дуалиста. Среди солдат уникальная натура Сен-Сира уже стала притчей во языцех — его называли Совой. Подобно сове, он молча озирался во все стороны под Пултуском, а когда русские атаковали его, отбил атаку и одержал блестящую победу. Наполеон, с удовлетворением узнав о том, что его левый фланг теперь находится в безопасности, немедленно прислал Сен-Сиру маршальский жезл. И Сова принял его — несмотря на свое упрямство, странности и непредсказуемость, даже несмотря на отказ присутствовать на коронации.
Театральные представления, которые Мюрат устраивал перед всем авангардом, теперь раздражали Даву гораздо сильнее, чем раньше они бесили Нея. Вместо того чтобы бушевать или угрожать, Железный маршал спокойно доложил о поведении Мюрата императору, и тому пришлось пустить в ход всю свою знаменитую дипломатию, чтобы предотвратить открытый разрыв между ними. Однако, невзирая на вмешательство императора в конфликт, антагонизм между маршалами обострился настолько, что однажды они вступили в яростный спор на глазах у противника. Удивленные старшие офицеры беспомощно смотрели друг на друга, не понимая, какого маршала они должны слушать. Инцидент мог бы привести к дуэли, если бы не усилия офицеров штаба Мюрата, заставившие его несколько утихомириться.
Вскоре после этих событий многоопытный Даву вступил в прямой конфликт с еще одним членом императорской семьи, на этот раз — с королем Жеромом. Тот только что получил командную должность, для исполнения которой он был совершенно не подготовлен, что скоро не замедлило сказаться: Жером упустил русского генерала из тщательно подготовленной ловушки, в которую тот был уже загнан. На этот раз Наполеон не либеральничал и не медлил. Он просто снял брата с должности и отправил его домой в Вестфалию. Жером тотчас же встал в ряды недоброжелателей Даву, но маршал оставался совершенно равнодушным. До тех пор, пока Даву был уверен, что честно выполняет свой долг, он мог выдерживать ненависть любого французского офицера, обращенную на его особу, и спать при этом абсолютно спокойно.
Гигантская армия продвигалась по России словно пловец, сбрасывающий с себя одежды по мере приближения к берегу. Ее численность в полмиллиона человек вскоре уменьшилась до 130 тысяч, что было вызвано необходимостью оставлять гарнизоны, рассылать отряды флангового охранения и роты доставки провианта. Стояла невыносимая жара, и войска задыхались от пыли. Лошади заболевали и мерли, наевшись недозрелой ржи, и Даву ворчал, что, если кто-нибудь не остановит выходки этого идиота Мюрата, Великая армия скоро превратится в толпу пехотинцев, фланги которой не прикрывает ни один гусарский эскадрон. Теперь Виктор, Удино и Сен-Сир двигались далеко позади, охраняя бесконечно длинные коммуникации. По-прежнему с главными силами, находившимися на расстоянии нескольких дневных переходов от Москвы, шли Мюрат, Ней, Мортье, Даву, Лефевр и Бессьер. Впоследствии Бессьеру будет суждено лишить французов их единственного шанса выиграть войну.
7 сентября, совершив сопровождаемый арьергардными боями отход, длившийся сорок два дня без перерывов, главные русские силы остановились у деревни Бородино. Они заняли тщательно подготовленные позиции, потребовавшие проведения колоссальных саперных работ, и развернулись вокруг полевого земляного бастиона, получившего название Шевардинского редута.
Несмотря на хорошо организованную оборону русских, Наполеон все же решился на фронтальную атаку. В этот день он мало походил на прежнего Наполеона. Многим стало очевидно, что он уже не был тем человеком, каким его видели при Лоди и Йене или даже под Ваграмом. Весь день колонны Даву и Нея атаковали русские позиции, и потери с обеих сторон были ужасающими. Гремели залпы приблизительно 2 тысяч пушек, в своих атаках против укрепившейся в траншеях пехоты кавалерия Мюрата несла очень тяжелые потери. Ней, сражавшийся у Шевардинского редута, бросился в одну из своих безумных атак, ожидая подхода резервов, но на помощь ему они не пришли. Офицеры его штаба, пробившись из самой гущи схватки, прискакали непосредственно к Наполеону с просьбами от Нея бросить ему на помощь Императорскую гвардию, которая стояла под ружьем с самого рассвета. Наполеон медлил. Быть может, нерешительным его сделала слабость, вызванная нервным истощением или хронической болезнью мочевого пузыря. Его нерешительность нарастала по мере того, как росло число жертв перед редутом, где Ней, Мортье и Даву пытались раздавить его защитников численным перевесом. Каждая атака позволяла французам немного продвинуться вперед, но это продвижение происходило очень медленно и давалось ценой слишком большой крови. Потом с линии огня прискакал еще один офицер, просивший, чтобы coup de grace (решающий удар) нанесли люди в медвежьих шапках, которые за весь этот день не сделали еще ни одного выстрела. Наполеон посмотрел на них, а их командир Бессьер с тревогой посмотрел на императора.
«Вы хотите потерять свой последний резерв так далеко от дома?» — спокойно спросил он.
Наполеон принял решение, и гвардия не тронулась с места. Потрепанные полки передней линии, поддержанные новыми яростными атаками кавалерии, в конце концов все-таки выбили противника из его укреплений. После этого русские начали отступать и в полном порядке отходить на восток. Как и при Прейсиш-Эйлау, эту победу можно было расценивать почти как поражение.
На поле битвы осталось лежать 17 тысяч убитых и искалеченных французов[26]. На милю в каждую сторону от Шевардинского редута земля была усеяна мертвыми телами и трупами лошадей, пушками, лишившимися упряжек, разбитым снаряжением. Было убито и ранено 43 французских генерала. Среди убитых оказался и бородатый Монбрюн, проскакавший верхом весь путь от последней ставки Массена в Испании. Ней, потрясенный картиной этого побоища, услышав, почему Наполеон не ввел в бой гвардию, проворчал: «Если он слишком стар для дела, почему бы ему не отправиться домой и не предоставить сражаться нам?»
Мюрат не покидал поля брани всю ночь и весь следующий день. Один из гвардейских сержантов наблюдал, как он надзирает за ампутацией ног у двух русских артиллеристов, которую производил личный хирург маршала. По окончании операции Мюрат поднес каждому из раненых по стакану вина и медленно пошел по оврагу, вдоль которого он со своей кавалерией произвел одну из самых своих блистательных атак. Даже ужасы последующего отступления не стерли из памяти наблюдателя воспоминаний об отрешенном, впечатляющем лице маршала, проходившего по следам этой ужасной резни. Его роскошный плащ развевался на ветру, а белый плюмаж на польском головном уборе позволял легко следить за его перемещениями по полю. Сержант сохранил воспоминания о короле Неаполитанском вплоть до самой своей кончины.
У редутов лежал еще один мертвец. Это был бригадный генерал, который не особенно проявил себя и смерть которого на общем фоне прошла совершенно незамеченной. Однако этот человек занимает в истории особое место, и весьма немаловажное, поскольку если бы его не было на свете, то не было бы ни империи, ни русского похода, ни ужасной битвы под Москвой. Его звали Мерда, и за восемнадцать лет до этой битвы, будучи еще никому не известным жандармом, он посреди ночи ворвался в ратушу и разрядил пистолет в идеолога Террора Робеспьера, размозжив ему челюсть. Таким образом он не только остановил, но и изменил ход истории. Ведь этой ночью был предрешен роспуск Конвента, освободившего место для Директории, наследницей которой и стала империя. Мерда был похоронен на поле битвы, и никто при этом не вспомнил о той фатальной роли, которую он сыграл в термидоре III года Республики.
Теперь уже ничто не мешало французской армии вступить в священный для русских город. Покрытые пылью пехотинцы останавливались на Поклонной горе и рассматривали луковки церквей и акры позолоченных солнцем крыш, просвечивающих через осеннюю дымку. У многих из них изо рта вылетал крик триумфа, крик облегчения. Они входили торжественным маршем в Вену, Берлин, Варшаву, Мадрид и Лиссабон и отшагали тысячи миль, чтобы взглянуть на этот город, последний на пути их завоеваний, последнюю точку их странствий, начавшихся в те дни, когда они вступили в ряды защитников республики и отправились сражаться с австрийцами и emigres в Нидерландах. Почти для всех них это был результат их последнего похода, последний зарубежный город, который они обыщут в поисках добычи и женщин. В этот день, день, когда они в упоении разглядывали Москву, лишь единицы из них могли думать об отступлении. Когда подошли музыканты, они чистили свои мундиры и готовились переходить мост через Москву-реку с гордым видом победителей.
Впереди них, как обычно, гарцевал гасконец, известный нам сын трактирщика, разодетый в меха и перья. Однако это был странный, жуткий триумф. В Пруссии флегматичные берлинцы запруживали улицы, чтобы хорошенько разглядеть проходящих мимо людей, разгромивших их армию, а в Варшаве поляки выражали свое ликование восторженными криками. Даже в Мадриде испанцы с почтением взирали на то красочное зрелище, которое представлял собой штаб Бертье. Здесь же, в Москве, никаких зрителей не было вообще. Никаких выражений восторга, никаких ликующих выкриков. Единственными москвичами, вышедшими поглазеть на торжественное вступление Великой армии в город, были заключенные, выпущенные русскими из тюрем при отступлении. Сто пятьдесят вызывающих отвращение, покрытых грязью существ в длинных кожаных рубахах, с безумными глазами и длинными кудлатыми бородами. Несколько преступников пытались стрелять в кавалеристов Мюрата, а когда солдаты начинали их преследовать, убегали и запирались в домах. Мюрат приказал вышибать двери пушечными выстрелами и расстрелял всех, кого только смогли поймать. Однако из подвалов, из-под мостов вылезали все новые и новые чудища, и для того, чтобы переловить их всех, пришлось создавать особые команды. Один из таких преступников, пожилой москвич с длинными седыми волосами и бородой, смело приблизился к тамбурмажору гвардии и попытался ткнуть его вилами. Тот, вне себя от ярости, схватил его и бросил в реку. Однако выловить удалось далеко не всех из числа этого удивительного гарнизона, и скоро стало ясно, что они оставлены с вполне определенной целью. Через час после того, как французы вошли в город, над общественными зданиями начал куриться дымок, и уставшим солдатам пришлось переквалифицироваться в пожарных.