Супонин обиженно скривил губы:
— Ей-богу, если и присочинил что, товарищ старшина, то самую малость. И до сих пор удивляюсь, как мне тогда маршал взыскание не влепил за невыдержанные речи, а главное, за неумение наблюдать за полем боя. Я ж ему тогда ничегошеньки не смог доложить толком.
Шалов махнул рукой и вышел, а бойцы взвода поспешили на завтрак.
— Ты, Супонин, идёшь аль нет?
— А как же! Меня ещё в запасном полку старшина учил: «Хоть врачи не советуют перед боем наедаться, потому как, если в живот ранят, лечить труднее будет, а ты их не слушай, ешь больше. Кто знает, когда бой кончится и подвезут ли кашевары к тому времени пищу».
Супонин ел сосредоточенно, не спеша. Он отправлял в рот последнюю ложку каши, когда вдруг прозвучала команда: «К бою!»
31
Уже темнело, когда Иван Степанович Конев в плащ-накидке по глубокой траншее пробирался с генералом Курочкиным на передний край одной из дивизий 60-й армии. По пути остановились около пулемётной ячейки. Поздоровавшись, маршал спросил бойца:
— Давно здесь?
— С утра веду наблюдение, — ответил пожилой пулемётчик, не зная ещё, кто с ним говорит, но чувствуя, что кто-то из высокого начальства, раз его сопровождают генерал вместе с командиром полка. Объяснение дал толковое: — Справа, вот там, у двухэтажного здания, — пулемёт. Из траншеи ведут огонь автоматчики. А слева — ещё не уточнил. Но похоже, что и там тоже пулемёт. Ручной или станковый — ещё выяснить надо.
— А батарея откуда огонь вела?
— Из-за той вот группы домов. — Боец показал рукой. — Там, видать, огневые позиции их артиллеристов. А наблюдательный пункт у них, скорее всего, на чердаке высокого дома. Дважды видел, как бинокль там на солнце блеснул.
— Давно на фронте?
— С первого дня. Прошёл, как у нас говорят, огонь и воды и медные трубы. Трижды ранен. От западной границы отступал, а теперь вот снова сюда возвращаюсь.
Поскольку пулемётчик был в накидке, Иван Степанович поинтересовался его званием.
— Звание у нас известное — рядовой красноармеец. Конев повернулся к сопровождавшим его командирам:
— Непорядок…
Пулемётчику не понравился этот упрёк, и он тут же возразил:
— В чём же непорядок, товарищ… не знаю вашего звания. Службу мы несём исправно, бьём врага, можно сказать, в хвост и в гриву. Вроде бы всё выглядит как надо. Кажется, порядок…
— Да я не о том, товарищ боец, — уточнил Конев. — Службу вы знаете твердо и времени, вижу, зря не теряете, тщательное наблюдение ведёте. Всё это хорошо. А вот то, что всю войну рядовым, — это непорядок. Командир полка…
— Слушаю вас, товарищ маршал.
— Как фамилия? — повернулся Конев к бойцу.
Тот, ошарашенный только что услышанным, не сразу понял:
— Чья? Моя?
— Конечно!
— Громов я, товарищ Маршал Советского Союза. Извините, что не признал вас сразу.
— Хорошая фамилия — звонкая и грозная. Тем более не годится всю войну ходить в рядовых. Присвойте ему, товарищ командир полка, воинское звание сержант и назначьте командиром отделения.
— Слушаюсь, товарищ маршал.
— И в отношении награды посмотрите: если воевал хорошо да к тому же ранен был, то представьте к медали, а может быть, и к ордену — смотря по заслугам.
Потом Конев снова повернулся к пулемётчику:
— Чтоб порядок был, товарищ сержант, и в этом деле. И извините, что не всегда мы, командиры, вовремя поспеваем отдать должное вам, нашим бойцам, не всегда внимательны. Но в этом уже мы виноваты, начальники ваши. — Тут же опять к командиру полка: — Проверьте, товарищ майор, может, ещё есть такие в полку?
— Слушаюсь!
Маршал снова заговорил с Громовым:
— То, что вы знаете огневые точки противника, — хорошо. Но ведь своим пулемётом вы их не подавите. Да если они ещё в капонирах. Думали об этом?
— Думал, товарищ маршал. И сообщил своему командиру, чтоб заявку дал на подавление пулемётных гнёзд артиллерией. С пехотой ихней мы как-нибудь сами справимся, а вот пулемётчики могут много бед натворить.
— Учтите, — Конев опять глянул на командира полка, — сержант дело говорит. Все огневые точки противника выявите и засеките заранее, чтобы перед началом атаки они были уничтожены артиллеристами. Мне приходилось подписывать реляции к наградам на бойцов, которые грудью своей закрывали амбразуры вражеских огневых точек. Это — героизм исключительный, он требует вечной памяти. Такие бойцы не только спасали своих товарищей, но и расплачивались жизнями за безответственных командиров, которые вовремя не разведали и не подавили вражеские пулемёты. И если такой солдат-герой достоин высшей награды, то его командира следовало бы отдать под трибунал.
Сказав это, Иван Степанович круто повернулся и зашагал по траншее.
…Поздно вечером Коневу принесли на подпись наградные листы. Он внимательно читал не только о боевых подвигах представляемых к награде лиц, но и краткие Данные об их боевом пути. Вот он задержался на одном из представлений.
— «Дважды ранен и каждый раз возвращался в свою часть», — повторил он вслух, обращаясь к присутствующему Константину Васильевичу Крайнюкову. — Даже командующему армией такое не всегда удаётся, не говоря уж о командирах полков и дивизий.
О боевых делах награждаемых говорилось обычно коротко и довольно сухим, казённым языком. Иван Степанович понимал, что всё готовилось в спешке, командирам ведь предстояло думать о завтрашнем бое. Он и сам зачастую находился в таком же положении: едва хватало времени, чтобы обдумать дальнейший ход боевых действий, сделать всё, чтобы войска продвинулись вперёд на те рубежи, которые предписывались планом Ставки или приказом по фронту. Но Конев, как никто другой, умел не только читать эти сухие перечисления подвигов, но и видеть за ними живых людей. И всё же ему часто не хватало именно общения с людьми.
— Вот подписываю наградной, — снова обращается он к Крайнюкову, — а так хочется встретиться с этим человеком, поговорить с ним по душам, поинтересоваться его самочувствием перед боем, сердечно поблагодарить за верную службу Родине. Мало мы знаем о своих героях…
— Это верно, но разве ж со всеми поговоришь, Иван Степанович? Их же тысячи, этих людей, совершающих подвиги во имя Родины, а командующий — один.
— Конечно, если так вот себя утешать, то и вообще можно людей не видеть. А так нельзя. Надо находить время для встреч и бесед, чтобы лучше их знать. Если поставить себе задачу каждый день хотя бы с одним бойцом повстречаться, то за год знаешь сколько наберётся таких встреч-бесед? Более трёхсот! Это уже что-то значит. Ведь каждый человек — это личность. А в ином-то ума палата.
Он перевернул очередной наградной лист.
— Вот старший лейтенант Паршин Николай Борисович. Представляется к очередной награде. Видно по всему — боевой артиллерист. Почти всю войну на фронте, несколько раз ранен. А в этом звании ходит уже давно: надо присвоить капитана. Поговорить бы с ним…
Конев повернулся к адъютанту и попросил его:
— Вот что, Соломахин, заведите-ка у себя в блокноте списочек, с кем желательно мне встретиться. Вот хотя бы пользуясь этими представлениями. — Маршал положил ладонь на стопку с наградными и добавил: — И следите — где эти люди. Напоминайте мне, когда и к кому можно заезжать, скажем, по пути, чтобы не терять много времени на дорогу. Одна, другая встреча — глядишь, за месяц десяток, а то и два таких бесед наберётся. Возьмите это поручение на контроль.
— Есть! — как всегда, коротко ответил адъютант.
Соломахин, конечно, знал, что маршал и без напоминания использует любой подходящий случай, чтобы побеседовать с тем или иным участником боя, но лучше когда эти встречи станут систематическими, плановыми.
32
Несмотря на трудности военного времени, на изнурительную работу с утра до ночи, Галя Нечкина была счастлива. Каждый день снабженец встречал её у проходной, и они шли к ней домой, сытно если, строили планы на будущее. Влюблённые хотели получить отдельный домик или обменять свои комнаты на хорошую квартиру. Мечтали купить мебель, чтобы создать дома красоту и уют. И у их будущего ребёнка будет свой уголок, где он с малых лет привыкнет поддерживать порядок, будет хорошо учиться…
Но однажды жених пришёл какой-то сумрачный, и, только они присели на скамейку в сквере, Галя услышала странные слова:
— Надо же, такая беда свалилась…
— Что случилось?
— Да жена завтра приезжает. Так некстати.
— О чём ты говоришь? Кто приезжает?
— Да жена моя. Прослышала где-то, что я здесь пришвартовался, и прислала телеграмму: еду, мол, с двумя ребятишками. Она у меня шустрая. На всё способна…
— Какая жена? Что за ребятишки?
— «Какая», «какая»… Говорю ж тебе — моя жена и мои дети…
— Но ты же заверял, что холост…
— Мало ли что можно говорить…
Галя сначала побледнела. Потом краска стыда залила лицо, стало нестерпимо душно.
— «Шустрая»… — повторила она почему-то именно это слово. — «Шустрая»… А я, я? Какая я? — Девушка резко встала, ударила снабженца по щеке. Потом круто повернулась и побежала прочь.
— Галя, куда же ты?! Галя!.. — вскочив, закричал ей вслед Затылкин.
Галя даже не обернулась. Он опустился на скамейку и обхватил голову руками. Ему подумалось, как трудно будет выпутаться из этой некрасивой истории: Галя может обо всём рассказать на заводе, и тогда беды не миновать…
Посидев минуту, Затылкин, обуреваемый новыми планами, поднялся.
— Что ж, — проговорил вслух, — так даже лучше. Уеду с женой, которая вернулась из эвакуации, снова в Бердичев, где она заведует отделом рабочего снабжения и живёт, пишет, хорошо. Работа и мне, надеюсь, там найдётся.
Рассуждая так, Затылкин забыл о том, какую злую шутку сыграла с ним судьба. Ещё на фронте познакомился он с разбитной дивчиной из транспортной роты. И как-то надолго уединился с нею… По этой причине в урочный час не отдал подчинённым нужного распоряжения, и на передний край в тот день не доставили пищу. Делу придали серьёзный оборот. Доложили командиру дивизии. Тот распорядился отдать снабженца под трибунал, а перед тем приказал ему лично доставить питание бойцам прямо в окопы.