узам удалось захватить ее сады, но не строения. На своем правом фланге англичане зацепились за еще один опорный пункт их обороны — замок Угомон. Атака следовала за атакой, кавалерийский налет — за налетом, пока неглубокая низина между двумя армиями не оказалась забитой мертвыми и ранеными людьми, лошадьми и обломками снаряжения, а земля, взрытая рикошетирующими ядрами, стала похожей на неровно вспаханное поле. Однако англичане продолжали держаться, хотя охваченные паникой части из Нассау ударились в бегство и даже достигли Брюсселя, разнося новость об еще одном триумфе Наполеона. Услышал эту горестную для него новость и Мармон, с беспокойством ожидавший известий, которые предопределили бы его дальнейшие действия.
Ней сражался, как сумасшедший, всегда во главе ударных батальонов. Под ним было убито две лошади, он затребовал третью. Каким-то чудом он оставался невредимым; его не брали ни пуля, ни штык, ни клинок. Однако те, кто видел, как он организовывал крохотные арьергардные отряды на дороге к Смоленску, Орше и Ковно, отмечали странные изменения в его поведении. За все время долгого, сопровождаемого боями отступления из России он оставался спокойным, холодным, выдержанным. Если он молчал, то за него говорил повелительный жест, вселяющий бодрость в слабых и отгоняющий тень смерти от глаз умирающих. При Ватерлоо же ни ободряющих слов, ни жестов Нея никто не наблюдал. Он бранился, проклинал и кромсал врагов, но никаких жестов ободрения не делал. Он бушевал, неистовствовал, выкрикивал призывы, но ободрял своих людей только личным примером, а не словами. За два дня до битвы при Ватерлоо, у Катр-Бра, кто-то слышал, как он прорычал: «Если б только меня убила английская пуля!» Теперь, на склонах Мон-Сен-Жан, многим казалось, что он специально ищет смерти. Что это было: следствие угрызений совести или желание смерти у человека, отдавшего войне всю свою жизнь?
К вечеру строения фермы перешли в руки французов; ее гарнизон был переколот штыками. Но позади фермы английская линия продолжала держаться, а самые жаркие схватки разгорелись у разбитых ворот Угомона. И в этот момент Ней совершил самый жестокий просчет за всю кампанию, изобилующую тактическими ошибками с обеих сторон. Он поднял тяжелую кавалерию и, сам поскакав впереди, атаковал еще не вводившиеся в бой английские каре, стоявшие за основанием плато.
Даже в столетии, которому предстояло увидеть появление автоматического оружия, никто и никогда не наблюдал подобных сцен. Это был последний случай традиционного ведения войны и гибель традиции, уходящей корнями ко временам атак слонов Ганнибала на римскую фалангу или — еще дальше — к временам защиты Фермопил. После Ватерлоо на полях сражений пехоте уже редко подавалась команда: «Строиться в каре, готовиться отражать конницу!» Правда, традиция отмирала с трудом, и в последний раз эту команду можно было услышать под Омдурманом[35]. Но все равно она никогда не отдавалась такому большому количеству войск, и ее выполнение не производило такого впечатления на наблюдателей, как при Ватерлоо.
Кирасиры, драгуны, конные егеря, уланы, гусары, конные жандармы помчались рысью и пересекли эту долину смерти, достигнув плато, где их и встретила уставшая за день английская пехота, расположившаяся в три ряда (лежа, на колене, стоя) и отражавшая каждую атаку залповым огнем. Под этим огнем несущиеся в строю эскадроны таяли буквально на глазах и цвет кавалерии Великой армии превращался в хаотичную массу всадников, которые, действуя каждый за себя, пытались колоть и рубить ощетинившихся штыками англичан, валились друг на друга или отступали в долину, чтобы перестроиться и снова, и снова, и снова мчаться в атаку. Все это продолжалось до тех пор, пока каждое каре не оказалось окруженным валами из мертвых и умирающих французов. «Что-то слишком рано!» — заметил Наполеон, наблюдавший за происходящим с высоты близ фермы Бель-Альянс, но предпринять ничего не мог. Убедившись же, что его великолепная конница потерпела поражение, он направил в атаку резерв Келлермана, тщетно надеясь, что большее число эскадронов все-таки сумеет достичь должного результата и вытеснить англичан с поля боя.
Ней возглавлял каждую атаку. Увидев, как оборачиваются события, он в настоятельной форме затребовал у императора подкреплений. Но тень поражения уже нависла над Наполеоном. «Подкреплений… — пробормотал он. — А где, он думает, я их смогу взять?» Но по-прежнему предоставил командовать сражением Нею. Мучаясь в седле от боли (он страдал геморроидальным кровотечением еще с момента высадки на французском побережье), Наполеон следил за тем, как последние эскадроны Великой армии разлетаются на части, наталкиваясь на поредевшие каре, и только в начале вечера одиннадцать батальонов гвардии предприняли последние героические усилия согнать англичан с плато.
И тут со стороны правого фланга французов показалась длинная колонна, и кто-то из немецких пленных предположил, что это приближается прусский авангард. «Чепуха! — произнес Наполеон. — Это Груши! Наконец!»
Но это был не Груши. Это были действительно пруссаки, спешившие выполнить обещание Блюхера, данное им Веллингтону. Теперь батальоны Молодой гвардии, в которых так отчаянно нуждался Наполеон, потребовались для того, чтобы остановить прусские войска, в то время как французы из последних сил стремились выиграть битву до наступления темноты.
Неутомимый Ней опять возглавил атаку, на этот раз он был на ногах. К этому моменту под ним было убито уже пять лошадей. Очевидец описывает, как он поднимался по склону, — его лицо почернело от пороховой гари, один эполет был сорван пулей, форма порвана, и весь он был выпачкан в грязи. Кто-то закричал: «Вон идет Le Rougeaud!» — и даже раненые вставали и следовали за гвардией. Величайший режиссер не смог бы создать более впечатляющий сценарий последнего акта легенды о Наполеоне.
Он закончился, как и предполагал Ней, смертями, разгромом, жуткой катастрофой. Расстреливаемая во фланг артиллерией, сметаемая ближним ружейным огнем по фронту, гвардия таяла на глазах, и, когда беглецы — измученная кавалерия и вымотанная пехота — увидели, как начинают шататься и «медвежьи шапки», наполеоновскую армию охватила волна паники, она развернулась и побежала по дороге, ведущей к Шарлеруа.
Панике не поддался лишь один человек. В течение всей своей жизни Мишель Луи, князь Московский, герцог Эльхингенский, сын бочара из городка Саарлуи, никогда не поворачивался спиной к врагу на время большее, чем требовалось, чтобы собрать бегущих и зарядить ружье. Изменять своим привычкам в своей последней битве он не собирался. С саблей, перебитой английским штыком, нещадно ругаясь, эльзасец прорубил себе путь к еще не разбитому французскому каре и медленно, шаг за шагом отступал — как он делал это на выжженной солнцем равнине под Лиссабоном или преследуемый казаками в России. «Смотрите, как может умирать маршал Франции!» — кричал он пробегающим мимо солдатам. Однажды, очевидно для самого себя, он выкрикнул: «Да пусть нас повесят, если мы это переживем!»
Когда каре распалось, он нашел следующую группу, а когда рассеялась и она, то он, уже в темноте, набрел на какого-то капрала. Вместе с ним он поднялся на высотку. Здесь Ней, размахивая обломком сабли, призывал бегущих собраться вместе и снова идти в атаку. И даже в этой ужасной ситуации солдаты продолжали восхищаться своим рыжеволосым маршалом. «Да здравствует Ней!» — кричали они, продолжая отступать. Это ни в коем случае не было иронией — они отдавали должное этому сверхчеловеку.
Англичане наступали, собрав всю оставшуюся у них артиллерию и засыпая уцелевшие французские каре градом картечи. Во фланг отступающим французам ударили прусские гусары. Не давая пощады, они рубили толпы безоружных людей, устремившихся по дороге и через затоптанные поля. Только когда уже совсем стемнело, Ней выбрался с поля боя, опираясь на плечо капрала. Где-то за фермой Бель-Альянс ему нашли лошадь. Он вскочил в седло и медленно поехал в сторону Самбры — последний из старших офицеров, покидающий поле боя.
Глава 20«Vive le plus fort!»
Когда союзники входили в столицу, английский офицер, идущий во главе колонны, услышал, как какой-то француз приветствует его восклицанием: «Vive le plus fort!»[36] Заинтересованный англичанин подошел к нему и заговорил. Француз рассмеялся и показал ему двустороннюю кокарду, на одной стороне которой был изображен триколор, а на другой — белая эмблема Бурбонов. Взгляд этого парижанина на события был типичным для французов тех летних недель.
Военно-политическая карьера Наполеона развивалась крайне стремительными темпами. Он стал всемирно известным генералом в двадцать шесть лет, хозяином Франции — в тридцать, фактическим императором Европы — в сорок, спасающим свою жизнь беглецом — в сорок пять и ушел из жизни в пятьдесят один год. Чем выше он поднимался, тем быстрее крутилось колесо его судьбы. Но еще никогда оно не крутилось так быстро, как в промежутке между 15 июня и 15 июля 1815 года. 15 июля он уже находился на борту английского корабля «Bellerophon»[37] в качестве добровольного пленника. Недели, прошедшей после битвы при Ватерлоо, оказалось достаточно, чтобы сбросить его с трона во второй раз.
Имя Наполеона иногда приводят в качестве примера человека, который никогда не признавал себя побежденным, но теперь свое поражение он признал довольно легко. Какие бы шансы ни существовали на то, чтобы поблефовать по поводу катастрофы, которая постигла его на склонах плато Мон-Сен-Жан, и представить ситуацию в более выгодном свете, они были уничтожены Неем. Дело в том, что Ней, прискакавший в Париж за три дня до появления перед столицей прусской легкой кавалерии, имел неосторожность снова окунуться в политику. В частности, в ответ на попытку Карно преуменьшить масштабы катастрофы он воскликнул: «Это ложь! Вы обманываете палату! Веллингтон наступает, а Блюхер не разбит. У нас остался только корпус Груши, и враг будет у ворот Парижа через неделю!»