Бернадот услышал новости в своей столице в далекой Швеции и, конечно, ничего не мог противопоставить человеку, которого он не так давно предал. Однако, как отметили наблюдатели, он вместе с тем вообще не сделал ни шагу, чтобы помочь несколько озадаченным победителям, которые вот уже одиннадцать месяцев препирались друг с другом на Венском конгрессе. Возможно, его сдержанность объяснялась тем, что его супруга Дезире, за которой когда-то ухаживал человек, наступающий теперь на Париж от Лиона, в это время находилась в Париже, где совершала некоторые покупки, и ему не хотелось ее компрометировать. По некоторым слухам, Дезире была заслана в Париж в качестве шпионки, но все, кто знал эту дочку мыловара, отрицают их как невероятную чепуху. Во всяком случае, прибыв в Париж 19 марта, Наполеон даже не посадил ее под домашний арест.
Старый торговец галантереей Журдан удивил всех и каждого, решив, что Париж — это еще одна ярмарка, на которой он тоже обязан побывать. Он послал Бурбонов ко всем чертям и присоединился к императору. Мюрат же, напротив, совсем не вызвал удивления, выступив с Неаполитанской армией против своих новых друзей-австрийцев в интересах человека, которого предал пятнадцать месяцев назад. Однако отважный сын трактирщика допустил здесь чудовищную ошибку. Он посчитал само собой разумеющимся, что каждый житель королевства безумно любит своего короля и просто мечтает о том, чтобы он оставался на троне. Ему и в голову не приходило, что среднему неаполитанцу решительно наплевать на то, кто правит в Неаполе, и что все мужское население королевства просто перепугается перспективы надеть военную форму и начать маршировать под грохот канонады. Решительно выступая во всем своем блеске, гасконец продвинулся до линии реки По. За прошедшие годы Мюрату не раз приходилось громить австрийские батальоны в этой части Европы, но эти дни давно миновали, и это понимали все, кроме него самого. Мюрат мог быть самым знаменитым кавалеристом Европы, но выиграть войну в одиночку не мог даже он. При первом же ружейном залпе вся его армия обратилась в бегство. Отношение итальянцев к войне едва ли можно назвать героическим, но оно было по меньшей мере здоровым и логичным. Для среднего итальянца унция славы никак не стоила пинты его крови, и никто не мог бы убедить его в обратном. Мюрат присоединился к беглецам и исчез из Италии переодетым.
20 марта, всего лишь через несколько часов после торжественного въезда Наполеона в Тюильри, туда прибыл Даву и предложил свои услуги. Его появление было триумфом для приверженцев императора. Ведь ни один человек в Париже не мог, указав пальцем на князя Экмюльского и герцога Ауэрштедтского, заявить: «Вот идет ренегат!» Даву никогда не склонял голову перед Бурбоном и никогда не склонил бы ее, даже если бы стал свидетелем тысячи реставраций. Он появился перед Наполеоном спокойным и бесстрашным, и тот принял в объятия этого холодного, неулыбчивого человека. Даву был единственным в этой ликующей толпе, кого нельзя было подкупить, запугать, улестить или склонить к измене присяге. Он был единственным среди миллиона приспособленцев и лизоблюдов.
Сульт, военный министр, очень точно подгадал момент своего разрыва с Бурбонами. Он был смещен со своего поста за несколько дней до прибытия Наполеона в Париж. Сюше, последний из маршалов по стажу и единственный, кто сдался в прошлом году в плен, явился к Наполеону тотчас же и с таким видом, как будто ждал, что нечто подобное непременно должно было случиться. Ожеро не подавал признаков жизни и не поддерживал никого. Наполеон мог простить ему его грубость при встрече с ним на его пути на Эльбу, но старый кондотьер прощения не искал. Он холодно взирал на происходящие пертурбации и продолжал держаться в стороне.
Из двадцати пяти маршалов троих уже не было в живых, четверо открыто перешли на сторону Бурбонов, семеро не давали о себе знать. Массена, объявив себя больным, спешно перевозил свое золото за границу, Мюрат скрывался, Бернадота уже нельзя было считать французом. С императором пошла всего лишь горстка маршалов.
Но оставался еще один, самый прославленный из всей плеяды.
Мишель Ней, князь Московский, играл в карты в своем сельском доме, когда к нему прибыл курьер с приказом от военного министра Сульта. Согласно приказу, Ней должен был прибыть в Безансон и принять там командование Шестым корпусом. Ней был озадачен — он совершенно не понимал, почему он должен был отправляться на юг. Он только что вышел из одного из своих периодических приступов дурного настроения, и единственное, чего он хотел в данный момент, — это остаться одному и поразмыслить о своих действительных и мнимых бедах. Вздохнув, Ней поднялся из-за стола, приказал закладывать карету и направился в Париж, где его нотариус сообщил ему потрясающую новость: Наполеон бежал с Эльбы и теперь идет на север, призывая каждого француза присоединиться к нему.
Неуравновешенная натура Нея не могла вынести подобного потрясения, и он взорвался. Его успокоили и посоветовали обратиться к Сульту и потребовать свидания с королем. Сульт заявил Нею, что король нездоров и не может его принять, но Ней не собирался терпеть пренебрежительное к себе отношение со стороны своего старого соперника по Испании и резко потребовал, чтобы король принял его немедленно. Когда аудиенция все же была ему дана, Ней похвалился в королевской приемной, что скоро положит конец этой чудовищной бессмыслице. Он, Мишель Ней, не только выступит против Наполеона, но и привезет преступника в Париж в железной клетке! Людовик был просто потрясен рвением маршала.
«Железная клетка? — заметил он, когда Ней вышел за дверь. — Ну и канарейка!» Придворные похихикали и вздохнули с облегчением. Если Ней отправился на юг в таком настроении, им не стоит так уж бояться Людоеда.
Однако, к несчастью для них всех, для Людовика и для самого Нея это боевое настроение владело им недолго. Прибыв в Безансон и услышав новости о неудаче Макдональда в Лионе, Ней начал сомневаться в своих собственных солдатах. Вместе с этими сомнениями пришли депрессия и душевный дискомфорт, приведшие к приступам иррациональной раздражительности и беспричинным вспышкам гнева, направленного то против Наполеона, то против слабости Бурбонов. Постепенно ему становилось ясно, что между Наполеоном и возможностью бескровного завоевания Франции стоит он один. Его страшила ужасная ответственность за выход из кризиса. Роялисты ожидали, что он остановит продвижение Наполеона, Бонапарт ожидал, что он очистит ему дорогу на Париж, простые люди желали, чтобы он спас Францию от гражданской войны и повторного вторжения иностранных армий. Он был один, рядом с ним не стояло ни одного друга, к которому он мог бы обратиться за утешением или советом, и железные нервы Нея начали сдавать. Это был гораздо более сильный вызов судьбы, чем тот, которому он так блестяще противостоял в России. Ней был человеком действия, и его мозг был негибок, как мозг ребенка.
Когда к нему в гостиницу «Золотое яблоко», в которой он остановился в городе Лон-де-Сонье, зашли двое караульных, он как раз читал прокламацию Наполеона. «Теперь уже никто не умеет так писать, — печально произнес он, — это — верный способ затронуть сердца людей!» А обеспокоенному роялисту он заметил: «Король должен прибыть сюда и воодушевить солдат, даже если его принесут на носилках!»
Еще 13 марта, меньше чем через две недели после высадки Наполеона, Ней по-прежнему писал о «сумасбродном предприятии этого человека», а через очень короткое время после этого, поняв, что каждый его солдат только и ждет, чтобы он развернул трехцветное знамя, уже начал ворчать: «Разве я могу остановить море своими руками?»
На следующий день он, решив отказаться от попытки дать отпор Наполеону, прочел его прокламацию перед войсками, заявив, что Франция принимает императора, и закончил свое обращение восклицанием: «Vive l’Empereur!» Большинство офицеров сбежало, а рядовые бросали в воздух свои кивера.
Пять дней спустя Наполеон дружески принял маршала в Осере. Когда Ней начал извиняться за свое странное поведение в течение минувшего года, император перебил его. «Не нужно извинений, — отрезал он, — я никогда не сомневался в ваших истинных чувствах!» На самом деле он в них сомневался. На счет его бывших маршалов у него вообще не было иллюзий. Превосходный знаток людей, он узнал почти все, что можно знать о человеческом поведении, в дни своего отречения и ссылки и понимал окружающих его людей настолько хорошо, что в его сердце не оставалось места ни гневу, ни презрению. Наполеон знал, что маршалы будут верны ему только до тех пор, пока его поддерживает армия, и принимал это как неизбежный, непреложный факт. Он мог читать мысли Нея так же хорошо, как читал отчетливый текст прокламации.
Итак, доказывая свою незыблемую лояльность, произнося свои идиотские извинения и ругая своих прежних хозяев в таких цветистых выражениях, которые не уступали по силе ругательствам Ожеро и покойного Ланна, Мишель Ней постепенно втягивался в авантюру, которую сам недавно назвал «сумасбродным предприятием». Он стал таким непредсказуемым и столь склонным к взрывам, что даже его старые друзья начинали его сторониться. Он многое понимал и продолжал плыть по течению, жалко и уныло, не уверенный в себе и в своем представлении о долге больше, чем когда-либо еще в своей заполненной приключениями жизни.
Через несколько недель он был вызван в штаб-квартиру императора. За это время он узнал о смерти еще одного соратника, Бертье. Однако Ней был бойцом в гораздо большей степени, чем Бертье, и, когда Наполеон направился на северо-восток в сторону Линьи, Катр-Бра и Ватерлоо, он стряхнул сомнения и ввязался в новые битвы. Он никогда не разбирался в политике и не понимал сути интриг, но, как штурмовать вражеские укрепления, он знал лучше всех во Франции. Ненадолго, совсем ненадолго Мишель Ней снова стал самим собой.
Глава 19«Да пусть нас повесят, если мы это переживем!»
12 июня Великая армия двинулась по дороге, ведущей в Шарлеруа, навстречу ее ближайшим противникам: пруссакам Блюхера и смешанным силам Веллингтона, в состав которых входили англичане, голландцы, бельгийцы и ганноверцы. Отдельные части союзников расположились по 90-мильной дуге, прикрывающей Брюссель.