Действительно, до этого времени в течение всей истории военного искусства с ее самых ранних дней военные кампании были очень медленным и кропотливым делом; они почти всегда ограничивались летними месяцами и время от времени завершались ожесточенным столкновением между не очень умело управляемыми воинскими контингентами. За армиями XVIII века следовали гигантские обозы и так называемые сопровождающие лица. Скорость марша была очень низкой, и войны обычно вырождались в череду длительных осад. По общему согласию командующие приостанавливали военные действия, когда наступала плохая погода или их армии переходили на зимние квартиры.
Наполеон за месяц изменил общепринятый способ ведения войны, и австро-сардинской коалиции, противостоявшей ему весной 1796 года, первой пришлось пасть под ударами молота современной войны. А через месяц с момента первого выстрела сардинцы запросили сепаратного мира. Французы вошли в Милан, и Наполеон стал хозяином Северной Италии. За восемнадцать месяцев французские армии стали доминирующей военной силой на Итальянском театре, а на день заключения мира Вена уже была в пределах их досягаемости. Для наблюдателей первая итальянская кампания была столь же ошеломительной и ужасающей, как волна нацистского Blitzkrieg[8], прокатившаяся по Нидерландам в 1940 году.
Из двадцати шести будущих маршалов активную роль в этой и последующих итальянских кампаниях сыграли десять. Четверо из них оказали особенное влияние на своего главнокомандующего и на войска, но все десять так или иначе проявили себя на поле брани.
Жесткий, привыкший вести себя по-солдатски, пожилой Серюрье участвовал в кампании на ее первых этапах, однако его здоровье уже не отвечало очень жестким требованиям, предъявлявшимся новым способом ведения войны. Вскоре он уехал — но не ранее, чем Наполеон дал ему рекомендательное письмо для парижского правительства, в котором лестно отзывался о его полководческих дарованиях. Серюрье был смел и надежен, и Наполеон не забыл его, когда начал подыскивать людей, которые могли бы олицетворять славу первых дней республики.
Ожеро, вступающий в сороковой год своей жизни, видимо, тоже должен был оказаться слишком пожилым для нового способа ведения войны, однако на практике он показывал неоспоримые примеры обратного. Крепкое, закаленное тело Ожеро отвечало всем требованиям, и генерала можно было видеть в самой гуще каждой схватки, изрыгающего бездну ругательств, подхваченных им во время службы в русской и прусской армиях. Из-за роста и взрывного характера его прозвали Le Grand Prussien[9]. Этот бывший камердинер то и дело водил своих людей в самое пекло и, если его спрашивали о совете, всегда твердил одно и то же: «Нападать! Нападать! Нападать!»
Он спас армию при Кастильоне. Когда Наполеон оказался там перед лицом противника, сильно превосходящего его в численности, его нервы на момент дрогнули, и он решил созвать военный совет. Большинство из присутствующих настаивало на отступлении, и Наполеон был склонен согласиться с ними. Но в конце концов он обратился за советом к Ожеро, и тот, конечно, рекомендовал ему наступать со всем имеющимся у него количеством штыков. «Если нас разобьют, вот тогда и будем говорить об отступлении, — заявил он, — да меня и убьют в этом случае. Так о чем же мне беспокоиться?» Наполеон принял точку зрения Ожеро, приказав перейти в наступление, вылившееся в блестящую победу. Он никогда не забывал смелость этого авантюриста. В последующие годы Ожеро начал разделять с Ланном его свойство то и дело попадать в какие-нибудь неприятности, и на него часто приносились жалобы. В таких случаях император терпеливо выслушивал жалобщика, улыбался, а затем отпускал его со словами: «Ну ладно, он, конечно, ужасный человек, но все-таки подумайте, что он сделал для нас при Кастильоне?»
Однако было бы ошибкой полагать, что внешний лоск и стремление блюсти свое офицерское достоинство вполне соответствовали культуре речи и вспыльчивости Ожеро. Он был человеком целиком сотканным из противоречий. Тогда как железный Даву был всегда плохо причесан и небрежно одет, но безупречен в вопросах дисциплины, Ожеро, опрометчивый и агрессивный, неизменно вступал в битву хорошо одетым, ухоженным и даже припудренным. Но в гораздо большей степени он вскоре стал известен благодаря заботе о своих солдатах, в особенности о раненых. Правда здесь в том, что он был солдат, и ничего больше, чем солдат, и каждый гран своей нервной энергии он отдавал своей профессии. Он мог повести людей в атаку, разбить врага в схватке, а потом заняться массой административных мелочей, которые выпадают на долю командиров высокого ранга. Один молодой офицер, служивший адъютантом у шести маршалов, без колебаний охарактеризовал Ожеро как командира, наиболее близкого к его идеалу, и как маршала, в наибольшей мере обращавшего внимание на нужды населения, попавшего в зону военных действий.
Составляя одно из своих первых донесений о характере и профессиональных качествах своих дивизионных генералов, Наполеон назвал Массена человеком с величайшими способностями. Его уверенность в своей оценке подтвердили девятнадцать лет войн, последовавших за первой кампанией. Массена можно выделить как единственного маршала, первоклассные военные дарования которого наиболее близко приближаются к дарованиям Бонапарта. В первой итальянской кампании его планы и приготовления оказывались идеальными. К каждой возникавшей проблеме он прикладывал свой холодный, в какой-то мере обезличенный ум и каждый раз находил правильное решение. При Риволи, одном из самых важных сражений, он, упорно защищаясь на угрожаемом левом фланге, сделал для победы французов больше, чем кто-либо другой; за свой вклад в достижение победы в этой битве он получит титул герцога де Риволи. Но безупречный на поле брани Массена думал не только о военной славе, но и о некоторых других вещах. Когда Наполеон принял командование армией в марте, одним из его первых дел был выпуск прокламации, которая, в сущности, разрешала грабеж, и бывший контрабандист тотчас же понял намек. Основы своего колоссального состояния он заложил именно в Италии. Как он их создал, какой город, городок или запуганные граждане вручили ему свои средства, никому не известно. Массена никогда ничего об этом не сообщал, и о деньгах никто не мог вытащить из него ни единого слова, если только это не было слово «поп!»[10], когда его, например, просили пожертвовать по подписному листу. К концу итальянских кампаний Массена был уже богатым человеком, и, несмотря на жестокие финансовые потери, ему было суждено стать еще богаче. На поле брани он дрался как лев и на деле доказал свои высокие боевые качества как дивизионный генерал. Вместе с тем он не видел никаких причин тому, чтобы его вознаграждение сводилось только к славе. «Слава, — размышлял он, — прекрасная вещь. Но ведь ее не положишь в банк!» Массена интересовала звонкая монета, а отнюдь не популярность, создаваемая победными реляциями. Этой весной каждую атаку пехоты возглавлял Жан Ланн, бывший ученик красильщика, храбрость которого быстро принесла ему славу и прозвище Роланда французской армии. Изящный, коренастый, маленький гасконец, умевший ругаться так же отчаянно, как Ожеро, и умеющий обходиться с людьми так же эффективно, как Массена, уже успел продемонстрировать какую-то удивительную нечувствительность к ранам, которые уложили бы любого другого на целый месяц. При Лоди он первым форсировал реку Адда под градом картечи. Бертье и Массена следовали в непосредственной близости от Ланна, но именно Ланн первым ударил по бегущим австрийским артиллеристам.
Несколько позже Ланн попал на глаза Наполеону еще на одном осыпаемом ядрами мосту. При Арколе прямо в позиции противника врезалась деревянная мостовая, соединявшая верхние части дамб. Она защищалась артиллерийской батареей, и французы попытались ее захватить. Под огнем пушек, стрелявших прямой наводкой, растаяло уже три французские колонны. Тогда вперед бросился сам Наполеон с трехцветным флагом в руках, и гренадеры устремились на штурм в четвертый раз. Ланн уже дважды был ранен в предыдущих схватках, и его раны еще не зажили, но он настоял, чтобы его выпустили из госпиталя, и оказался близко от Наполеона как раз в тот момент, когда наступающие французские колонны заколебались. Устремившись вперед, чтобы прикрыть своего главнокомандующего, Ланн получил третью рану. Его отправили назад в госпиталь, но он был вознагражден: Наполеон отметил его храбрость в своих донесениях, и с этого момента будущее гасконца было обеспечено.
Еще одним человеком, заработавшим себе имя в течение этих месяцев, стал начальник штаба Бертье. В наши дни совершенно немыслимо, чтобы начальник штаба вступал с противником в рукопашную, но Бертье участвовал в каждой битве, с саблей в руке соревнуясь в храбрости с Ланном и прочими, — каждый из них хотел первым пробиться через огневую завесу. Однако свои основные лавры Бертье заслужил не на поле боя, а за штабным столом, согнувшись над картами и устанавливая с помощью циркуля и карандаша кратчайшее расстояние между двумя точками или рассчитывая количество солдат, необходимое для проведения рискованной фланговой атаки. Наполеон внимательно присматривался к нему и решил, что именно такой человек необходим честолюбивому полководцу. Он не уставал похваливать и подбадривать его, а поскольку Александр Бертье был человеком, очень ценившим похвалы, между маленьким начальником штаба и его главнокомандующим установились тесные отношения, основанные на взаимном уважении.
В спокойные дни этой кампании у Бертье сложилась еще одна, более романтическая связь. Когда французы с триумфом входили в Милан, встретить их поспешили две самые известные женщины Северной Италии: Грассини, славившаяся своим чудным голосом, и мадам де Висконти, славившаяся своей красотой. Обе пытались соблазнить завоевателя, но ни одной из них это не удалось — Наполеон был слишком привязан к своей жене, Жозефине. Грассини решила поберечь сво