Ланн, развивший в себе почти патологическую ненависть к этому важничающему фигляру, постоянно ссорился с ним, однако обвинения и насмешки совсем не омрачали настроения сына трактирщика. Он радовался жизни, как никогда ранее, и даже его хмурые недоброжелатели оказывались зачарованы его рисовкой и бесстыдной театральностью. Он вел себя скорее как расшалившийся семнадцатилетний юнец, а не как великий герцог и зять императора, но Наполеон, никогда не одобрявший чрезмерного преклонения перед личностью, начинал признавать, что при всех своих ошибках Мюрат — самый лучший командир кавалерии в мире. «Во главе двадцати человек на поле битвы он стоит целого полка!» — однажды заметил он Бертье. Тот промолчал. Его мозги были, видимо, заняты математической оценкой стоимости Мюрата в пудах пороха.
Во главе погони, на острие копья, шел корпус Бернадота. 14 октября он не сделал ни одного выстрела и был свеж, как в самом начале кампании. Именно Бернадот въехал в Любек в конце этого длительного преследования, и именно здесь судьба сделала ему свой самый главный подарок. Среди захваченных им пленных находилась шведская воинская часть, высадившаяся в Любеке для оказания помощи пруссакам. Теперь пруссакам помочь было нельзя уже ничем, и, когда шведы покинули свои транспорты, они тотчас же попали в плен. Бернадот вел себя по отношению к ним с безупречной вежливостью и произвел на их офицеров очень сильное впечатление. Вернувшись в Швецию, они рассказывали чуть ли не легенды об этом очаровательном французском маршале, который их превосходно кормил, говорил им комплименты и вообще создавал у них впечатление, что они приняли участие в летней экскурсии, а не в плачевно закончившейся кампании. Эти офицеры окажутся весьма эффективными агитаторами несколько лет спустя, когда Швеция будет искать наследника своему бездетному королю, и все именитые люди страны выскажутся за Бернадота, солдата и очаровательного человека. Короли из дома Бернадота правят в Швеции и по сей день.
В этой кампании Бернадот отличился еще один раз, вызвав самый громкий взрыв смеха, который когда-либо слышали от усачей ветеранов его корпуса. Пока он обхаживал шведов, у него исчезла повозка с его любекскими трофеями, и он был крайне расстроен пропажей. «Я не жалею о личной утрате, — заявил он довольно жалостливо, — просто из тех денег, что были в повозке, я собирался выдать по небольшой премии каждому рядовому!» Дошло ли это заявление до находившегося в Италии Массена и как он реагировал на него, неизвестно.
Ввиду стойкости, проявленной Даву при Ауэрштедте, его корпусу была предоставлена честь первым пройти на параде победы в Берлине. Оркестры Даву играли республиканские марши, и прусские буржуа мрачно следили за проходящими войсками. Пройдет еще семь лет, прежде чем французам снова придется сразиться с пруссаками, но сейчас они были убеждены, что вся Европа марширует вместе с ними.
Пока Великая армия продолжала оставаться в окрестностях Берлина, добросердечный Бертье еще раз проявил свою склонность вытаскивать людей из неприятных ситуаций. Прусский князь Харцфельд написал излишне многословное письмо потерпевшему поражение королю, где описывал вступление французской армии в Берлин, а письмо было перехвачено французской военной полицией. Наполеон пришел в ярость и заявил, что расстреляет князя как шпиона. Он бы, несомненно, выполнил свою угрозу, если бы Бертье не попросил его помиловать князя.
Именно в Берлине Наполеон подписал знаменитый декрет, направленный на удушение английской морской торговли и запрещающий всем европейским державам поддерживать с ней деловые отношения. Первым от этого запрета получил выгоды Массена, который тотчас же начал продавать лицензии на торговлю за наличные и скоро сколотил на этом немалый капитал. Но Наполеон внимательно следил за маршалом и дожидался, когда сумма его накоплений возрастет настолько, чтобы ее стоило конфисковывать. Маршал Брюн, распоряжавшийся в Гамбурге, повел свои дела более умело. Установив несколько меньшие расценки, он получил довольно умеренный доход от продажи конфискованных кораблей. Однако вскоре его афера была обнаружена, и ему пришлось с позором покинуть город.
В Париже очаровательная Аглая Ней, жена маршала, попала под подозрение иного рода. А именно — она была заподозрена в том, что пытается завлечь императора в свои амурные сети, в результате чего Жозефина была доведена до истерики. Мадам Ней, обожавшая своего прославленного мужа, была чрезвычайно разгневана этим подозрением, однако Жозефине вскоре стало ясно, что она идет по ложному следу. Действительной виновницей оказалась прелестная блондинка мадам Дюшатель, жена одного пожилого политика. Однако имя мадам Ней обелено не было до тех пор, пока Жозефина не поймала супруга и его возлюбленную при обстоятельствах, уже не позволяющих что-либо отрицать. Неизвестно, что думал темпераментный Ней об этом пятне на репутации супруги. Ему несколько раз приходилось драться на дуэли по гораздо менее значительным поводам.
Кроме больных и раненых, ни один из ветеранов не вернулся этой зимой во Францию. В Европе перед императором стояло еще много задач, поскольку польские патриоты решили соединить свою судьбу с судьбой Франции и приветствовали Наполеона и его армию как освободителей. Русские войска снова выступили в поход, предстояла зимняя кампания. Великая армия надела сапоги и зашагала в Варшаву, где еще один из будущих маршалов, упоминавшийся в самом начале этой книги, с нетерпением ждал победителей при Аустерлице и Йене, чтобы восстановить независимость древнего Польского королевства. Этого человека звали князь Понятовский. Он был надеждой каждого польского патриота. Когда в снежных бурях завершился 1806 год, он предложил Наполеону свою шпагу и заверил его в лояльности своих соотечественников. Польше не было суждено завоевать свободу[22] еще в течение целого столетия, но уже через несколько лет Понятовский и тысячи поляков отдали свои жизни, расплачиваясь за эти заверения.
Глава 10Путь к плоту
Первой ролью, в которой Понятовский послужил Наполеону, была не вполне благовидная роль сводника. Он был призван использовать свое влияние на медлительную Марию Валевску с тем, чтобы та оставила своего стареющего супруга и стала возлюбленной императора. Понятовский блестяще справился со своей задачей. В его глазах брачные обеты замужней женщины мало что значили по сравнению с завоеванием дружбы человека, обещавшего освободить Польшу.
Для патриотов Польши этот Новый год был очень веселым. В Варшаву вошла непобедимая армия во главе с Мюратом; на всех свидетелей этого события великий герцог Бергский и Клевский, гарцующий впереди эскадронов своей закаленной в боях кавалерии, произвел неизгладимое впечатление. По этому случаю Мюрат облачился в польскую военную форму: зеленый бархатный кунтуш, украшенный мехом и золотыми бранденбурами, расшитые сапоги и конфедератка с драгоценными камнями, увенчанная покачивающимся на скаку белым пером. Никто даже и представить себе не мог, что он и его кавалерия после окончания прусской кампании провели ужасное время в польских болотах, что и лошади и личный состав в этой нищей стране отчаянно нуждались в фураже и пайках. Ведь Польша, в отличие от Германии, не была столь благодатной для походов страной, и, когда солдаты разбредались по деревням в поисках хлеба и водки, дисциплина катастрофически падала. Кроме того, происходили столкновения с крепко сбитыми русскими колоннами, и однажды Мюрату пришлось даже искать спасения в одном из каре Сульта. В другой раз, пока маршал спал мертвецким сном на конюшне, четверо его оголодавших адъютантов украли у него обед, состоявший, между прочим, из жареного гуся, белого хлеба и бутылки вина.
Однако отдыхать и восстанавливать силы в Варшаве французам пришлось недолго, поскольку русские армии, привычные к этому суровому климату, сосредоточивались на северо-востоке. Вскоре ветеранам пришлось снова выступать в поход. Мюрат возглавлял свою кавалерию, Ней, Ланн и Сульт — пехоту, Бессьер — гвардию, Ожеро и Бернадот вели арьергард. Каждый и все вместе месили бесконечную непролазную грязь, пытаясь набрести на еще один Аустерлиц или на еще одну Йену, но приходилось довольствоваться только мелкими стычками, не приносившими ни славы, ни трофеев. Часто случались ссоры, взаимоотношения между маршалами ухудшались. Бернадот ссорился с Бертье, Ней — с терпеливым Бессьером, Сульт — со всеми. Однако каким-то непостижимым образом армия все же сохраняла походный порядок, и в конце концов русские были вынуждены остановиться у маленького городка Прейсиш-Эйлау. Авангард Великой армии составил свои ружья в козлы на кладбище. Место выбора лагеря оказалось прямо-таки пророческим. В этих мрачных местах было суждено сложить свои головы 15 тысячам французов.
Французы пытались применить тот же план атаки, что и под Йеной. Согласно этому плану, Ожеро должен был ударить в центр русских линий и затем отклониться влево, а Сульт выдвигался справа и теснил русских в левую сторону, пытаясь сбить их с позиций и погнать на корпус Нея. Однако в это время Ней находился слишком далеко от Прейсиш-Эйлау и едва ли бы мог принести действенную пользу. Так же далеко находился и Даву. Оставалось надеяться, что если они все-таки подойдут к Прейсиш-Эйлау быстрым маршем, то успеют перекрыть русским пути отхода.
Однако этот великолепный план с треском провалился. Начался сильный снегопад, и Ожеро, голова которого была обвязана белым шарфом, потерял в метели направление и привел своих солдат прямо под ураганный огонь русской артиллерии. Корпус из 15 тысяч человек растаял буквально за несколько минут. Сам Ожеро упал с картечной раной, и тела 12 тысяч его ветеранов скоро покрыли затоптанный снег ковром. Лишь на одном из холмов держался храбрый 14-й полк, атакуемый русской пехотой и истребляемый перекрестным огнем русских пушек. Остатки корпуса отошли, и Ожеро отправил в 14-й полк, в самое пекло, несколько курьеров с приказом отступать. Когда молодому Марбо наконец удалось добраться до уцелевших, ему сообщили, что, если полк спустится на равнину, он будет разгромлен через минуту,