Увидев выброшенный в окно белый жгут, фашисты пришли в замешательство. Этого было достаточно, чтобы Головачёв успел по жгуту соскользнуть вниз и прыгнуть за угол. Конечно, он рисковал. За углом могли оказаться гитлеровцы. Но там, к счастью, были уже свои, успевшие пробиться к дому. Собрав подоспевших бойцов, Головачёв ударил по немцам и выбил их из дома, который только что покинул сам. Все бойцы, находившиеся на третьем этаже, были спасены.
Наверное, не обязательно было командиру бригады самому бросаться в рукопашную. Но разве уставом предусмотришь все сложности! Иногда личный пример весомее любого приказа. Во всяком случае, это не было показной удалью.
По приказу Конева командарм генерал Рыбалко лично следил за боями в районе всего участка. Он видел, что к этому пункту прикованы крупные силы противника. Передовым частям 7-го танкового корпуса пришлось прямо с марша вступить в схватку с подошедшими танковыми резервами врага. Другие же части этого корпуса, встретив сильное сопротивление, так и не смогли форсировать реку. Противник пытался окружить подразделения корпуса. Поэтому командующий 1-м Украинским фронтом маршал Конев напоминал Рыбалко:
— Активнее маневрируйте танковыми бригадами. Не давайте фашистам выходить на ваши тылы.
Положением в районе Лаубана заинтересовался и Сталин.
— Что у вас там происходит с третьей танковой? — запросил он Конева. — Где она находится?
Маршал ответил, что Рыбалко ведёт очень напряжённые бои. Армия его воюет в сложной обстановке. Но для танковых войск это привычно. Будет выполнена и эта задача.
Головачёв 23 февраля 1945 года, когда шли бои в центре Лаубана, подписал приказ о праздновании 27-й годовщины Красной Армии. Он поздравил бойцов и командиров с праздником, отметил отличившихся в боях, почтил память павших за Родину.
В конце февраля — начале марта продолжались изнурительные штурмовые бои за овладение северо-западной частью города. Днём Головачёв находился на наблюдательных пунктах, лишь ночью он возвращался в штаб, чтобы засесть за карты района боев, принять решения, ведущие к разгрому противника. В одну из таких ночей ему позвонил командующий армией Рыбалко и спросил о мерах, предпринимаемых для того, чтобы помешать противнику окружить наши части. Головачёв не только сообщил своё мнение, но и глубоко обосновал его. Рыбалко одобрил это решение. Распоряжением командующего армией бригада выдвинула 2-й мотострелковый батальон для действий в северном направлении. Остальные части продолжали обороняться в северо-западной части, сковывая значительные силы противника. Подразделения бригады, взаимодействуя с 702-м гвардейским легкосаперным полком, очистили от противника лес восточнее города и не дали противнику замкнуть кольцо вокруг Лаубана.
К вечеру 5 марта бригада очистила от противника южную опушку леса и южные скаты господствующей высоты. Вражеская группировка, пытавшаяся окружить наши войска, была разбита и отброшена на юг. Головачёв получил приказ выйти из боя, сдав район подошедшим стрелковым частям.
Выход из района Лаубана, где противник всё ещё проявлял активность, осуществлялся по единственной дороге, пробитой частями 53-й танковой бригады. Дорога проходила по урезу реки Нейсе. Левый берег её был открытый. Только в ста-двухстах метрах была небольшая рощица. По обеим сторонам дороги укрылись гитлеровцы.
Головачёв был крайне утомлён прошедшими боями. И хотя он не любил ездить на танке, на этот раз сел в моторное отделение: оттуда хорошо просматривалась вся округа. Пропустив части корпуса, командир строго следил, чтобы все подразделения бригады вышли из Лаубана. Сам с автоматчиками шёл последним. Уже перед рассветом, подписав акт о передаче боевого участка, Головачёв на том же танке двинулся в путь. У рощи спрыгнул на землю и стал отдавать распоряжения автоматчикам, указывая дальнейший путь движения. Вдруг он заметил немецкий танк и мчавшееся вслед за ним штурмовое орудие.
— По танку — огонь! — скомандовал комбриг. Наводчик успел выстрелить и подбить немецкий танк, но в это время повело огонь штурмовое орудие. Снаряд ударил в башню нашего танка. Засвистели осколки.
Заместитель командира бригады по политчасти подполковник Курилов и автоматчики подбежали к месту, где стоял Головачёв, но он был мёртв.
Солдаты подняли тело своего комбрига и вывезли его в населённый пункт Биркенбрюк.
Это была единственная потеря корпуса в ту ночь.
На другой день однополчане прощались с командиром. На траурном митинге выступили командарм гвардии генерал-полковник Рыбалко, начальник политотдела корпуса гвардии генерал-майор Новиков, гвардии генерал-майор Иванов, поэт Безымянский, боевые друзья комбрига — командиры танковых бригад Слюсаренко, Архипов, Драгунский, Чугунков.
Воины бригады поклялись отомстить врагу за смерть любимого командира. После митинга генерал Рыбалко подошёл к ним.
— Понимаю, что вам тяжело. Но надо держаться.
— Скорее на передовую, в бой, — заговорили солдаты. — Враг узнает, что такое головачевцы!..
— Вот это правильно, — сказал Рыбалко.
11
Ещё в первые, наиболее тяжкие месяцы Великой Отечественной войны, командуя сначала 19-й армией, а с октября войсками Калининского, потом Западного фронта, Иван Степанович Конев твердо верил и убеждал других в том, что наши неудачи — временные, что мы обязательно разобьём немецко-фашистских захватчиков, не пустим их в Москву, а сами войдём в Берлин. Такое уже бывало, будет и на этот раз…
И вот наступила весна победного сорок пятого года. Официально на уровне Ставки Верховного Главнокомандования вопрос о заключительной Берлинской операции решался в самом начале апреля. Тогда в Москву были вызваны командующий 1-м Белорусским фронтом Г. К. Жуков и он, командующий 1-м Украинским фронтом. В кабинете Сталина, кроме хозяина, присутствовали начальник Генштаба генерал Антонов и его заместитель — начальник главного оперативного управления генерал Штеменко. Иван Степанович сразу обратил внимание на отсутствие командующего 2-м Белорусским фронтом маршала Рокоссовского, который, как он считал, имеет прямое отношение к данной встрече, но спрашивать об этом никого не стал. Мгновенно лишь, как это часто случалось в критические минуты на фронте, вспомнил он свой недавний разговор с Рокоссовским, командовавшим тогда войсками 1-го Белорусского фронта, то есть соседнего с 1-м Украинским. Константин Константинович на вопрос Конева: «Как живёшь, сосед?» — с грустью ответил:
— Плохо живу, сосед.
— Это почему же? — настороженно переспросил Конев. — Положение у тебя вроде прочное: занял три огромных плацдарма на Висле, опоясав свою родную Варшаву с севера и юга, и вот-вот освободишь её…
— Да, это так. На севере — Пултусский, а на юге — Магнушевский и Пулавский плацдармы давали возможность выполнить мою заветную мечту.
— Почему ты говоришь «давали», как бы в прошлом, а не в настоящем времени? Не понимаю тебя!
— Я и сам не сразу понял, вернее, не хотел понять и смириться…
— Объясни же скорее: в чём дело, не темни. Мы же друзья, соседи.
— А тут и темнить нечего: теперь мы не соседи…
— Почему? Что случилось? Да говори же!
— Вчера поздно вечером позвонил Верховный и без всяких объяснений сообщил, что я назначаюсь командующим войсками Второго Белорусского… Это было так неожиданно, что я не удержался и спросил: «За что такая немилость? Почему меня с главного направления переводят на второстепенный участок? В чём я провинился?» Выпалил всё это, что называется, сгоряча, залпом и, конечно, пожалел. Но было уже поздно. Верховный умолк. Можешь представить моё состояние: он молчит, и я молчу, ни о чём больше не спрашиваю, но трубку держу в руке… Уж не знаю, сколько прошло времени, вдруг слышу: «На Первый Белорусский фронт назначен товарищ Жуков. Как вы смотрите на эту кандидатуру?»
— Кандидатура вполне достойная, — придя в себя, ответил я.
Затем Сталин сообщил, что на 2-й Белорусский возлагается очень ответственная задача: фронт будет усилен дополнительными соединениями и средствами.
«Если не продвинетесь вы и Конев, — добавил Сталин, имея в виду, конечно, Берлин, — то никуда не продвинется и Жуков…»
— Вот так, дорогой мой, глубокоуважаемый бывший сосед! Выходит, что наши задачи остаются прежними…
Весь этот диалог так мгновенно пронёсся в мозгу Конева, что он не успел, да и времени не было спросить: «Почему нет Рокоссовского?» Сталин будто предвидел это и, усадив его и Жукова за большой, давно знакомый овальный стол, без промедления спросил: известно ли им, командующим фронтами, как складывается обстановка?
Конев с Жуковым ответили, что по тем данным, которыми они располагают у себя на фронтах, обстановка им известна. Сталин повернулся к Штеменко и сказал:
— Прочтите им полученный Генштабом документ. Штеменко прочёл вслух телеграмму, существо которой вкратце сводилось к следующему: англо-американское командование готовит операцию по захвату Берлина, ставя задачу захватить его раньше Красной Армии. Основная группировка создаётся под командованием фельдмаршала Монтгомери. Направление главного удара планируется севернее Рура, по кратчайшему пути, который отделяет от Берлина основную группировку английских войск. В телеграмме перечислялся целый ряд предварительных мероприятий, которые проводились союзным командованием: создание специальной группировки, стягивание войск и другие. Телеграмма заканчивалась тем, что, по всем данным, план взятия Берлина раньше, чем это сделает Красная Армия, рассматривается в штабе союзников как вполне реальный и подготовка к его выполнению идёт вовсю.
После того как Штеменко дочитал до конца телеграмму, Сталин обратился к Жукову и Коневу:
— Так кто же будет брать Берлин — мы или союзники? Получилось так, что первому на этот вопрос пришлось отвечать Коневу, и он твердо сказал:
— Берлин будем брать мы и возьмём его раньше союзников.
— Вон какой вы, — слегка усмехнувшись, заметил Сталин и сразу в упор задал ему вопрос по существу: — А как вы сумеете создать для этого группировку? У вас главные силы находятся на вашем южном фланге, и вам, по-видимому, придётся производить большую перегруппировку.