Одним из первых событий, которыми империя поразила Париж, стал грандиозный бал, который маршалы давали в честь императора и императрицы. Они собрали по 20 тысяч франков и устроили это блистательное мероприятие в Опера. Это был первый настоящий бал, увиденный Парижем со времен прежней монархии, и за входные билеты развернулась жестокая конкуренция. Билеты находились в ведении комиссии из младших офицеров, и один из них, служивший в штабе Ожеро, не без ехидства заметил: «До сих пор никогда не знал, что у меня так много друзей!» Бал имел огромный успех, и Наполеон был в восторге, поскольку бал, несомненно, показал, что Франция покончила с республиканским аскетизмом и желала возвращения к светской элегантности, стремлению показать себя в самом лучшем свете и даже к некоторой помпезности. Правда, еще находились ворчуны, в частности Ланн, которые настаивали на ношении старомодных военных косичек. Однако все маршалы и в особенности их жены радовались возможностям продемонстрировать свои мундиры и наряды, для чего, правда, было нужно усвоить некоторые манеры и куртуазность Бурбонского двора. И чтобы вести себя в новых обстоятельствах достойным образом, некоторым из дам пришлось прилагать определенные усилия. Жена Лефевра была веселой и болтливой толстушкой; бывшая прачка, она весьма гордилась этим обстоятельством. Более же молодое поколение, женщины вроде Каролины Мюрат и новой жены Ланна, быстро обучалось, и все неловкости смягчались шармом новой императрицы, познакомившейся с придворным этикетом еще в те годы, когда она была женой маркиза де Богарне. Обучив будущих придворных правилам поведения, она оказалась совершенно незаменимой для своего мужа. У нее установились теплые, дружеские отношения с Неем на почве того, что она нашла ему чрезвычайно милую жену по имени Аглая, и успех этого брака навел ее на мысль уделять подбору супружеских пар большее внимание. Академия мадам де Кампан переживала в это время эпоху расцвета. Почти каждой выпускнице Академии удавалось сделать блестящую партию, а затем, когда у новой знати также начали появляться дочери, она вырастила и второе поколение девиц таким же изящным и совершенным, как первое.
Так прошли лето и осень; армия по-прежнему находилась в вытянувшемся на многие мили палаточном лагере на берегу Ла-Манша, а английские моряки следили за проходившими в лагере учебными занятиями через подзорные трубы, иногда постреливая по французским батареям, расставленным у гаваней. Время от времени на берегу наблюдалось сильное оживление. Это означало, что в лагерь из Парижа приехал Наполеон, чтобы произвести очередной смотр. Матросы, теснящиеся у бортов английских кораблей, были, вероятно, первыми иностранцами, услышавшими катящийся по холмам громовой клич «Vive l’Empereur!», когда бледный, хрупкого телосложения человек скакал вдоль рядов ветеранов, давая советы, критикуя, хваля и выискивая таланты.
Если Наполеона не было в лагере, это означало, что он находится в Париже, где работает по восемнадцать часов в сутки, готовясь к назначенной на декабрь коронации. Никто не жалел сил, чтобы сделать это событие самым примечательным днем французской истории. Когда же этот великий день настал, все будущие маршалы явились на торжества в полной парадной форме. Некоторые из них, правда, были несколько скептично настроены в отношении помпезности, сохранившейся от ушедшего столетия, но каждый из них хорошо осознавал значение тех почестей, которые воздавались людям, проложившим себе путь от самых низших чинов за счет собственной храбрости и личных достоинств.
Один из будущих маршалов, однако, не присутствовал на коронации, уходя от предложенного ему выбора. Это был циник Сен-Сир, бывший чертежник и актер, а ныне — признанный великолепный стратег. Курьезный индивидуализм Сен-Сира привел его этой осенью к некоторым рискованным поступкам. Он наотрез отказался подписывать петицию с просьбой к Наполеону провозгласить себя императором, распространяемую среди старших офицеров. Он недолюбливал Наполеона и совершенно не беспокоился о том, кто об этом узнает еще. У него была манера выжидать — та же, что и у Бернадота, но вместе с тем много больше моральной смелости. Он не ставил себе в заслугу то, что высказывал официально неодобряемые мысли и не вилял в зависимости от настроения компании, в которой находился; он спокойно занимался своим делом, советуясь только с самим собой. Никто, даже сам Наполеон Бонапарт, не мог приказать Сен-Сиру, как голосовать или кого поддерживать. В целом мире был только один человек, который производил на него впечатление, — этот человек когда-то учился инженерному делу, потом стал актером, а затем первоклассным генералом. Свое мнение по этому поводу Сен-Сир не изменил до конца своих дней.
У пожилого Лефевра не было подобного фундамента, на котором он мог бы твердо стоять. Про свой республиканизм он благополучно забыл. Когда официальная процессия подходила в Нотр-Даме к алтарю, где Наполеон даже не дал Папе возможности возложить на себя корону, сделав это сам, государственный меч держал именно Левефр.
Даже Бертье в эти дни настолько осмелел, что посоветовал Наполеону перед коронацией в Нотр-Даме сочетаться с Жозефиной церковным браком. Сама Жозефина страстно желала этого брака, поскольку он делал ее положение более надежным, и, немного поворчав, Наполеон сдался и устроил скромную церемонию венчания вечером перед самым днем коронации. Император, должно быть, вспомнил благочестивый совет своего начальника штаба, когда по прошествии некоторого времени уселся за стол и написал Бертье раздраженное письмо, в котором настаивал на том, чтобы тот отказался от объятий обворожительной мадам де Висконти и тоже вступил в законный брак. «Это дело зашло слишком далеко! — объяснял со своим обычным презрением к любым романтическим привязанностям, кроме своих собственных. — Вы делаете себя совершенно смешным! Пришло время, — добавил он, — когда человек, следующий в тени императора, должен создать семью и забыть про всю эту любовь». Бертье согнулся перед бурей и, покорный долгу, женился на предуказанной ему монаршей волей невесте. Но, будучи опытным штабным офицером, он как-то умудрился убедить свою жену принять мадам де Висконти в их дом. Все трое жили в полном согласии до конца жизни.
Итак, революция наконец умерла. Умерла не под коваными сапогами интервентов, пришедших из континентальной Европы, не под потоком английских гиней и не в результате каких-то акций со стороны перепуганных Габсбургов, Романовых, Бурбонов и Гогенцоллернов, а просто потому, что так захотел средний француз, желающий возвращения порядка и оживленной торговли при режиме, который мог бы гарантировать стабильные цены, покончить со спекуляцией землей и проложить мощеные дороги, свободные от разбойников. В Лондоне, Вене и Санкт-Петербурге придворные восприняли весть о коронации с вытянувшимися физиономиями; еще больше они вытянулись в Бакингхемшире, где жили в изгнании последние Бурбоны, теперь уже окончательно потерявшие надежду на то, что Наполеон восстановит на троне короля. Во всех европейских столицах размышления профессиональных военных были одинаково мрачными. Они прекрасно знали, что происходило в лагерях французской армии, расположенных на океанском побережье, в течение трех последних лет. Даже самые бестолковые из них понимали, что солдаты, бившие их, когда французская армия представляла собой не более чем сброд, после тридцати месяцев интенсивного обучения, скорее всего, будут непобедимы. Великий реалист Питт не питал насчет будущего никаких иллюзий. День и ночь он работал над созданием еще одной коалиции, и этим летом английское золото обильным потоком полилось в Вену, побуждая Австрию подняться и снова устремиться в бой. Россия снова присоединилась к союзникам, а английские агенты активизировали свою деятельность в Пруссии. Если великие державы собирались остановить опасную экспансию опьяненной своими успехами страны, в Европе могло понадобиться каждое ружье.
В Берлине Питту не повезло. Пруссия не была готова сражаться, она еще не оправилась от морального шока, полученного при Вальми. Кроме того, ее территория лежала слишком близко от Гамбурга, занятого ветеранами Бернадота, и Голландии, оккупированной вспомогательными войсками Мармона. Прусский же король Вильгельм был довольно робким человеком. В конце концов Австрия обещала в одиночку двинуть свою армию по долине Дуная, если к ней присоединится значительная русская армия еще до того, как Габсбурги окажутся в состоянии зажать в клещи войска этого маленького негодяя, присвоившего себе титул императора и околдовавшего всю французскую нацию. Вклад Англии состоял в том, что она обещала контролировать моря и развязать кошелек. Орды русского царя начали свой долгий марш на запад, а разваливающаяся Австрийская империя все-таки забыла о Флерюсе, Жемапе, Лоди, Риволи, Арколе и Маренго. Под барабанный бой рекрутов набирали во всех провинциях Австрии. Но барабаны должны были бить еще очень долго, прежде чем престарелые австрийские генералы сообразили, что для того чтобы стать младшим лейтенантом, совсем не обязательно родиться дворянином.
За четыреста миль к северо-западу от австрийских границ 150 тысяч загорелых солдат сворачивали свои палатки, укладывали ранцы и радовались тому, что им предстоит не пересекать Ла-Манш, а направиться в такую приятную для походов страну, как Германия, где всегда можно в изобилии найти и пиво и женщин. Ни один человек в лагере не был хоть сколько-нибудь обеспокоен перспективой столкновения с русскими и австрийцами. Некоторые из них помогали гнать через горы ужасного Суворова, и каждый из них за последние десять лет не раз видел спины бегущих австрийцев. Подобно тому, как точно ложатся карты, сдаваемые опытным игроком, семь корпусов, кавалерия и гвардия с математической точностью разворачивались и направлялись на юг, юго-восток и восток. Население приветствовало их, шагающих по необъятной французской равнине, поднимая гигантские тучи пыли, клубящиеся над длинными стройными колоннами. Они несли с собой молнию, и, когда в первую годовщину коронации она нашла и поразила свою цель, умирающий Питт был вынужден произнести фразу, которую запомнили последующие поколения. Его прогноз имел гораздо большую точность, чем обычные прорицания государственных деятелей. Он сказал: «Сверните эту карту. На ближайшие десять лет она не понадобится!»