Ней, Мармон, Удино, Мортье, Монси, Макдональд, Лефевр, Келлерман и Бертье присутствовали в Компьене на встрече, устроенной до неприличия толстому королю по его прибытии во Францию. Виктора там не было, но вскоре он станет самым большим энтузиастом монархической идеи в стране, и в награду Бурбоны сделают его командующим гвардией. В отличие от мрачного Даву он, видимо, забыл о своей поездке в Париж в то лето, когда пала Бастилия. Сульт последовал королевскому приглашению и после краткого пребывания в Бретани вернулся в Париж военным министром. Этому назначению радовались даже его враги (коих он нажил достаточно много), поскольку на посту министра Сульт сменил презренного Дюпона, который в 1808 году сдал целую армию кучке испанцев и таким образом способствовал превращению локальной вспышки испанского патриотизма в пожар национальной войны. К тому же французы становились очень чувствительны к проблеме сохранения своих военных традиций.
Ожеро, после своей более чем прохладной встречи с Наполеоном в Балансе, заявил, что, по его мнению, императору следовало бы погибнуть на поле брани во всем блеске славы и с саблей в руке. Он был настолько убежден в своей правоте, что даже написал по этому поводу особую прокламацию. Это принесло ему новых друзей и место в военном совете рядом с Неем и Макдональдом.
Сюше подчинился обстоятельствам с достоинством, а Удино, всегда бывший подлинным патриотом, — после некоторых колебаний и конфликтов с собственной совестью — принял и уже никогда больше не менял своего решения. В принятии этого решения ему очень помогло письмо от Нея, в котором бывший пламенный приверженец императора призывал его «объединиться против общего врага». Поведение Нея в это время крайне озадачивало его друзей. Он был настолько резок в своих высказываниях о Наполеоне и причинах его падения, что его можно было бы принять даже за защитника дела Бурбонов, если бы он не критиковал их столь открыто. Он никогда не понимал побуждений политиков, и его загадочное поведение было просто следствием двадцатидвухлетней войны, завершенной двумя кампаниями, после которых человек, менее крепкий физически, был бы отправлен в госпиталь с нервным истощением. Американцы времен Второй мировой войны сочли бы его жертвой «военной усталости», а англичане времен Первой — просто жертвой контузии. Он разъезжал по окрестностям Парижа и провинциям, ворча и жалуясь, иногда сравнивая императора с его наследником, причем сравнение оказывалось не в пользу последнего. Старый Людовик полностью доверял ему, но emigres лезли из кожи вон, чтобы ему досадить. Так, зная, насколько чувствителен Ней в отношении почета, оказываемого маршалам, один из придворных привел его в ярость, сделав вид, что не узнает одного из его прославленных коллег, внимательно вглядевшись в того и потом спросив: «А кто это тут?» Где бы Ней ни находился, эта его особенность всегда была мишенью для придворных остроумцев и скандалистов.
Мюрат все еще оставался королем, но трон под ним уже горел. Он был обещан ему в качестве платы за измену, но в действительности ему никто не верил, и одно ложное движение могло оказаться для него фатальным. Его супруга Каролина, сестра императора, делала все возможное, чтобы сохранить благожелательность союзников. Она даже зашла столь далеко, что начала делить ложе с австрийским канцлером Меттернихом, который своими успехами у дам прославил себя на всю Европу и однажды даже похвастался, что у него бывало по шести любовниц зараз.
Бертье, тоже лояльный к новому режиму, начал чувствовать укоры совести по поводу того, как он внезапно бросил своего старого друга в Фонтенбло. Он поспешил в Мальмезон, где Жозефина принимала всех коронованных особ Европы, и попробовал объяснить ей, почему он так поступил в момент крушения империи. Бертье сделал все, чтобы оправдать себя, но он был слишком чувствительным человеком, и это время было для него очень неспокойным, даже несчастным. Из всех тех, кто носил королевские цвета, он был самым близким к сосланному на Эльбу изгнаннику. Их близкие отношения были самыми важными в его жизни, и, когда они расстались, он начал чувствовать себя только половиной человека и вести себя в своей прежней манере уже не мог. Говорить он старался очень мало и держался от общественной жизни как можно дальше. С детства он обладал дурной привычкой грызть ногти, и в середине лета 1814 года они были изгрызены до мяса.
Для пожилых маршалов — Келлермана, Журдана, Монси, Лефевра и Серюрье — переход к новым условиям оказался намного легче. Келлерман и Серюрье происходили из состоятельных семей и чувствовали себя в новом обществе достаточно свободно. Монси, Журдан и Лефевр были честными, прямолинейными вояками, которым ничего не стоило убедить себя, что благосостояние Франции легче всего будет обеспечено при старом режиме. Беспокойства монархии они не доставляли и поставленные перед ними административные задачи выполняли компетентно и безупречно. Периньон и Лефевр в это время в основном попечительствовали над старыми солдатами, помещенными в Дом инвалидов. Быть может, этим пяти маршалам не хватало энергичности и блеска Мюрата или Бернадота, но зато их послужные списки за все время их службы выглядят гораздо лучше.
Брюн, который когда-то был другом человека, заявлявшего, что хочет вызвать Европу на битву, бросив ей в лицо голову французского короля, также примирился с монархией. Во время Первой реставрации о Брюне почти ничего не было слышно, но в том кризисе, который еще впереди, его имя будет связано с очень трагическими событиями.
Массена объявил, что положение отставного генерала больше его не устраивает, и пошел служить под знаменем с лилиями. Он появился на арене событий, словно старая черепаха, вылезшая на свет после того, как бурные события миновали и солдатские сапоги с грохотом прошагали мимо. Ему предложили командование войсками на юге Франции, то есть там, где когда-то ему приходилось торговать фруктами и заниматься контрабандой. Но теперь Массена уже не нужно было заниматься ею. Он был сказочно богат и мог сообщить каждому точную стоимость накопленного им в любое время дня и ночи. Он не привлекал к себе внимания, и его оставили в покое вместе со всем его золотом, драгоценностями и прелестными любовницами. Массена не писал мемуаров и ни к кому не выражал недоброжелательства. Он получил от жизни все, что хотел, и все демоны ада не могли бы лишить маршала его приобретений в возрасте пятидесяти восьми лет.
Бернадот, высокий и красивый наследный принц Швеции, не долго оставался в Париже. Даже романтически настроенный царь сообразил, что предоставить принцу сколько-нибудь важную роль в деле восстановления Франции было бы губительно, поскольку каждый еще оставшийся в живых француз рассматривал Бернадота как предателя и негодяя.
Гасконец всегда славился своим шармом и был чрезвычайно эффектным оратором на совещаниях и в салонах, но ничто не могло смыть с него обвинение в том, что он привел чужеземную армию к столице своей страны, а потом еще дожидался, что его выберут наследником Наполеона. Жена принца Дезире очень любила своего мужа, но она любила и Париж и была счастлива вернуться туда после долгого прозябания в мрачной шведской столице, где магазины были так неинтересны и где к тому же не сплетничали. Но очень скоро несколько озадаченный Бернадот уехал из столицы, чтобы никогда туда не возвращаться. Возможно, это решение ему помогла принять жена Лефевра, в глаза назвавшая его изменником.
Месяцы шли, и признаков умиротворения в стране, управляемой старым подагриком Людовиком, не наблюдалось. Наоборот, она поднимала голос протеста против каждого эдикта, исходящего из Тюильри. И громче всего этот голос прозвучал, когда военный министр Сульт попытался провести в жизнь декрет об изгнании из Парижа некоторых наполеоновских офицеров. Один из них, лихой кавалерист Эксельманс, назвал это решение акцией запугивания и отказался выезжать из Парижа. Он был отдан под суд, но его оправдание, о котором было объявлено 15 января 1815 года, было встречено всей Францией криками радости, и в глазах общественности правительство опустилось еще на одну ступеньку ниже.
Пушки были наведены, запасы пороха заготовлены. Нужна была только искра, и она проскочила в марте. Последовавший за этим взрыв был услышан и на пожарище Москвы, и на шотландских нагорьях, где офицеры-ветераны Легкой дивизии Веллингтона радовались первой весне мира. В этот день с тысячью солдат своей гвардии Наполеон высадился на побережье Ривьеры и начал свой блистательный марш на Париж.
Это была самая сумасшедшая авантюра из всех, которые только можно себе представить. Закончиться она могла еще до своего начала. Через короткое время после отплытия из Порто-Феррайо бриг, на борту которого находилось 800 старых усачей и еще 300 отчаянных бонапартистов, был остановлен французским военным шлюпом. Капитан шлюпа окликнул корабль Наполеона и, узнав, что он идет с Эльбы, спросил, как здоровье императора. В этот момент гвардейцы лежали плашмя на палубе. Наполеон ответил сам: «II se porte а merveille!»[34] — после чего корабли разошлись.
За первые шесть дней марша на Париж Наполеону удалось рекрутировать в свою армию 400 крестьян. На его пути люди в целом вели себя довольно индифферентно и никто ни ликовал, ни противодействовал продвижению этой маленькой колонны, однако появление первых войск из гарнизона Гренобля дало императору возможность устроить маленький спектакль. Расстегнув сюртук так, чтобы был виден его орден Почетного легиона, он один, без свиты, подошел к авангарду. «Если здесь есть человек, готовый убить своего императора, то пусть он это сделает! — спокойно произнес он, а когда солдаты заколебались, он сделал еще шаг вперед и громко спросил: — Друзья, вы узнаете меня?»
Весь батальон бросил ружья на землю, и между солдатами началось братание. Ни один выстрел не прогремел в защиту короля, утверждавшего, что он правит страной двадцать три года.
Затем то же повторялось с любой воинской частью, посланной навстречу императору. Все — генералы, капитаны, унтер-офицеры, рядовые, барабанщики — присоединялись к нему, пока его осторожное продвижение вперед не превратилось в триумфальное шествие. Через день или чуть позже на перилах перед Вандомской колонной появился плакат, на котором якобы была приведена цитата из письма, написанного Наполеоном Людовику. Он гласил: «Дорогой брат, не шли мне больше солдат. У меня их хватает!»