Моим научным руководителем была женщина, я так выбрала, и она уже планировала мою защиту на осень 1960 года, когда лично я получила два приглашения: в Берлин, и именно в Западный Берлин, и Белград, Югославию. И как ни странно эти две конференции были почти что в одно и то же время. Меня пригласили в партком:
– Конечно, это похвально. И институту огромный плюс… Куда вы хотите?
Я не могла скрыть своей радости.
– Вообще-то глупый вопрос. Вы ведь владеете немецким языком. И как они про вас узнали?
Вот тут моя радость омрачилась.
– Не знаю, – честно ответила я.
В партком приглашали и моего руководителя. Потом было заседание ученого совета, где очень высоко оценили мою работу. Всё это отразилось на качестве моей жизни. К статусу аспиранта я получила должность старшего лаборанта и стала получать сто пятьдесят рублей в месяц, что положительно сказалось на моем внешнем виде. Я смогла обновить свой гардероб, приодеться, так что мой руководитель удивленно воскликнула:
– Лиза, тебя не узнать! Да ты у нас, оказывается, красавица!
Понятно, что изменения заметила не только она, но и мужчины.
До сих пор даже не знаю, почему я так поступила? – продолжала свой разговор Елизавета, а слушающий её Тота заметил, как затряслись её руки. С трудом, чтобы скрыть эту дрожь, мать Амёлы нервно отпила глоток воды. Тота почему-то подумал, что ей, даже при грубом расчете, где-то лет шестьдесят, но она выглядит гораздо старше.
– Да, увяла, – печально выдала Елизавета, словно прочитав мысли Болотаева. – А тогда… Даже не знаю, что на меня нашло. Конечно, это была молодость, это была страсть. Я влюбилась!
Это был молодой ученый, уже профессор и доктор наук. Его звали Александр… Не поверите, но теперь я даже его фамилию не помню и даже, как он выглядел, не помню и не хочу вспоминать. Но я в него, как говорится, по уши влюбилась, и это, наверное, оттого, что он был в этой среде иной.
Александр – сын советских дипломатов. Как сам он рассказывал, школу окончил в Швейцарии, потом его родителей по службе перевели в Лондон, а после – Америка, Япония и моя любимая Германия.
Он владел несколькими языками. Даже внешне, с рыжей, ухоженной бородкой, с изысканными манерами и свободным поведением и речами, он резко отличался от всех окружающих.
В нашей лаборатории его не любили. Говорили, что он выскочка, карьерист и вообще в большой науке случайный человек. Однако всё это за глаза, а в глаза перед ним почти все заискивали, ибо только его постоянно посылали в заграничные командировки, а это, понятно, высший блат, и у него очень влиятельное покровительство и доверие в верхах, и при этом он всегда почти всем из-за границы привозил очень дефицитные подарки.
И вот ни с того ни с сего Александр подарил мне очень дорогие французские духи. Я и так от него голову теряла, а тут ещё этот аромат! И в общежитии, и на кафедре все от этого запаха в восторге…
В общем всё развивалось очень бурно и стремительно. Были рестораны, шампанское, шикарная квартира, каких я не видела даже в кино. Но в один момент, самый кульминационный момент, когда мой разум, казалось, был и должен был быть полностью отключен и действительно опьянен и я была в блаженстве, он прошептал: «Цыпленок!»
…Словно шило вонзили в ухо! Как я боялась услышать это слово. Я даже курицу не ем. А тогда меня просто заклинило. Я дико закричала, стала всё бить и крушить. Голая, с окровавленным ножом, я выскочила на улицу, при этом, до сотрясения мозга, толкнула старушку консьержку и отбрасывала всех, кто попадался мне навстречу.
К счастью, никого я ножом даже не поцарапала, а кровь на лезвии – это когда неслась вниз по лестнице сама свою ногу порезала, но и я не заметила…
Если честно, то я до сих пор не знаю, сказал ли Александр слово «цыпленок» просто лаская или?.. Зато в суде выяснилось, что он женат и дети есть, а урон я нанесла квартире его знакомых. Плюс увечье консьержке. Плюс аморальность, хулиганство и так далее.
Словом, из-за мимолетной расслабленности, это я так считаю, моя жизнь круто изменилась. Как говорится, вернулась на круги своя. Однако я думаю, что поговорка «Что ни делается, всё – к лучшему» абсолютно верная, ибо я неожиданно вновь встретила свое счастье, свою первую и последнюю любовь – Самбиева.
Это, конечно же, судьба, – продолжала свой рассказ Елизавета. – В жизни не может быть всё черным или черно-белым. Хотя моя жизнь в СССР… Меня судили. Правда, был предложен более легкий вариант – признать меня душевнобольной, поместить в психушку и так далее. Однако комиссия признала меня вменяемой, и я сама, проведя в тюремной психбольнице несколько месяцев, поняла и другие подсказали: гораздо лучше на зоне, хотя бы есть шанс отсидеть срок и иметь некую перспективу, чем всю жизнь оставаться в «дураках»…
В суде мне припомнили всё и вся. Оказывается, Советское государство приложило максимум усилий, чтобы такой «деклассированный элемент» получил такое превосходное образование, но… сколько волка ни корми… И могло быть гораздо хуже, и звучали цифры 10–15 лет лагерей, по приговору – 5 лет особого режима. И что удивительно, ведь в жизни просто так ничего не бывает. Словом, куда нас в 1941 году сослали, туда же меня в 1959 году вновь направили – на шахты Усть-Каменогорска.
То, что я вновь попала в район Усть-Каменогорска, конечно же, может быть случайностью, хотя случайности редко встречаются, а то, что вновь на шахту, – это уже закономерность. Ведь в 1941 году все немцы: и женщины и мужчины старше 15 лет – были фактически приравнены к зэкам, к политическим заключенным. Тогда по возрасту я этой участи избежала, и вот, раз представился случай, Страна Советов решила выжать все соки и из меня. Правда, по сравнению с тем, что пережило старшее поколение, моя участь была полегче. Потому что война была позади, к немцам многие стали терпимее, ибо уже была страна из соцлагеря – ГДР. В шахтах и вокруг «пустили корни» старые немцы.
В Советском Союзе экономика – плановая, заключенные – бесплатная рабочая сила. Направили меня туда, где была потребность в специалистах-химиках для анализа горных пород.
Конечно, это был страшный удар судьбы. Ведь я не просто так попала в Москву и была в шаге от защиты диссертации, а потом представилась бы зарубежная конференция, и я бы ни за что в СССР не вернулась. Зато вернулась в Усть-Каменогорск. Зона. Шахты. Зэки. Грязь. Голод. Холод. Вечная усталость, сонливость и апатия к жизни. Это состояние человека описать очень тяжело. Потому что ты, в принципе, не человек, а бесправная скотина, которую любой мерзавец может пнуть, унизить да что угодно сделать. Хотя, по большому счету, мне на зоне повезло. Главным инженером шахты был вольный немец, который «вычислил» меня и сразу же определил в лабораторию горных пород.
Как лаборант, я обязана была каждый день спускаться в шахту и брать на экспертизу породы разрезов и пытаться подсказать, в каком направлении перспективнее искать тот или иной минерал: от кобальта, платины и золота до никеля, урана и алмазов.
На зоне, впрочем, как и вне ее, то есть на так называемой «свободе», везде висели всякие бредовые и раздражающие лозунги о славе и пользе труда, о советском человеке и перевоспитании личности. На самом деле о личности или человеке в Советском Союзе думали очень мало, думали лишь о продукции, продукции любой ценой. В этом отношении организацию системы ГУЛАГа, наверное, можно было считать почти что совершенной.
Основная производственная мощность сосредоточена на огромной мужской зоне. Рядом, огороженная лишь забором, – небольшая женская колония, а все вместе это называется «Усть-Каменогорский горно-обогатительный комбинат», при котором масса служб и производств, в том числе и моя лаборатория, которая расположена как бы вне территории зоны, и понятное дело, что мне гораздо приятнее десять часов отрабатывать в лаборатории, чем возвращаться в зону.
Даже при такой блатной жизни я очень сильно похудела, изменилась. Был такой момент, когда я себя в зеркале не смогла узнать и после не могла смотреть в зеркало… С ужасом я вспоминаю это время. Однако и среди этой серости были моменты, которые не просто врезались в память, а отразились на моей дальнейшей судьбе.
Первое – неожиданно получила письмо от старшей сестры Вики. Если честно, то со временем я её в душе за все простила и даже скучала по ней. Правда, никаких попыток найти её я не предпринимала. Я любила и одновременно боялась её. И вот такое послание: «Здравствуй, дорогая сестра, мой Цыпленок…» В бешенстве я скомкала письмо и швырнула в топку. Потом пожалела. Но поздно. Стало страшно – как она меня нашла и что теперь от меня хочет? Ведь недаром с ходу назвала не по имени, а кликуху…
А второе случилось почти что в те же дни, чуть позже. Дело в том, что я слышала про жуткие события, которые надзиратели устраивали на зонах между зэками и женщинами, заключенными по политическим мотивам.
Однако эти оргии и беспредел бывали в сталинские времена, а в последнее время с этим вроде бы было строго. Да вот на зоне появился слух… Дело в том, что неподалеку в горе уже много лет пробивали железнодорожный туннель, но не могли – обвалы, скальные породы, грунтовые воды и прочее. И вот руководство пообещало, что если ко Дню Победы проход будет пробит – на сутки женская зона открыта.
Кстати, в прокладке туннеля были задействованы и заключенные женщины, которые пахали с неменьшим энтузиазмом… но это так, к слову… Я не верила в возможность такой вакханалии, а это случилось. И почему-то, как на праздник или при возникновении ЧП, стали бить в рельсы, протяжный гудок. А я, как обычно, с раннего утра в лаборатории и вдруг замечаю, что наши вольнонаемные мужчины на работу не вышли. Их предупредили. Всех предупредили, но от этого не легче.
Этот неистовый, несмолкаемый свист, этот гул, стук и гвалт навеивали ужас. Я была в панике. На грани срыва. И всё же догадалась побежать в медсанчасть, там было много женщин.
Медсанчасть находилась на пригорке, и мы видели, как словно голодные крысы, ринулись зэки в женскую зону. Ещё теплилась надежда, что медсанчасть, как и лаборатория, находятся в сторонней, огороженной территории и сюда никто не проникнет. Наоборот, в поисках спирта туда ринулась часть зэков. Я и ещё две женщины забаррикадировались в небольшом чуланчике, где собиралось всякое барахло.