ну а потом и вся жизнь вдали от родного дома. К этому мать не подготовлена.
«…Вот, мама, я и подумал, что для осуществления мечты о творчестве мне, пожалуй, лучше всего остаться служить в армии. Я могу поступить в политическое училище и стать политработником. Это очень и очень интересная профессия, мама».
Ну дальше и писать нечего, теперь мама уже строк не увидит, мысли у нее сейчас взметнутся и забьются, как испуганные голуби в голубятне.
«Обнимаю и целую тебя и папу. Рапорт надо подавать сейчас. Жду ответа.
Ваш Витя».
Да, представляю, какой переполох наделает письмо в нашем доме! Мама станет смотреть глазами, полными слез, на отца. А отец будет молчать. Что касается писем. и всяких бытовых мелочей, тут мама распоряжается сама. Но когда дело доходит до крупных поворотных пунктов в семейных и жизненных делах, решение выносит папа.
Он скажет коротко: «Не сидеть же Виктору около нас всю жизнь».
Мама заплачет и станет уговаривать отца:
«Да, конечно… но почему обязательно в училище? Он мог бы поступить в институт…»
«Виктор взрослый человек и имеет право выбора…» - солидно скажет папа, а у самого сердце тоже будет щемить: папе тоже не хочется жить от меня вдалеке.
Потом они сядут к столу и начнут писать мне ответ.
«Может быть, напишешь ты?» - утирая глаза, скажет мама.
«Нет, пиши сама».
«Но раз в жизни ты можешь попросить его о чем-то?»
«Я этого не сделаю, ты знаешь. И ты этого не сделаешь. У мальчика впереди жизнь, и жить он должен по-своему, а не как нам удобнее».
Мама вздохнет, утрет слезы и напишет: «Дома все хорошо. Мы очень рады, что ты нашел любимое дело, это большое счастье в жизни, сынок. Конечно, поступай в училище, раз ты все обдумал. Но, надеюсь, тебе дадут отпуск и перед экзаменами ты навестишь нас…»
Да, трудно быть единственным сыном.
В воскресенье наш батальон ездил на экскурсию. Наверное, странно это звучит - поехать на экскурсию в Каракумы. Что здесь смотреть? С трех сторон на сотни километров однообразные сыпучие барханы, с четвертой - голые каменистые горы.
Однако тут вершилась история, как во всех уголках земли. И не только в годы, когда по пескам шагали воины Александра Македонского или Тамерлана. Происходили события уже нашей эпохи, участники которых еще живы. Мы приехали на автомобилях к небольшому железнодорожному разъезду Ахча-Куйма. Маленький домик станции, чистая, ухоженная платформа, каменный памятник: здесь были расстреляны 26 бакинских комиссаров.
На платформе нас ждал худой высокий старик туркмен в огромной черной папахе. Белая борода у старика будто привязана под подбородком, щеки и верхняя губа тщательно выбриты. Я видел такие бороды на картинках только у норвежских рыбаков. Старик оказался экскурсоводом. Представил его молодой туркмен-переводчик:
– Товарищи, аксакал Берды-ага расскажет нам о гибели двадцати шести бакинских комиссаров. Берды-ага в те годы жил здесь же и был примерно в вашем возрасте.
Все мы с еще большим любопытством стали разглядывать аксакала. Надо же, человек был свидетелем таких давних дел! Для нас Отечественная война - история, а тут очевидец событий гражданской войны.
Старик степенно поздоровался, оглядел солдат приветливыми карими глазами и заговорил мерным, плавным голосом. Переводчик переводил громко, чтобы слышали все. Получалось, как на радио: голос Берды-ага был словно фоном, звучал как бы из тех далеких дней, о которых он рассказывал.
Старик удивил и в то же время утвердил веру в подлинность своего рассказа первой же фразой:
– Комиссаров расстреливали не тут, где стоит памятник, а в песках, между станцией Ахча-Куйма и той, которая там, дальше, называется она Перевал. Большевиков привезли ночью. К паровозу было прицеплено всего два вагона - один пассажирский, другой товарный. В пассажирском ехали англичане и контрреволюционеры, в товарном были заперты комиссары.
Те, кто расстреливал, были пьяные; они пили всю дорогу, пока ехали от Красноводска. Поезд остановился между этими двумя разъездами. Он был без огней. Англичане хотели убить комиссаров так, чтобы никто не видел этого.
Я жил недалеко от разъезда в кибитке своего отца. И сейчас там живу. Когда раздались первые выстрелы, я побежал туда, где стреляли. Хотел узнать, зачем стреляют…
Старик умолк, может быть вспоминая ту ночь и страшное зрелище, которое тогда увидел.
– Я прибежал, когда комиссары лежали на земле. Их уже убили. Когда бежал, через выстрелы слышал, как люди пели. Теперь я знаю: они пели «Интернационал». Когда увидел убитых, я испугался, спрятался в сторонке за барханом, понял: здесь не бой, здесь происходит что-то страшное. Я хорошо видел: убитые лежали на песке длинным рядом. Многие были в белых нижних рубашках. Бандиты ходили около лежавших, поворачивали их; кто был еще живой - стреляли из наганов, некоторых рубили шашками.
Вдруг в стороне показался огонек - это шел путевой обходчик с фонарем. Я знал его: хороший, добрый был человек. Бандиты очень испугались этого огонька. Они затаились, как шакалы. Потом кто-то подал команду, и трое в халатах и черных папахах схватили и приволокли железнодорожника. Он ничего не понимал. Испугался. Ему ничего не сказали. Сразу выстрелили в него из нагана, и он упал рядом с комиссарами. Фонарь его погас. Так что здесь лежали не двадцать шесть, а двадцать семь человек. Их зарыли в песок. Никто не знал, где это место. Никто не знал, какие люди тут расстреляны. Я тоже узнал потом. В 1920 году приехала комиссия из Баку искать комиссаров. Я показал это место. Прах комиссаров увезли на их родину. Сейчас здесь в песке осталась только их кровь. Туркмены хранят память о своих братьях, которые боролись и за нашу свободу. Мы приводим сюда своих детей. Каждый паровоз дает сигнал около этой могилы. Помните и вы о них, сыны наши, красные воины. Я уже стар, но буду до последних дней рассказывать людям о богатырях-комиссарах. Вот теперь и вам рассказал.
Я слушал старика и ясно, как на киноэкране, видел, о чем он говорил. Черная ночь. Черный силуэт паровоза и вагонов. Черные фигуры палачей и белые рубашки большевиков. Я слышу, как ветер уносит вдаль пение «Интернационала» и как хлесткие выстрелы обрывают поющие голоса.
Много я слышал за время службы лекций и рассказов ветеранов о делах героических. Все они вызывали гордость и желание подражать героям. А вот этот простой рассказ старого Берды-ага произвел на меня очень сильное и своеобразное впечатление своей подлинностью.
На обратном пути я спросил Шешеню, который сидел в нашем автомобиле:
– Ненависть положительное или отрицательное чувство?
– Смотря на что она направлена и каковы ее масштабы. Можно ненавидеть и комаров и врагов Родины, - сказал задумчиво замполит.
– Я имею в виду ненависть к врагам.
– Это высокое чувство. Обратная сторона медали, на лицевой стороне которой - любовь к Родине.
– А я почему-то думал - ненавидеть нехорошо. Человек, который ненавидит, обычно прячет это чувство.
– Важно, что и почему ненавидеть. Наша ненависть к врагам оправданна и естественна. Разве то, что мы слышали сегодня, не рождает справедливую ненависть к врагам?
Я заметил: все, кто находился в автомобиле, прислушивались к нашему разговору. Такие же чувства и сомнения, наверное, возникли и у других солдат. Поэтому я решил задавать вопросы более обстоятельно. Шешеня поймет меня и будет доволен: ему как политработнику просто находка провести лишний раз задушевную беседу по таким важным вопросам! Я представлял себя на его месте: ведь я уже примеряюсь к обязанностям политработника. Сложная и ответственная это профессия, в любую минуту могут тебя спросить о чем угодно, и ты должен дать точный, исчерпывающий ответ. Вот хотя бы сейчас Шешеня говорит о таких понятиях, которые не каждый даже высокообразованный человек объяснит с ходу, без подготовки. А политработник обязан это сделать! Однако, понимая сложность положения Шешени - когда слушают все, - я не собирался ему просто подыгрывать своими легкими вопросами: мне действительно хотелось выяснить то, что я недопонимал, ну и, конечно, послушать, как Шешеня выйдет из этого нелегкого положения. Вопросик я ему подготовил, на мой взгляд, очень сложный.
– Непонятно: мы, такое гуманное, прогрессивное общество, и вдруг воспитываем у своих людей ненависть. Разве совместимы гуманность и ненависть?
Шешеня даже не взглянул на меня, не почувствовал подвоха. Стал спокойно объяснять:
– Мы не воспитываем ненависть вообще. Наша ненависть прицельна и конкретна. Она всегда является с нашей стороны ответной реакцией. Гуманность же нашей ненависти состоит в том, что мы никогда не усугубляем и даже не повторяем жестокости и изуверств, примененных к нам врагами. Ни массовых расстрелов, вроде того, о котором рассказал нам Берды-ага, ни зверств, которые допускали фашисты, мы даже как ответную меру не применяли. Мы бьем врагов в открытом, честном бою и сажаем их на скамью подсудимых, а не уничтожаем тайно, в застенках. А теперь вот вы скажите, почему мы так поступаем, - вдруг сказал Шешеня.
Я улыбнулся. Женьшень более благороден, чем я: ответ на его вопрос был в том, о чем я спрашивал.
– Потому, что мы гуманны и не можем поступать так, как фашисты.
– Ну вот круг замкнулся, - сказал Шешеня, - концы с концами сошлись.
Когда приехали в полк, выпрыгнули из кузова и, разминая затекшие ноги, пошли к казарме, Шешеня негромко мне сказал:
– Сразу чувствуется в вас кандидат в члены партии, хороший разговор и вовремя завели. Спасибо за помощь.
Я смутился. У меня и в мыслях не было, что я поступал как человек партийный. Как будущего политработника действительно себя представлял, а вот о своей сегодняшней обязанности повседневно заниматься пропагандой забыл. Спасибо замполиту, своим одобрением он подсказал: именно вот так я - рядовой солдат и коммунист - могу и должен нести людям идеи партии.
…После экскурсии к месту казни 26 бакинских комиссаров я попросил Альбину подобрать мне в библиотеке что-нибудь об истории нашего края. Она нашла такую книгу, что я чуть рот не раскрыл от удивления.