Та же самая канитель и с английским текстом «Некрономикона». Следует ли считать хотя бы косвенным доказательством эффективности данного труда чудесную гибель пяти Армад? Как известно, если кирпич падает на голову один раз — это случайность, два раза — тенденция, три раза — традиция… Но чтобы пять раз подряд? Тем более что — повторюсь — данная методика работала исключительно в руках автора.
Подозреваю, что Пятый Рим вернулся к этой теме не только потому, что в мире вызревало что-то очень гнусное и надо было хоть вслепую, но что-то делать, — но ещё и в тайной надежде, что отдача придётся на советскую власть, и ей это не понравится…
Мы ещё не знали подлинного коварства проклятой книги.
Никогда бы не подумал я, что этому дому почти пятьсот лет. В Петербурге, да и в Царском Селе, приходилось мне видеть дома несравненно более древние. Впрочем, вряд ли многое сохранилось от исходного строения: дом нёс на себе следы многократных перестроек и достроек, причём сделанных чисто утилитарно, без попыток сохранить стиль. Вероятно, действительно старыми были только первый этаж и полуподвал; впрочем, именно они меня и интересовали…
Операция подготовлена была… как бы это сказать… средне. Я знал, что дом пуст и не охраняется, и только раз в день местный констебль проверяет целостность дверей и окон; у меня были планы дома с обозначенными на них предполагаемыми местами тайников; у меня были ключи от двери. И, в общем, это всё. Далее мне предлагалось проявить инициативу, смекалку и выучку.
Да, забыл сказать: хозяева пребывали как раз в Австралии, и я якобы исполнял их поручение… ну, скажем, забрать что-то из кладовой. А поскольку эта версия не выдерживала никакой критики, то у меня было готово чистосердечное признание: я прослышал о страшных чудесах, творящихся в этом доме, и воспламенился сделать сенсационный материал. Угнетённые кенгуру, как вы понимаете, жить не могут без сенсаций такого рода…
Итак, целью моей было разыскать в доме тайники, попытаться их вскрыть — и сбежать с добычей. Готовивший меня маршал Фархад, как человек военный, более всего интересовался мистическим чёрным зеркалом, в котором можно было увидеть что угодно — и на любом расстоянии.
Мечта шпиона.
На самом деле с этими зеркалами тоже всё достаточно запутано. Известно по крайней мере шесть зеркал, подпадающих под описание: овальные, из чёрного блестящего материала, с резной ручкой из слоновой кости. Одно из них, антрацитовое, хранится в запасниках Британского музея, другое — обсидиановое — на аукционе купили североамериканские масоны, ещё одно хранится у Брюса. Толку в этих зеркалах нет ни малейшего — перед ними даже не побриться толком. Ещё три абсолютно похожих зеркала хранятся в Индии, в храмах Вишвамитры, Васиштхи и Кашьяпы, и добыть их оттуда — дело малореальное. Брюс полагал, что либо это фальшивки, либо для дальнеглядства используются два зеркала; то есть создаётся известный всем с детства «коридор зеркал».
В общем, если мне где-нибудь в углу попадётся чёрное зеркало, затянутое паутиной, я не должен пренебрегать находкой.
Но всё равно главным, что интересовало нас, были рукописи. И именно для поиска рукописей я был подготовлен и экипирован…
Что сказать ещё? Лондон в апреле вообще мерзок, а этот апрель выдался вдобавок неимоверно холодным. Поэтому я купил длиннополое, похожее на кавалерийскую шинель, чёрное кожаное пальто размера на два больше, чем нужно, и пододевал под него овчинный жилет. Передвигался я по городу исключительно на такси…
Итак, я стоял перед нужным мне домом. Дождь пополам с серым мокрым снегом молотил по зонту. Лужайка перед домом была неухоженной, но парадоксально-зелёной, и только под изгородью топорщилась серая сухая прошлогодняя крапива. Позади меня громоздилась тёмная, вся в строительных лесах, церковь; ни ремонтников, ни сторожей я не заметил. Вообще для центра города и для не слишком позднего вечера здесь было удивительно малолюдно.
То есть — ни души.
Я грел в кармане ключи. Стоял под дождём, мёрз — и грел ключи.
Мне не хотелось входить. Хотелось повернуться, плюнуть через плечо, вернуться в Москву, сказать, что миссия провалена, поставить на себе крест… и пусть посылают другого. Пусть посылают Рыбака, он давний специалист по инкунабулам, или Великого…
Собственно, я ведь абсолютно точно знал, что никогда этого не сделаю. Умру, но не сделаю. Но вот почему-то постоять так под дождём мне сейчас очень хотелось. И — выкурить последнюю папироску.
Я полез было за серебряным портсигаром, добытым в какой-то прошлой жизни в Абиссинии, и… В общем, мне стало совсем уж не по себе. Потому что выкуривать последнюю папиросу я не собирался. Ни сейчас, ни когда-либо ещё. Это было не моё желание и даже не моя мысль.
Дом защищался.
Тогда какого чёрта я стою тут под обстрелом?
Решительно я взбежал на невысокое крыльцо под навесом и сунул ключ в замочную скважину. Замок открылся неохотно, однако же — открылся.
Внутри, как во всех лондонских домах, пахло сыростью. Но здесь на этот запах накладывался ещё и сладковатый аромат мертвечины…
По самым общим соображениям, надо было уносить ноги. Я этого не сделал. Наверное, подумал, что это ещё один вольт здешних демонов. На самом деле, не помню, что я подумал. Что-то. Просто запер за собой дверь, включил немецкий синий потайной фонарь — и, не тратя больше драгоценное время, приступил к осмотру.
Первый этаж представлял собой обширное помещение, перегороженное лёгкими дощатыми стенками. Согласно схеме, здесь тайник мог находиться только под лестницей или в правом дальнем углу, где нарушалась общая симметрия — не было окна, а стена, похоже, была чуть толще. Несомненно, эти места были миллион раз прощупаны, простуканы и прослушаны. Но это не значит, что там ничего нет.
Ещё при жизни доктора Ди в доме возник пожар. Говорили о поджоге. Тогда сильно пострадали второй этаж и башня, где располагалась обсерватория. Башню потом даже не стали восстанавливать…
Говорили, что в пламени тогда погибло всё: труды самого доктора, зеркальная мастерская, зеркальная комната для провидения будущего, а также огромная библиотека.
Но в этих каменных метровой толщины стенах рукописи могли уцелеть и при пожаре…
Для поисков такого рода можно подготовить практически любого человека тонкой нервной организации. Но потребуется минимум месяц поста и медитаций на один сеанс поиска, причём невозможно предсказать, когда необходимое состояние наступит и как долго сеанс продлится — пять минут или хотя бы пару часов. Потом требуется долгий отдых где-нибудь на водах… Для того чтобы научиться входить в нужное состояние быстро, мне понадобилось полгода очень жестоких тренировок: в частности, однажды я заснул — и проснулся в гробу глубоко под землёй… И вот наконец наступил момент, к которому я так долго и трудно готовился.
Сначала нужно было найти в этом доме своё место. Я погасил фонарь и закрыл глаза. Через какое-то время я стал видеть контуры предметов просто сквозь веки. Потом предметы сделались более плотными, хотя и более размытыми — и появился пол. Он казался сплетённым или сотканным из разлохмаченной бечевы, причём это было не обычное тканьё — нити вдоль и нити поперёк, — а что-то сложное и словами описуемое трудно. Ближе всего к этой конструкции паутина… но уровень сложности совсем иной. Паутина с жаккардовым рисунком, украшенная вышивкой ришелье… Где-то ткань была плотнее, где-то совсем протёртая. Мне требовалось найти место, где сходятся — или откуда расходятся — бечёвки, образующие основу этой странной ткани.
Я его нашёл. Сел на пол. Потом лёг. Времени больше не существовало…
Сперва солнце падает за окоём.
Потом звёзды выбегают на свои места.
Наконец песок сахры перестаёт обжигать ноги, совсем остывает и становится чем-то вроде нетающего мелкого снега.
— Так холодно у нас бывает только на горных перевалах, — сказал брат Маркольфо и содрогнулся. — Вот если бы дневное тепло можно было запасать впрок! В мешках там или в бурдюках…
— Зато не изнываешь от зноя и пройдёшь больше втрое! — ответил Абу Талиб. — Аллах всё устроил мудро: шагай, пока не наступит утро. Тогда не сломит тебя жара. Но не хвали ночной переход до утра!
— Почтенный Сулейман, отчего ты то и дело вставляешь в речь свою созвучные слова?
— Для того, шакык, чтоб не засох язык. Три вида речи назначено нам, человече. Первая «наср», «рассыпанная», зовётся, она любому с детства даётся. Вторая будет потруднее, я сейчас пользуюсь именно ею. Это «садж» благородный, с воркованием голубиным сходный. «Назм» — «нанизанная» — именуется третья, но она-то главная и есть на свете. Кто преуспевает в искусстве этом, того и зовут поэтом…
— Разве ты поэт? — искренне удивился бенедиктинский монах, поскольку спутник его походил скорее на разбойника.
— Да ещё какой, мой садык дорогой! Слава Абу Талиба аль-Куртуби гремит на весь мир, ведь он великий шаир! Когда звучат мои бейты, стихают лютни и флейты, женщины рыдают, старцы молодость вспоминают, юноши саблями в воздухе потрясают, зрелые мужи винную лавку посещают. Одарён я без меры, ведомы мне все формы и размеры. Подвластны мне и тавиль, и басит, и мадид, никто меня в состязании не победит! Знают Магриб и Машрик, как сладкозвучны мои мутакариб и мутадарик! Красавицы слушают до зари, как льются сари и мудари! Даже с кладбища прогонят печаль мои хазадж, раджаз и рамаль! И в час, когда…
— Смилуйся, почтенный Сулейман! — возопил брат Маркольфо и остановился, обвиснув на своём посохе. — Разве мыслимое дело для бедного инока постичь зараз вашу науку стихосложения? Скажи лучше, куда мы идём? В твой Багдад или в мой Иерусалим?
— Не мы идём — Аллах ведёт, а он никогда не подведёт. Мы сами, увы, его подводим, когда ложными путями ходим…
Брат Маркольфо уселся на песок с самым решительным видом.
Абу Талиб попробовал его поднять, причём весьма грубо, но жидковат был Отец Учащегося для монаха из Абруццо. Бенедиктинец ухватил поэта за пояс и посадил рядом с собой.