Вася постоял, отыскал в рядах идущих щель и стремительно проскочил на противоположную сторону Невского проспекта.
Хозяйки дома не оказалось. Молоденькая горничная пояснила:
— Мария Васильевна пошли на Дворцовую площадь. Говорят, к народу выйдет само императорское величество. А ты картонку‑то оставь, не бойся, передам в целости и сохранности.
— Яков Герасьич велели в собственные руки…
— Вот так и скажи своему хозяину. Не бойся. Денежки‑то ваш купец уже успел сцапать, так что иди с богом.
Вася поинтересовался, как зовут барышню, и не спеша направился на улицу. Ему показалось, что людей стало еще больше. И вроде не идут, а топчутся на месте, наверное, площадь у дворца переполнилась до отказа. А желающих увидеть царя конца края нет, весь Питер вышел на улицы. И Васе тоже захотелось побывать на Дворцовой площади. Хотя бы издалека увидеть, какой он из себя, этот царь–государь. Пробиваться сквозь плотно сомкнутые ряды было очень трудно. Ругались. Толкали. Какой‑то сердитый краснолицый толстяк стукнул по шее. Вася думал лишь о том, как бы поскорее добраться до Александровского сада. А там можно залезть на забор или дерево и все высмотреть.
Люди вздрогнули — на площади гулко грянул и тяжело прогрохотал по Невскому ружейный залп. И это грозовое, тревожное громыхание остановило огромную толпу. Вася услышал вокруг себя удивленные и встревоженные голоса:
— Стреляют? В народ палят? Не может быть. Это холостыми. Да что там — салютуют!
Люди торопливо успокаивали друг друга, но вперед не шли, приподнимались на носках, прислушивались, всматривались, словно пытались рассмотреть, что делается там — у Зимнего дворца.
Один за другим, сотрясая жалобно звенящие стекла, прогремели оглушающие залпы, и толпа хлынула назад, растекаясь по прилегающим к Невскому улицам.
Бежать Вася не мог. Его несла стремительная, нарастающая людская волна. Было страшно: а вдруг споткнешься, упадешь, и тогда побегут по тебе, как по доске, растопчут. Или грохнут о фонарный столб, притиснут к стене дома. А сзади неудержимо накатывается леденящий цокот копыт: это, разрезая лавину бегущих людей, мчатся по Невскому казаки. Нырнуть бы в какие‑нибудь ворота, да нельзя — их наглухо закрыли напуганные хозяева. Спасаясь от нагаек, манифестанты метнулись вправо — к Гостиному двору. Васю прижали к стене. Задыхаясь от тяжести навалившихся тел, он видел, как откормленные, сильные кони грудью сбивали людей, мяли копытами ползущих по мостовой. Видел, как багровые от мороза и водки казаки, перегибаясь то вправо, то влево, легко и ловко хлестали по плечам и .. лицам и смеялись, когда им удавалось свалить с ног напуганных, спасающихся от гибели рабочих.
Наряд проскакал к Литейному, и люди отпрянули от стены. Вася обрадовался—дышать стало легче. Вытер капли пота и вдоль Гостиного двора стал пробираться к Садовой улице. Заметил: на опустевшей мостовой Невского валяются шапки, калоши, муфты и иконы. Впереди идущий рабочий тяжелым сапогом наступил на брошенный кем‑то портрет царя. Приторно розовое, холеное лицо звонко хрустнуло, словно раздавили лед на лужице.
Рядом с рабочим шел старик с обнаженной седой головой. Его белый полушубок был залит кровью. Глухо и тоскливо произносил одни и те же слова:
— Все кончено… Все кончено…
Рабочий повернулся к нему, сказал сердито:
— Все только начинается, отец.
— Все кончено! Расстреляли веру в царя и в бога.
— Ничего. Отольются наши слезы. Придет время, и царя расстреляют.
Рабочий круто повернул на Садовую и ускорил шаги. Вася последовал за ним. Ему понравилась смелость этого большого, сильного человека. Говорит прямо о том, что думает.
За широкой, надежной спиной незнакомого спутника шел до Горсткиной улицы. Хотелось поскорее рассказать Петру обо всем, что видел и слышал в этот страшный день.
У дома встретил хозяин.
— Ты где это пропадаешь, окаянный пошехонец? Угробят дурака, а потом за тебя отвечай. Вот пакетик— отнеси по адресу.
Вася взглянул на пакет, оробел.
— На Литейный. А там казаки носятся. Бьют народ…
— А ты не будь олухом, обойди стороной. Зря никого не тронут.
Вася хотел сказать: «Сегодня многих зря тронули» — но вовремя удержался. Даст по шее. Спрятал пакет в потайной карман и торопливо зашагал к Фонтанке. На углу остановился, прислушался. От Невского доносился скрежет железа о камни. Догадался — это дворники сдирают с панелей и мостовых застывшие капли крови. Зябко вздрагивая, побрел к Аничкову мосту. Замер, уловив тревожный цокот копыт. С нарастающим озлоблением подумал:
«Все еще рыскают, стараются. В Питере‑то можно воевать, это не то что с японцами. Хоть бы кто‑нибудь сдачи дал».
Вася потер озябшие руки и так же медленно двинулся дальше…
Когда возвращался на Горсткину улицу, услышал частые выстрелы — похоже, что на Васильевском острове. Нашлись смелые люди, бьют погромщиков.
В купеческий дом Вася вернулся поздно вечером. На полу валялись листки из разодранных книг и тетрадей. Одеяло скомкано, подушка распорота. «Кто же это здесь хозяйничал? — с тревогой подумал Вася. — И в моем углу, видать, шарили, все перевернули…»
Скрипнула дверь. Вошла кухарка, сказала укоризненно:
— Заявился… Пойдем, обед подогрею…
— А кто здесь был, Мария Васильевна?
— Приходили жандармы, искали какие‑то запретные листки. Петюшку‑то нашего на улице арестовали. Казачьего офицера вдарил, не то булыжником, не то поленом. И у меня выпытывали, что говорил Кузнецов и поздно ли приходил домой и не было ли у него какого оружия. Я им все честь по чести высказала…
— Что высказала?
— Хвалил щи и кашу, по кухне помогал, а с оружием на меня еще никто не ходил. Я человек, а не медведица. А тебя если будут спрашивать, прикинься глупеньким. Дурачков не трогают. Да ты что вроде пришибленный?
— Петю жалко. Был один дружок и тот пропал.
— Ничего, Васенька, ничего, дорогуша. Свет не без добрых людей. Да ты держись, держись. Не маленький — в такие годы плакать не годится. Пойдем покормлю…
— Ничего я не хочу. Ничего мне не надо…
— Да не будь ты простоквашей, парень. Жизнь, она разная получается, чаще горькая, чем сладкая. Петя грамотный, умный — выкрутится. В тюрьме посидит, в Сибири поживет, не он первый и не он последний. Сегодня многих арестуют и многих похоронят. А весь народ в тюрьму не запрячешь и в Сибирь не загонишь. Это сердцем понять надо…
Мария Васильевна оглянулась на дверь и совсем тихо добавила:
— Наболтала я тебе лишнего, Васенька. Держи это при себе. Понял? А теперь айда на кухню. Я тебя хозяйским пирогом угощу. С антоновскими яблоками…
Вася читал толстую изрядно потрепанную книгу. Так увлекся, что не слышал, как вошел и приблизился к столику хозяин. Рассерженный непочтительным равнодушием «рассыльного», Клочков стукнул по книге металлическим аршином, сердито спросил:
— Ты где это взял?
Вася вскочил, сказал тихо:
— Купил. На Литейном. У Гамулина.
— С каких это капиталов?
— Потихоньку собрал. Дают… за услуги.
— Врешь, подлюга! Воруешь. Я давно замечаю…
От обиды у Васи задрожали губы, лицо покраснело.
Рвущимся от ярости голосом крикнул:
— Сам ты вор и жулик! И приказчики и лотошники. Все тащут и обманывают.
— Цыц, паскуда! Ты у кого этому научился? У Петьки Кузнеца? Я из тебя дурь выбью. Шкуру спущу!
Купец швырнул на стол аршин. Его сильная рука опустилась на голову мальчика, вцепилась в волосы. Вася рванулся к столу, схватил аршин. Хозяин отпрянул к стене, выставил широкие густо налитые кровью ладони и, пятясь к двери, пригрозил:
— Только тронь… Я тебя упеку! Упеку…
Угроза как бы подхлестнула Васю, и, не владея собой, он ударил аршином по руке хозяина. Тот удивленно охнул и выскочил за дверь.
«Что я наделал! Сейчас он пошлет сюда сторожей. Вызовет городового. Надо бежать», — решил Вася.
Из‑под кровати вытащил самодельный деревенский сундучок, сунул в него книги и мамино полотенце. Руки не слушались, дрожали и не сразу попали в рукава пальто.
За дверью Вася наткнулся на кухарку.
— Ты куда это?
— Прощайте, Мария Васильевна. Домой.
— Да ты что? Опомнись!
— Некогда! — махнул рукой мальчик и побежал на улицу. И только на Фонтанке остановился, осмотрелся по сторонам. Тихо. Хорошо, что нет прохожих. Если придется удирать, никто не задержит. Только надо идти не к Невскому, а в противоположную сторону. Там, в доме 135, живет дядя Иван Павлович Блюхер. У него можно спрятаться, переночевать.
Пока добирался до знакомого дома, раздумал. А что, если там отец? И он сразу же спросит: «Откуда идешь? Почему с чемоданом?» И потащит на Горсткину улицу. Лучше всего уехать в Барщинку. Только вот нет денег на билет. Да и лучше ли будет в Барщинке? И там отец найдет. И к Питеру все‑таки привык. Говорят, что такого красивого и большого города во всем мире нет. Года не прожил, а как многому научился. И разговор совсем другой, и успел приодеться, не стыдно на улицу выйти. А сколько книг хороших и полезных прочитал за это время. Не хочется уезжать. Ведь можно устроиться на завод. Об этом говорил лучший друг Петр Кузнецов. Через год–другой станешь настоящим слесарем. Как дед Василий. А что, если пойти к нему? Хоть комнатенка у него маленькая, бедная, но он не прогонит. Да и мама говорила: «Трудно будет жить — к моему тяте пойдешь. Он шестой год в Питере живет. Плохому не научит».
И живет он в подходящем месте — на Пряжке, в Коломенском рабочем районе. Только время‑то позднее. Спит, наверное. Придется разбудить. Не ночевать же на улице, хоть и апрель месяц, но холодно…
Дед Василий еще не спал. Он провел оробевшего, бледного Васю к столу и отрекомендовал пожилому усталому человеку, сидевшему на табуретке:
— Посмотри, Алексей Петрович, какой у меня внук. Из Барщинки, моей старшей, Аннушки, сын. У купца бегает — в мальчиках.
— Какой он мальчик… Мужик! А чего это ты такой пасмурный, ярославец? На улице весна, а у тебя на морде форменная осень.