фе, все сражались стойко, как его солдаты, русские не прорвались бы и южнее Колтова. А они, пока Гарпе хлопал ушами, провели свои танки, по сути дела, по канату. Будь он во главе группы армий, достойно наказал бы таких «канатоходцев». Не суметь ликвидировать узенькую щёлочку, даже не брешь, а будто проткнутое шилом отверстие?! А теперь этот мудрец всё свалит на него, Гауффе, и бросит его на произвол судьбы.
Распаляя себя этими невесёлыми мыслями, Гауффе сердито поглядывал на Бойтлера и вновь закипал гневом, думая: «Притворяется невинной овечкой, а сам, наверное, спит и видит себя на месте командира корпуса. Ну что ж, давай, я уступлю тебе это несладкое место. Покрутись-ка под пулями русских. Они вот-вот предъявят ультиматум о сдаче…»
Мысль об ультиматуме заставила Гауффе остепениться. Пора подумать о том, чтобы прорваться и оставить русских с носом. Только таким путём он завоюет прощение фюрера. Надо действовать. Пока все попытки вырваться из кольца, предпринимаемые на разных участках, не принесли успеха. Но чем чёрт не шутит! Опыт войны учит, что в таких случаях нужна предельная концентрация войск. Собрать все силы в один кулак и ударить так, чтоб от русских мокрого места не осталось.
— Бойтлер, — сбавив тон, сказал Гауффе, — подойдите к карте. Я кое-что придумал, пока вы добирались до моего командного пункта. Пока я ещё доверяю вам. Вы назначаетесь командиром группы прорыва. Даю вам всё, что у меня есть: артиллерию, танки, ударные батальоны… Местность позволяет именно здесь, — он решительно ткнул пальцем в карту, — нанести сокрушающий удар. Помните: это ваш и наш последний шанс. Неудача — смерть!
Бойтлер всё это отлично понимал. И он готов взять на себя тяжкую ношу ответственности. В конце концов, должен же кто-то отвечать за промахи. Но ему не терпелось доложить командиру корпуса о происшествии, которое потрясло его до глубины души. И поэтому, найдя подходящий момент, он вставил:
— Я хотел бы доложить вам, господин генерал…
— Что ещё? — нетерпеливо вскинул взгляд Гауффе.
— Среди солдат замечены пораженческие настроения.
— В чём это выразилось?
— Некоторые недобросовестные элементы ведут агитацию за сдачу в плен.
— Не допускать! Пресекать всячески! Вплоть до расстрела!
— Я пресёк. Я приказал арестовать солдата, который занимался этой зловредной агитацией, но он выкручивается, не признает своей вины.
— Как это не признает? Кто он?
— Герберт Смульке из Гамбурга. Член национал-социалистской партии.
— Доставьте его ко мне. Я сам хочу поговорить со стервецом. А вы выполняйте приказ. И побыстрее. Русские в таких делах не привыкли мешкать. Мы ведь имеем дело с маршалом Коневым. А он командующий решительный, энергичный. Это хорошо известно!
Арестованный Герберт Смульке, доставленный на командный пункт генерала Гауффе, совсем не выглядел удручённым или подавленным. В ответ на грубый окрик командира корпуса, мол, чего вы там мутите воду, подрываете веру в фюрера, Смульке довольно спокойно и уверенно ответил, что они, немецкие солдаты, веру в фюрера не потеряли, а вот некоторые господа офицеры, если судить по слухам, поступающим из Берлина, до того потеряли эту веру, что осмелились посягнуть на жизнь самого фюрера. Наивно, доверчиво глядя на генерала, Смульке обратился к нему со следующей просьбой:
— Нас, солдат, очень волнуют такие слухи, и мы желаем знать: можно ли им верить и правда ли, что офицеры устроили покушение на дорогого нам фюрера и хотели его убить?
Гауффе, превратившийся вдруг из следователя в допрашиваемого, сразу как-то сник, не нашёл что ответить и только пробурчал: не наше, мол, это дело и те, кому следует, разберутся и накажут преступников.
— Конечно, разберутся и накажут, — повторил Смульке, — но ведь солдаты говорят, и надо как-то им разъяснять. Иначе получается брожение умов.
— Вот за это я и хотел потребовать от вас ответа, — попытался вывернуться Гауффе. — Докладывают, что вы ведёте вредную агитацию, призываете солдат сдаваться в плен. Это верно?
Смульке уставил на генерала наивный взгляд, будто он не понимает, о чём его спрашивают, а потом сказал:
— Это очень хорошо, господин генерал, что вы решили побеседовать со мной, простым солдатом, рядовым членом национал-социалистской партии. Я сам всё время просился, чтобы меня вызвали к какому-нибудь важному чину. А то нам, рядовым членам партии, — вновь подчеркнул он, — не всегда ясно, как себя вести и что говорить вверенным вам солдатам.
Гауффе наконец вывел из себя настойчивый и внешне наивный тон обвиняемого.
— Рядовым членам партии, — вспылил он, — прежде всего нужно храбро сражаться за фюрера и не рассуждать!
— Это так, — умильно ответил Смульке. — Это мы понимаем, господин генерал, и потому сражаемся как можем. Но вот солдаты подбирают русские листовки, призывающие сдаваться в плен, и не знают, что делать. Обязан я им разъяснить?
— Конечно, обязан! — подхватил Гауффе.
— Вот я и разъясняю, что надо сдаваться в плен.
— Что?! — взревел Гауффе. — Почему сдаваться? Вот это и есть вражеская агитация, и, следовательно, вас подвергли аресту правильно.
— Нет, — убеждённо ответил Смульке, — меня посадили неправильно. Я хотел бы напомнить, что ещё в начале этой молниеносной войны фюрер говорил, правда, говорил так по отношению к русским, что желательно их побольше убивать и поменьше брать в плен. Потому что с пленными одна морока. Их надо одевать, кормить, сторожить. К тому же они могут взбунтоваться и нанести ущерб рейху. Из этого следует, что чем больше наших солдат сдастся в плен, тем больший урон мы нанесём противнику. В конце концов их экономика не выдержит, мы взбунтуемся, и они вынуждены будут просить пощады. Сдадутся…
С большим трудом Гауффе набрался терпения, чтобы выслушать подобного рода тирады рядового члена национал-социалистской партии. И когда Смульке наконец закончил, генерал вызвал адъютанта.
— Уведите его, — кивнул он на Смульке. — И пусть сидит в изоляции до суда. Когда вырвемся из окружения, мы устроим показательный суд. В назидание всем пораженцам… — Бросив взгляд на стол, с которого уже убрали карту, Гауффе распорядился: — Вызовите по телефону Бойтлера.
Через минуту он уже говорил с командиром группы прорыва.
— Как идёт сосредоточение сил? — спросил он. — По плану?.. Очень хорошо. Я думаю, надо действовать ночью. Да-да, когда русские спят. Я надеюсь на вас.
Начавшийся в темноте бой был длителен и жесток. Он длился всю ночь, продолжался следующий день и не принёс генералу Бойтлеру успеха. Русские отбили все атаки.
Многие немецкие солдаты, ознакомившись с обращением русских и с их призывом прекратить напрасное кровопролитие, ещё с вечера стали сдаваться в плен. Смульке с группой таких же, как и он, подозреваемых в измене по-прежнему сидел под стражей. Когда русские прорвались к командному пункту корпуса, адъютант спросил у Гауффе, что делать с арестованными.
— В бой! — исступлённо крикнул Гауффе. — Послать в самое пекло! Пусть кровью искупят свою вину.
Так Смульке перед самым разгромом бродской группировки оказался на свободе: вместе с другими солдатами, сидевшими с ним, он также сдался в плен.
22
К командующему фронтом поступил наградной лист на старшего лейтенанта Селезнёва, командира артиллерийской батареи, которая преградила путь контратакующим танкам противника. Но в том бою отважный офицер пал смертью храбрых.
— Он честно выполнил свой долг, — сказал Иван Степанович и вместо слов «представить к ордену Красной Звезды» написал: «…наградить орденом Красного Знамени». Это высшая награда, которой в дни войны имел право от имени Президиума Верховного Совета СССР награждать командующий фронтом.
По телефону поинтересовался, кто же теперь командует этой батареей. Узнал, что лейтенант Паршин, остался доволен. А через несколько минут, когда маршал завершал рассмотрение наградных дел, ему попалось представление и на лейтенанта Паршина. В бою тот был контужен, но остался на огневой позиции. Конев с удовольствие подписал и это представление к ордену Красного Знамени.
…Командир противотанковой артиллерийской батареи лейтенант Паршин и его друзья-пехотинцы, которых он все эти дни активно поддерживал огнём, сразу же заметили, что у немцев что-то случилось. Их контратаки начали заметно слабеть. Видя это, наши подразделения уверенно пошли вперёд, выбивая противника из укреплений, занимая один населённый пункт за другим. Враг, правда, продолжал огрызаться, цеплялся за каждый выгодный рубеж, но стоило нашим артиллеристам по-настоящему организовать огонь или создать угрозу окружения, как он бросал окопы и отходил.
В короткие минуты отдыха личный состав подразделений жадно читал сводки Совинформбюро, радовался успехам.
— Под Бродами-то наш фронт отличился, — говорил сержант Нечаев, откладывая только что прочитанную фронтовую газету «За честь Родины» с очерком И. Барсунова «Котёл под Бродами». — И нам поспешать надо…
Батарея выдвигалась к опушке леса, когда от крайних домов деревеньки прозвучало сразу несколько выстрелов. Орудия моментально развернулись и заняли огневые позиции. Вскоре выяснилось, что стреляют закопанные в землю немецкие танки. Ставшие теперь долговременными огневыми точками, они остановили продвижение нашей пехоты. Паршин смело повёл огонь прямой наводкой, и вскоре грозные вражеские машины перестали существовать. За этот бой и был лейтенант Паршин представлен к награде.
К утру немцев выбили из деревни. В напряжённые часы боя, когда звенели окна от взрывов снарядов, баба Парася, так звали односельчане Прасковью Петровну Копась, просидела дрожа в углу своей хаты у божницы. Едва поутихло, как она бочком-бочком выбралась на крыльцо, а потом и на улицу. В деревню уже вошли советские танки. С брони прыгали улыбающиеся молодые парни, поздравляли спешивших к ним женщин с освобождением. Где-то за околицей грохнул взрыв. Потом снаряд разорвался на центральной улице. И вот бабахнуло уже на Прасковьином огороде. Гитлеровцы начали артиллерийский обстрел оставленной деревни. Жители снова попрятались по углам. Только Прасковья Петровна всё стояла у калитки в смутной надежде: а не вернётся ли вместе с этими запылёнными молодыми парнями в танковых шлемах и её сын Фёдор? Ведь от него нет весточки с самого начала войны. Но сколько она ни всматривалась в лица танкистов, никого похожего на её Феденьку не находила. Горестно вздохнув, она уже было направилась в хату, как, злобно просвистев, рядом ударил снаряд. Другой в клочья разметал крышу её хаты. Прасковья Петровна закричала не своим голосом, бросилась к колодцу, чтоб зачерпнуть и залить огонь, да куда там! Хата уже сверху донизу объята пламенем.