В окончательной доработке этого капитального труда участвовали генералы С. Н. Красильщиков, Н. В. Пуховский, Н. А. Ломов, М. А. Мильштейн, С. С. Броневский, А. С. Коянович, Н. А. Сбытов, В. Н. Разуваев, А. Н. Лаговский, адмиралы А. М. Румянцев и Н. Г. Иванов. Заключительное редактирование принадлежало генералу армии Г. К. Маландину и генерал-полковнику А. И. Гастиловичу.
Центром учебной, научной работы был Совет академии под председательством начальника академии маршала Баграмяна.
Совет академии в течение всего рассматриваемого периода оказывал постоянную помощь командованию в мобилизации всех творческих сил академии на выполнение стоящих перед ней новых задач.
На заседаниях Совета регулярно обсуждались наиболее важные вопросы учебной, методической, научной и воспитательной работы, которые были связаны с перестройкой деятельности академии. В результате изыскивались новые методы работы кафедр, отделов и всего профессорско-преподавательского состава.
На расширенных заседаниях Совета с участием профессорско-преподавательского состава кафедр регулярно обсуждались проекты тематических программ и тематических планов обучения, рукописи подготовленных учебников, учебных пособий и военно-научных трудов.
В общем, маршал Баграмян проделал огромную работу в один из самых сложных периодов деятельности академии Генерального штаба.
Кроме того, он уделял много времени общественным делам как депутат Верховного Совета СССР и член ЦК КПСС. Большим политическим событием в жизни партийных организаций явился Октябрьский (1957) Пленум ЦК КПСС, рассмотревший вопрос об улучшении партийно-политической работы в Советской Армии и Флоте. Пленум подчеркнул решающее значение руководства партии в строительстве вооруженных сил, необходимость соблюдения ленинских норм и принципов руководства в Советской Армии.
В беседе с маршалом (позднее этих событий) за чашкой чая и рюмкой отличного армянского коньяка с «фирменными» пирожками Тамары Амаяковны мы однажды коснулись событий того Октябрьского Пленума. Иван Христофорович неодобрительно сказал:
— Это не партийный пленум, а подковерная политика, мастером которой был Хрущев. Он испугался, что Жуков может его сместить, ему надули в уши, что полководцы стали главами государств: а Америке — Эйзенхауэр, в Югославии — Тито, в Албании — Энвер Ходжа. Особенно Хрущева насторожил случай, когда Жуков, защищая его же в борьбе с оппонентами, пригрозил вызвать в Москву танки.
Иван Христофорович помолчал, он вообще говорил неторопливо, не повышая голоса.
— Я думаю и уверен, Жуков никогда не помышлял о захвате власти. Он не политик. Он военный до мозга костей. Его потолок в работе и в мечтах — пост министра обороны. Хрущев оболгал его, бессовестно обвиняя в бонапартизме.
Слушатели кавалерийских курсов в Ленинграде. 1924–1925 годы. Впервом ряду сидят: И. Х. Баграмян (первый справа), А. И. Еременко (третий справа); второй ряд: Г. К. Жуков (первый справа), К. К. Рокоссовский (пятый справа)
Подтверждая это свое мнение, Иван Христофорович рассказал:
— В 1924 году меня направили на учебу в Высшую кавалерийскую школу Красной Армии. Она находилась в Ленинграде. Из двухсот слушателей была выделена группа из 25 человек, более старших по званиям, в основном командиров полков. В нее вошли многие в будущем крупные военачальники: Жуков, Рокоссовский, Еременко и другие. Мы были молодые и, вполне естественно, кроме учебы нам хотелось иногда и развлечься, и погулять, что мы и делали: уходили в город, иногда ужинали в ресторане, иногда ходили в театры. Жуков редко принимал участие в наших походах, он сидел над книгами, исследованиями операций Первой мировой войны и других войн, а еще чаще разворачивал большие карты и, читая книги или какие-нибудь тактические разработки, буквально ползал по картам, потому что карты были большие, они не умещались на столе, он их стелил на пол и вот, передвигаясь на четвереньках, что-то там выглядывал, высматривал и потом сидел, размышляя, нахмурив свой могучий, широкий лоб. И случалось нередко так: мы возвращались после очередной вылазки, а он все еще сидел на полу, уткнувшись в эти свои карты…
У Жукова был не только талант, но и тяга к военному искусству. Бывает иногда и так: у человека есть талант, но он его не ощущает, не развивает, не живет тем делом, талант к которому подарила ему природа. У Жукова его природное дарование сочеталось со страстной любовью к военной профессии. Иногда у человека, даже увлеченного своим делом, бывает, как мы сегодня говорим, еще и какое-то хобби. У Жукова все было сконцентрировано и устремлено на ратное дело. Оно было и страстью, и увлечением, смыслом всей его жизни.
Я полностью разделял мнение Ивана Христофоровича и даже рассказал некоторые неизвестные ему подробности того Пленума. Я их знал потому, что, работая над книгой о Жукове, читал в архивах многие подлинные документы и полную стенограмму самого Пленума. Мне кажется, следует посвятить читателей в суть этого, как говорит маршал, «неприличного» дела.
И в том, что Хрущев — мастер интриг, Баграмян тоже прав. На XX съезде Хрущев без включения в повестку дня провернул вопрос о культе личности. Октябрьский пленум 1957 года проводился с повесткой дня: «Об улучшении партийно-политической работы в Советской Армии и Флоте». А в действительности на пленуме произошла расправа над маршалом Жуковым. Я долго не мог ознакомиться со стенограммой этого пленума. Она ни разу не публиковалась, была засекречена. Обнаружил я экземпляр стенограммы в общем отделе ЦК КПСС. Дали мне с ней ознакомиться, как члену ЦК, выделили комнату, предупредили: нельзя выносить и снимать копии с текста.
Рассказывая об этом Ивану Христофоровичу, я признался:
— Но я же разведчик, конечно, сделал для себя фотокопии.
Маршал одобрительно улыбнулся. Я сказал:
— Вы были на этом Пленуме, знаете лучше меня все, что там происходило.
Дальше я поделился с Иваном Христофоровичем своим мнением по поводу некоторых выступлений на Пленуме.
— Суслов в основном докладе говорил о многом, но главное обвинение сводилось к тому, что Жуков игнорирует Центральный Комитет. Жуков без ведома ЦК принял решение организовать школу диверсантов в две с лишним тысячи слушателей…
Хрущев по поводу этой школы бросил реплику: «Неизвестно, зачем было собирать этих диверсантов без ведома ЦК. Разве это мыслимое дело? И это делает министр обороны с его характером. Ведь у Берии тоже была диверсионная группа, и перед тем, как его арестовали, Берия вызвал группу головорезов, они были в Москве, и если бы его не разоблачили, то неизвестно, чьи головы полетели бы».
Баграмян махнул рукой:
— Обвинения Жукова в заговоре и создании силы с целью захвата власти было явным вымыслом. О ее создании Генштабом был издан официальный приказ, обеспечением занимались соответствующие управления: оружием, обмундированием, питанием, транспортом, средствами связи, жильем и автопарками, то есть все, кому полагалось этим заниматься по служебным обязанностям. Это была не школа диверсантов, а дивизия особого назначения, которая формировалась в Коврове. Ее командиром был назначен генерал Мамсуров.
— Иван Христофорович, хочу спросить вас о том, что меня больше всего удивляет — о выступлениях наших маршалов. Я подробно изучил стенограмму. Обдумывал и взвешивал каждое выступление, оценивал отношение к Жукову каждого выступающего не только с точки зрения обязательной поддержки желания Первого секретаря (а оно, конечно же, всем было понятно), но и с учетом фактора времени — все это говорилось после XX съезда, который якобы восстанавливал в партии, в стране ленинские нормы принципиальности, правдивости и честности. И каждый из выступающих, если он того захотел бы, мог высказать свое мнение насчет Жукова, даже если оно не совпадало с официальным. Но никто — ни один из выступивших на Пленуме военачальников не поддержал, не защитил маршала! Что это? Опасение попасть в число его единомышленников? А может быть, мстительность, ведь некоторые из ораторов терпели несправедливость и оскорбления со стороны Жукова. Вот дилемма: или все крупнейшие военачальники, обвинявшие Жукова, были нечестные, непорядочные люди, или они говорили правду, и Жуков действительно виноват. Давняя мудрая военная поговорка гласит: «Не может быть такое, когда весь строй идет не в ногу, а кто-то один в ногу». И еще такая ирония: «Все самое плохое скажут о вас друзья».
Значит, Жукова развенчали, осудили и отстранили от должности министра обороны правильно? Военачальники, конечно же, были людьми порядочными, они говорили честно, и Жуков был виноват в том, в чем его обвиняли: грубость, несправедливость, порой чрезмерная требовательность, унижение и даже оскорбление некоторых старших офицеров и генералов. И сам Жуков в заключительном слове признал это.
Иван Христофорович сказал:
— Жуков не признал, и никто из боевых товарищей его не обвинял в намерении захватить власть. Только Хрущев особенно нажимал на это обвинение. Я понимал все неприличие этой затеи Хрущева и на Пленуме не выступил. Ну, а другие выступали по инерции. Генеральный секретарь, он же Верховный Главнокомандующий, дал указание, и его надо было выполнять. Маршалы — люди дисциплинированные.
Порученец маршала генерал Корнеев мне рассказывал:
— После Пленума было указание ЦК обсудить его материалы на партийных собраниях во всех учреждениях и организациях. Провел такое собрание и Баграмян в академии. Он не мог не выполнить это указание ЦК. Но никаких резких обвинений Жукову не высказал. В общих словах пересказал о работе пленума. Об этом кто-то из его недоброжелателей «проинформировал» вышестоящие органы, и к Ивану Христофоровичу кое-кто наверху стал относиться с прохладцей…
Напомню, Пленум проходил в конце октября, через несколько дней — 7 ноября, праздник Октябрьской революции. У меня был список, по которому я готовил к праздничным дням поздравления от Баграмяна его друзьям и начальникам.