбике обвила шею руками и нежно поцеловала в щеку.
— Теперь пусти меня,— Сююмбике отстранила от себя Булата и, тяжело дыша, сказала: — Давай теперь поговорим открыто.
— Говори, каждое слово твое будет здесь,— мурза указал на сердце,
— Задумала я Бен-Али прогнать обратно в Москву. На трон сядешь ты — ханством править будем в любви и согласии. Хорошо ли я задумала?
— На трон сесть легко,— задумчиво произнес мурза.— Удержаться трудно. Москва сильна...
— Про это тоже думала. Если Москва войско пошлет, на ее пути весь Горный черемисский край встанет. Мой посол скоро будет там. Если князь Аказ русских не удержит, ногайские конники есть. Мой посол тоже поскакал туда, и отец сделает все, что надо. Курчак-оглан с джигитами на нашей стороне, коренные казанцы, я думаю, под твоей рукой. И еще скажу — отец мой в союзе с крымским ханом. Если русский царь рать на Казань двинет, отец попросит крымцев сделать набег на Москву. Кто нас сможет тогда победить? Теперь Казань то перед Крымом, то перед Москвой голову клонит, а тогда мы будем никому не подвластны. Ты мой хан!..
Только поздно утром покинул Булат покой царицы.
На другой день в Казань приехал черемисин Япык за мелким товаром. Он каждый месяц брал у купцов бусы, ленты и разную мелочь, которую выгодно перепродавал по илемам. В последнее время Япык возгордился — сама Сююмбике одарила его вниманием. Звала каждый раз во дворец и спрашивала про черемисскую жизнь. На сей раз царица хотела знать про Аказа.