Эрви раскинула руки в стороны, подняла их и стала прощаться с лесом.
— Слушайте меня, мой лес, моя родная земля! Я не хочу, чтобы вы умылись кровыо моих людей. Скажи, земля, моему народу, что я не могла сделать ему зла. Прощайте все и не думайте обо мне плохо.
Кровь колотилась в висках Эрви, лес шумел все сильнее. Казалось, листья, касаясь друг друга, звенят, и звон этот заглушает все другие привычные звуки. В груди, будто свечка, вспыхнул
огонек, и язычок его пламени коснулся сердца. Вот оно вспыхнуло, окинулось пламенем.
— О, как жжет в груди, трудно дышать! — простонала Эрви и, шатаясь, побрела по поляне. Дунул ветерок, и березка качнула приспущенные ветви в сторону Эрви, как будто послала ей свое прощение. А лес звенел множеством звуков, и все они входили в тело Эрви, заполняя, распирали его. Огонь полыхал в груди, готовый вот-вот вырваться наружу. Эрви разжала ладонь, выронила на траву склянку. Вспомнила Шемкуву и не то сказала, не то подумала: — Ты, злая старуха, говорила неправду. Я не покорилась мурзе... Нет! Я не стала рабой Сююмбике, я умираю свободной. Нет, нет — я не предала... Нет... Ой, во мне все горит! Огнем горит! — Эрви повернулась к березке и увидела свой платок. Шагнула к нему, но упала и, не в силах подняться, протянула дрожащие руки.
— Я умираю, березка. Скажи Аказу... скажи ему...
Дальше Эрви не могла ничего сказать. Мгновенно погас огонь в груди, смолк лес. Сразу за тишиной в лес медленно стала входить темнота, и все покрылось мраком. Только светлел в глазах развеваемый ветром платок, потом погас и этот последний луч, который связывал Эрви с миром.
А пир на поляне в самом разгаре. Хмельное пьют, песни поют.
— А теперь, государь, пляску черемисских воинов посмотри,— сказал Топейка и взял у Аказа гусли.
Какая это была пляска!
Аказ вышел на полянку, взмахнул саблей — и выскочили с двух сторон, обнявшись за плечи и чуть склонившись, две сотни воинов. Аказ красивым и легким движением бросил саблю в ножны, раскинул руки, воины рванулись к нему слева и справа и пошли по кругу. За пляской трудно было уследить. Это был ураган движений: воины то изображали в пляске охоту на зверя, то, выхватив сабли, набегали друг на друга, будто в схватке.
Сыпалась дробь барабанов, над поляной взвивалась пыль от этой огненной пляски.
Царь распотешился донельзя, даже бояре, вначале поглядывавшие на хозяев с брезгливыми ужимками, теперь смотрели, разинув рты. Иные притопывали ногами, а Курбский-князь так увлекся, что, забыв все на свете, бил в ладоши и приговаривал:
— Ай-жги! Ай-жги! Ай-жги!
— Ну, князюшка-батюшка, удивил ты меня! — смеясь, говорил Иван Акпарсу после пляски.— Вот тебе и Седой барс. Да ты любого молодого за пояс заткнешь, если так плясать можешь. Ей богу. подобного не видывал.—Посмотрев на Ирину, Иван произнес: — А ты, сиротинушка, гостю, видно, не рада?
— Прости, великий государь,— плясать не умею. И негде было
учиться. В монастыре не больно-то напляшешься. Позволь, спою
тебе?
— Спой, Ириница, песни наши я зело люблю.
Ирина поглядела на Аказа, тот присел с нею рядом, приготовился играть.
Голосом тихим, чуть-чуть грудным, Ирина запела:
У водного отца-батюшки,
У моей голубки-матушки Я чесала свои волосы У окна светлицы-горницы.
Аказ быстро уловил мелодию — и гусли зазвенели, как бы жалуясь:
Промывала свои волосы Ключевой водою чистою,
Я сушила свои волосы На крыльце, на красном солнышке
А у свекора угрюмого Чесать буду я кудерушки Во углу, за занавескою...
Мочить буду я кудерушки Да слезами да горючими,
А сушить свои кудерушки Буду я тоской-кручинушкой.
А кругом веселье. Немногие слушают песню грустную. Микеня вспомнил минулое — разбойничьи песни поет, сотня ему подпевает;
Не рабы мы и не служки!
Выпьем разом все по кружке...
Ни кола и ни двора,
Ни подушки, ни пера.
Дом наш — темный батька-лес,
Друг наш — сам антихрист бес.
Поскорей молитесь богу —
И бегом на небеса:
Мы выходим на дорогу...
Поднимаем паруса...
Терешка Ендагуров ухарски под черемисскую песню пляшет и сам же подпевает:
Не подумайте, что скоро Родниковый ключ устанет,
Для такого ухажера Не одна невеста вянет...
И когда что, пройдоха, по-черемисски петь научился?
Веселье идет вовсю. И только в сторонке женщины-вдовы свою песню затянули:
Почему вода соленая —
Наши слезы в ней замешаны.
Шигонька трезвости придерживается. Ходит повсюду, следит, как бы драки либо другого какого похабства не было. Увидел Микеню, с укоризной сказал:
В сумерки царь с князьями уехали к себе в шатер. Среди гостей оставил Шигоньку.
— Ы-эх, уж и нализался!
— Кто нализался? Я? Ан врешь. Это стольник может нализаться, чеботарь настукаться, швальник настегаться, приказной нахлестаться, дьяк нахрюкаться, а такой ратник, как я, он может только подгулять!
Шигонька плюнул, отошел подальше.
Среди берез дьяк Иванка Выродков и Андрюшка Булаев разговоры ведут:
— Вот идем мы на войну и убьют нас татаре, а? — спрашивает Выродков.— И попадем мы на небеси...
— Дьякам и на том свете хорошо,— вполне серьезно отвечает пушкарь Булаев,— дьяк умрет — и сразу в дьяволы.
— Я вот тебя ляпну по шее.
— Ну-ну, не злобись...
Ну а Ешке опять не повезло. Узнал о свадьбе отец Иохим поздно. Пока лошаденку оседлал да пока одолел неблизкую дорогу, глядь — свадьбе конец. Приехал только под утро, гости все уже спали. Кое-как разыскал Саньку, тот повел его в хозяйский погреб да и оставил там одного.
во все горло:
Через час Ешка вышел из погреба, сильно шатаясь, и запел
Коло города Казани, Чернец пьет,
Чернец гуляет,
Э-э-эх, чернец Гуляет. Молодайку выбирает.
Ну а здеся не найду —
Во Казань искать пойду...
Э-э-эх, искать пойду, Ежли здеся не найду
Потом остановился около дома Яшина, погрозил кулаком, крикнул:
— У, ироды, без попа окрутились. Вот я ужо вас, язычников, в геенну огненную!..
Тело Эрви Аказ похоронил и долго один сидел у свежей могилы. О чем он думал? Кого винил в смерти жены? Судьбу? Татар? А может быть, самого себя?
ОСАДА
Н
ад Казанью встало солнце в тройном венце: в красном, желтом и оранжевом. Поднялось над городом, утонуло в сером дыму, осветило тусклым светом тревожные улицы.
Горят в Казани костры, звенят наковальни. Чуть не каждый мужчина и воин, и кузнец. Всякая железка, какая нашлась в городе, перекована то на пику, то на саблю, а если мала — на наконечник стрелы.
За городом между Булаком и Казанкой тоже поднимаются в небо дымы от сотен костров. Там стоит русская рать. Идет последнее мирное утро.
Во дворце хана, в зале совета и суда, крики и ругань. Собрались тут знатные горожане, разделились на две половины, спор идет с раннего утра.
Одна половина — сторонники Крыма У них главный — Чапкун-мурза. Когда убежал из города Кучак, казанцы думали, что теперь крымцы голову больше не поднимут. Но не прошло и месяца, набралось их в Казани полным-полно. Взяли силу и власть, хана Эддин-Гирея на престол привели.
Другая часть — коренные казанцы. Когда покойный Сафа- Гирей Чуру с Булатом уничтожил, думали крымцы, что остались доброхоты Москвы без головы. Ошиблись, однако. Сторонники русских сплотились, встал над ними мурза Камай. И вот теперь сошлись на совет и крымцы, и казанцы. Хан Эддин-Гирей сидит на троне бледный, испуганный. Попал он на престол казанский не вовремя. В душе клянет сам себя за то, что согласился ханом стать. Слушает, как бранятся мурзы.
— Стыд и позор вам, презренные! — кричал Чапкун в сторону, где сидели приверженцы Камая.— Какие вы мусульмане? Вы хуже гяуров, веру нашу предать хотите, Казань нечестивым отдать хотите. Да покарает вас аллах!
— Ты сам презренный пес! — Мурза Камай вскочил с сиденья, подбежал к Чапкуну,— Ты сам в Москву бегал и веру предавал, свиное мясо жрал. Ты Казань погубишь, людей в ненужной войне положишь. Москва не раз в Казани была и вреда большого пароду не делала. Всегда татарского хана ставила, веру нашу не трогала, людей не убивала. Много ханов было на Казани, и мудрые были ханы, однако Москве всегда уступку делали и людей сберегали. Зато когда с русскими дружба есть, город наш всегда процветает, потому как торговля идет хорошо, люди делом
заняты, а не войной. Пока нашей руки ханы были, Казань строилась. А крымцы только разрушали наш город. Мы все за то, чтобы дружбы у царя Ивана просить, клятву ему дать. Тогда уйдут русские, и войны не будет. Великий хан! — мурза обратился к Эддин-Гирею.— Проси у русского царя мира, и да продлится благоденствие твое на троне Казани. А если война... не быть тебе ханом, беда ждет всех нас. Если мы допустим войну, тогда русские сделают Казань своим городом, и мы навсегда потеряем власть. Разумно ли...
— Замолчи, безумец!—выкрикнул кто-то.
Мурза Чапкун встал рядом с троном и гневно заговорил:
— Какое дело нам до того, что вы, ленивые и грязные верблюды, отдавали свой трон изменникам и предателям. Сейчас на престоле сидит потомок великих Гиреев, а Гиреи не склоняли головы ни перед кем. И не склонят! Верно ли я сказал, великий хан Эддин-Гирей?