-— Беда не только к тебе пришла, друг мой. Мне тоже из Казани убежать пришлось, отец мой, говорят, в плену у Шигалея. Может, и в живых уже нет. И царице Сююмбике тоже нелегко— не зря гонца за мной послала, в Казань зовет. Завтра мы будем в городе, и я обещаю тебе: скоро жизнь твоя изменится. По секрету тебе скажу: был в Бахчисарае, руку Гирею целовал, нужду казанскую рассказывал. И обещал мне крымский хан накрепко: пошлет на Москву двести тысяч всадников. Ты подумай — двести тысяч! Русским не только в Свияжске, в Москве не удержаться! Снова возвеличится Казань, и снова засияет звезда Сююмбике. Обещаю тебе: будешь князем всей Горной стороны, царем в Свияжске сядешь. Братьев Тугаевых поймаю сам — тебе отдам, казни их, как хочешь.
— Аказа на кол посажу,— мрачно говорит Пакман. Но потом тревожно вытягивает шею, спрашивает Алима: — А вдруг Сююмбике меня над Горной землей поставить не захочет?
— Царица сделает то, что я захочу. Служи мне верно — и будет все, как тебе хочется.
Фитиль в плошке с жиром трещит и гаснет. Серый предрассветный мрак окутывает шатер.
— Поспим перед дорогой,— говорит Алим, растягиваясь на кошме.
Но разве уснуть, когда голова полна тщеславных замыслов!
В Казани тревожно. Над городом расправила черные крылья мрачная неизвестность.
Сююмбике мучительно ищет опору — опереться не на кого.
Нет вестей от Алима, нет вестей из Бахчисарая. Подмогу из Крыма пошлют ли?
Ногайские князья помогать Казани не хотят. На повеление царя царей, турецкого султана, ответили угрозой.
Знатные казанцы собрались сегодня на совет. С царицей говорить хотят. Сююмбике сидит на троне, вцепилась в подлокотники до синевы в ногтях. Подалась вперед, ждет, что эмиры и сеиты скажут.
— Мы у тебя спросить хотели, мудрая царица,— не спеша начал свою речь эмир Муралей,— как дальше ханству нашему жить? Москва снова грозит нам большой силой. Каким щитом загородишь ты, мудрейшая, наше государство?
— Разве в Казани не осталось смелых и храбрых воинов? — Сююмбике откинулась на спинку кресла, напряженное до сих пор лицо осветила легкая усмешка.—Неужели город наш, отбивший двенадцать походов Москвы, обеднел богатырями? Видно, сильно стреножил страх наших храбрых мужей, если они прибежали спрашивать у женщины, каким щитом она прикроет город. Скажите мне, мужественные эмиры, прятаться за подол бабы — мужское ли дело?
Муралей хорошо знал царицу. О, эта дикая степная оса умеет жалить так, что люди теряют разум. Спокойствие — вот единственный щит от ее ядовитых стрел. И Муралей спокойно отвечает:
— Когда покойный Сафа-Гирей сел впервые в это кресло, под стенами города стояло сто пятьдесят тысяч русских воинов. А Сафе-Гирею было всего семнадцать лет. Любой поседевший в боях воин испугался бы, а он — нет. Он не умел красиво говорить, он не оскорблял своих подданных, но Казань сумел спасти. Сидеть на троне, великая царица, это не только повелевать!
— Мы не пришли прятаться за твой подол,— крикнул Кудугул, ненавидевший Сююмбике,— мы пришли тебе сказать, что разные пришельцы, которые садились на этот трон, довели Казань до того, что нам теперь нечем противиться русскому царю. Они, эти пришельцы, больно много зла наделали нашему могучему соседу, чтобы ждать нам пощады. Ты говоришь — не обеднела ли Казань смелыми воинами? Нет, не обеднела. Но ты и твой муж Сафа посеяли среди нас рознь, разожгли раздоры, и мы скорее кинемся друг на друга, чем на русскую рать! Вот до чего довели вы город!
Сююмбике метнула на Кудугула злой взгляд, встала с трона и сказала:
— Я поняла вас, отважнейшие. Вы хотите, чтобы я ушла с этого места? Клянусь аллахом, оно мне не дорого, и смотрите — я покинула его. Кудугул! Иди сюда, садись, и если ты спасешь Казань, я первая поцелую пыль у ног твоего трона. Ну, что ты медлишь? Садись!
Кудугул и все эмиры не ожидали такого шага царицы. Даже хитрый и смелый мурза Энбарс. Но он сразу понял, что этот красивый взмах руки в сторону престола — хитрость царицы. И он решил напугать ее и посмотреть, что будет дальше.
В наступившей тишине гулко раздались шаги Энбарса. Он твердым шагом шел к трону, смело поднялся на ступеньки перед ним, и, когда до кресла остался только шаг, Сююмбике не выдержала и загородила трон.
— Ты, мурза Энбарс, недостоин трона,— испуганно и торопливо проговорила царица.— Только Кудугул.
— Ты зря испугалась, мудрейшая,— рассмеявшись, ответил Энбарс.—Я как раз сам это же хотел сказать. Не только я, но и все мы недостойны трона, и уж коль тебе тяжело сидеть на нем, давайте посадим на него достойного.
— Кого же?
— Хана Шах-Али!
— Этого пожирателя объедков? — завизжала Сююмбике. Пусть я умру под мечом русского воина, но Шах-Али никогда не будет сидеть на этом месте!
— Подумай, прежде чем говорить такие слова,— сказал Кудугул.— Только хан Шах-Али спасет нас от войны с Москвой. Если он будет в Казани, царь Иван не пойдет на нас.
— Но зато мы попадем в поданные Москвы! — подал голос святейший сеит.
— И выиграем время,— так же спокойно, как и прежде, заметил Муралей.
— Нет-нет! Если сюда придет Шах-Али, он погубит всех нас.
— Но ты, благословеннейшая, будешь нам защитой. Мы попросим русского государя, чтобы он повелел Шах-Али взять тебя в жены.
— Но... трон принадлежит не мне — моему сыну! Хан Утя- мыш-Гирей...
— Пусть пока учится править и повелевать. Его время придет.
До согласия царицы оставалось немного. Это случилось бы
совсем скоро, если б не появились два новых человека. Алим и Пакман вошли в зал незаметно и слушали, как эмиры и мурзы уговаривали царицу и святейшего сеита. И когда Сююмбике готова была сказать: «Да, я согласна», Алим подошел к трону и громко произнес:
— Аллах велик, милостив и правдив. Он не оставил Казань в беде. Хан Давлет-Гирей шлет тебе, великая царица, часть своего сердца. Он сказал мне: «Передай звезде души моей слова привета. Скажи ей, пусть она не боится царя Ивана и смело ждет его рать. Как только войско русских выступит на Казань, я пошлю на Москву двести тысяч всадников, возьму город и потом догоню царя Ивана и разобью его рать. Царствование Утямыш-Гирея, моего племянника, над Казанью будет вечно». И еще был я у твоего отца, благословенная Сююмбике. Он обещал послать три тысячи лучших воинов. И еще встретил я нашего друга черемисского патыра Пакмана. Он обещает поднять весь
Горный край и рассеять русских в пути. Клянись в этом, Пакман!
— Клянусь, великая царица!
Сююмбике поднялась над троном, величие снова вернулось к ней, и она твердо произнесла свои любимые слова:
— Казань никому не будет подвластной! — и, ласково взглянув на Алима, добавила: — Совет окончен.
Через два дня к Шигалею в Свияжск прискакали послы Казани с мурзой Энбарсом во главе. В сумке везли челобитную русскому царю. В ней было сказано:
«Царю, государю всея Руси, великому князю Ивану Васильевичу, Кудугул-улан в головах, да Муралей-князь и вся земля Казанская, и моллы, и сеиты, и шахи, и шахзады, и молзады, и офазы, и князи, и уланы, и мурзы, и ички, дворовые и задворные казаки, и чуваша, и черемисы, и мордва, и можары, и тарханы, и весь край Казанский тебе челом бьют, чтобы ты пожаловал, гнев свой отдал, а дал бы нам Шигалея царя на царство, а Утямыш-Гирея бы царя с матерью взял себе, а полону бы русскому волю дать, а нас бы, государь, пожаловал, не имал и крымцев, и остальных, и жены их, и дети их тоже бы пожаловал — о том челом бьем».
Шигалей прочитал грамоту и пропустил послов дальше, в Москву.
Иван Васильевич, прочитав грамоту, сказал:
— Нрав сей Сумбеки мне давно ведом. Блудница и злодейка. Задушить ее вместе с волчонком — и вся недолга.
— Позволь слово молвить, государь?
— Говори, Адашев.—Царь советы Адашева выслушивал всегда.
— Сумбека, государь, не блудница.
— Выходит, я лгу?! —глаза царя потемнели злобно.
— Не ты, а другие лгут. Любая женщина у трона подобной славы избежать не может, тем паче красивая. Вспомни матушку свою, царство ей небесное, сколько небылишных словес про нее говорено, и все зря. А Сумбека зело умна, и казанцы ее чтут высоко. И ежели мы ее погубим, нашему делу вред большой принесем
— По-твоему, оставить ее в Казани?
— Боже упаси. Она не токмо умна, но и властолюбива, хитра. Такую смуту в Казани заварит — не приведи бог. Ее надобно, государь мой, держать тебе около себя. Привези ее в Москву с почетом. Казанцев не озлобишь и хану Шигалею правление облегчишь
На том и порешили.
Для Сююмбике настали радостные дни. Снова смеется она, снова песни ногайские поет, пляски смотрит. Алима из своих покоев ни на шаг не отпускает. Натосковалась без любимого — насладиться не может.
Им надо бы джигитов мурзы Кучака, разбросанных по ханству, собрать, за казанцами б следить, да разве до этого влюбленным! Сына своего, Утямыша, и то забыла великая царица. Как унесли к мамке, так и не появлялся юный хан во дворце. Иногда закрадется в душу царицы тревога, но вспомнит, что вот-вот три тысячи воинов отца будут тут — успокоится.
Ночь сменяет день, день сменяет ночь. Луна сменяет солнце, солнце — луну. У царицы объятия сменяются песнями, песни — объятиями; время бежит незаметно.
Только за любовь всегда расплачиваться надо. Настал такой час и для Сююмбике. Вечером вошел к ней князь Муралей без спроса, без стука и как всегда спокойно сказал: