Оснований не верить словам человека, последним покинувшего поле боя, не было. Наполеон немедленно отправился в Мальмезон, загородный дворец отвергнутой им Жозефины, скончавшейся до возвращения ее супруга с Эльбы, а через день-два он уже был в Рошфоре, на океанском побережье, рассматривая некоторые довольно необычные планы бегства в Америку. Любопытно, что его брат Жозеф, этот незадачливый король Испании, теперь сделал по отношению к нему очень благородный жест. Он предложил Наполеону поменяться с ним местами, отдав ему свой паспорт. Отвергнув это великодушное предложение, а также мысль бежать, спрятавшись в бочке, Наполеон решил спасти свою жизнь, сдавшись в плен англичанам. Если бы его удалось захватить Блюхеру, то страны, победившие во Второй мировой войне, получили бы прецедент для Нюрнбергского процесса. Наполеон был бы предан суду военного трибунала и расстрелян.
Людовик и его двор снова водворились в Тюильри. Они несколько запыхались, но пытались этого не показывать. Чтобы отвлечь внимание от своих затруднений, Бурбоны начали охоту за ведьмами, а самым подходящим бальзамом, которым они собирались умастить свою уязвленную гордость, была для них кровь Нея, человека, обещавшего им привезти корсиканскую канарейку в железной клетке.
В Париже царило оживление. Политики очнулись от своего стодневного сна и начали спрашивать друг у друга, что же могло свести их с ума настолько, что они приняли Наполеона во второй раз. Впрочем, в дикой суматохе, поднявшейся в связи с их стремлением реабилитировать самих себя, о Бонапарте они почти забыли.
Те, кто еще недавно колебался, вылезали на поверхность, нацепив белые кокарды, а роялисты, опять оказавшиеся на коне с помощью иностранных штыков, принялись выискивать наполеоновских орлов с простодушием людей, которых один вид такого орла должен приводить в крайнее недоумение.
Только одно препятствие мешало им арестовывать, изгонять или расстреливать всех сколь-нибудь значительных лиц, сражавшихся под знаменами Наполеона при Линьи, Катр-Бра и Ватерлоо, но оно было весьма значительным. Когда союзники приблизились к воротам Парижа, им пришлось иметь дело с Даву, причем даже Бурбоны затруднялись найти причину отдать под суд Железного маршала, поскольку он никогда им не присягал. Преимущества в игре были на стороне Даву. Он занимал пост военного министра и выполнял свои обязанности умело и компетентно. Или союзники объявят полную амнистию всем лицам, принимавшим участие в реставрации режима Наполеона, или же он, Луи-Никола Даву, выведет армию за Луару и будет продолжать войну бесконечно долго. Союзники могут принять эти условия или отвергнуть, но они — таковы. Для ведения переговоров союзники выбрали другого маршала, Макдональда, и тот попытался договориться с упрямым Даву. Макдональд посоветовал союзникам принять его условия, и соглашение было подписано. Только после этого войска коалиции были впущены в город, а король Людовик через двадцать один день после битвы при Ватерлоо мог возвратиться в Тюильри.
В обозе Людовика в Париж въехали маршалы: Виктор, Мармон, Сен-Сир и Периньон. С несколько большим чувством собственного достоинства из тени выступил Удино. Старый Массена, занимавшийся переводом своих капиталов за границу, что теперь оказалось совершенно ненужным, также появился в Париже и даже предпринял робкую попытку предложить режим регентства в пользу малолетнего сына Наполеона, находившегося в это время под охраной в Вене.
Военное министерство перешло из рук Даву к Сен-Сиру. Бывшему же сержанту Виктору, крикливому республиканцу в дни падения Бастилии, было поручено возглавить охоту за ведьмами и клеймить своих прежних друзей как изменников. Виктор не слишком зарекомендовал себя в качестве командира, способного принимать самостоятельные решения на поле брани, но прекрасно проявил себя в качестве полицейского, в чем его эффективно поддерживал его приятель Мармон, герцог Рагузский, имя которого стало во Франции синонимом слова «предатель». Подобно тому, как во Вторую мировую войну имя норвежца Квислинга приобрело в Европе особое значение, так и слово «Рагуза» вызывало отвращение у людей, сражавшихся рядом с Мармоном в 1793–1814 годах.
Сен-Сир, по-прежнему индивидуалист, но также и антибонапартист, был более великодушен к своим противникам. Когда Нея наконец убедили в необходимости бежать (он до сих пор, не зная об опасности, пребывал в Париже), именно Сен-Сир подписал ему паспорт и посоветовал скрыться. Свою подпись добавил и Даву, и Ней исчез из виду, найдя убежище в доме старого друга на краю горного массива Канталь, близ Орильяка. Здесь он на некоторое время мог почувствовать себя в безопасности. Его любящая жена Аглая находилась с ним в близком контакте в ожидании предполагаемого бегства в Швейцарию.
Сульт также почел за благо скрыться и направился в Альби, в долину Тарна, где его могло защитить множество старых друзей. После паники, распространившейся после Ватерлоо, Сульт вел себя очень порядочно, не только сделав все возможное, чтобы собрать беглецов, но и обнаружив исчезнувшего Груши. Ему продолжало везти. Он пробрался в свои родные места и был вовремя предупрежден, что его имя числится в проскрипционных списках и он подлежит расстрелу. Это предупреждение Сульт получил от одного английского офицера и джентльмена (все ветераны войны на Пиренейском полуострове относились к своим противникам с теплым чувством). Он воспользовался услугами одного из своих друзей, который, располагая дилижансом, перевез его на территорию Берга, где тот и провел в изгнании четыре года.
Лето тянулось. Для маршалов Наполеона оно оказалось весьма печальным. 1 августа был схвачен и зверски убит маршал Брюн. 2 августа был опознан и арестован маршал Ней. В октябре был расстрелян высадившийся на итальянском побережье Мюрат. Два месяца спустя погиб Ней, пав жертвой безжалостной судебной расправы со стороны людей, едва ли достойных чистить ему сапоги.
Вероятно, самой трагичной оказалась гибель Брюна. Он умер, растерзанный озверевшей толпой в Авиньоне. Его смерть была такой же жуткой и нелепой, как и вызвавшее ее обвинение. Толпа, вытащившая его из кареты, считала, что Брюн — один из вдохновителей убийства принцессы де Ламбель, случившегося во времена Террора двадцать три года тому назад. Де Ламбель стала жертвой ужасной сентябрьской резни; ее голову носили на пике перед окнами покоев королевы. Брюна оклеветали; он действительно состоял в военном эскорте, который был придан террористам, но он сделал все возможное, чтобы спасти жертвы сентябрьских событий. Он никогда не был террористом в подлинном смысле этого слова, но кровожадная толпа вовсе не искала этому подтверждений. Брюн был чуть не разорван на куски, и его изувеченное тело было брошено в Рону. Как утверждают, перед смертью он прошептал: «Господи! Пережить сотню битв и так помирать…»
Не повезло Нею: он попал в расставленные жандармами сети. Узнав, что убежище Нея готовятся оцепить жандармы, один из местных жителей, с восхищением относившийся к маршалу, оседлал лошадь и поскакал предупредить Нея, однако во время ночной скачки по пересеченной местности очень неудачно свалился с лошади и до утра пролежал на земле без сознания.
Пришедших арестовывать его Ней встретил спокойно. Жандармы имели инструкции доставить его в Париж в кандалах, но Ней дал слово не пытаться бежать, и этот вопрос отпал сам собой. Один из жандармов, дружественно настроенный по отношению к маршалу, намекнул, что закроет глаза, если тот все-таки предпримет такую попытку, но Ней отверг его предложение. «Если бы я был свободен, то за это я бы вас расстрелял! — спокойно заявил он. — Я же дал слово!» Недалеко от Парижа кавалерийский офицер Эксельманс сделал Нею такое же предложение, но маршал отверг и его. По прибытии в Париж он был заключен в тюрьму Conciergerie[38], пользовавшуюся во времена Террора славой наихудшей из всех парижских тюрем. Здесь сидели Шарлотта Кордэ, девушка, заколовшая Марата, и Мария Антуанетта, томившаяся в крайне душной камере, а также множество других известных лиц. Но такого знаменитого узника, как Ней, стены тюрьмы не видели уже много лет. Бурбоны приказали предать маршала военному суду. Сам же Людовик, узнав, что Ней не согласился на бегство, не будучи мстительным человеком, ломал руки.
«Как же он допустил, чтобы его поймали? Ведь мы давали ему столько шансов уйти!» — жаловался он.
Французские мемуаристы, наблюдавшие за поведением Нея в течение нескольких последних недель, приходили к выводу, что маршал позволит вынести ему обвинительный приговор, не прибегая к своему праву защиты. Они ошибались. Одно лишь предположение, что он замарает свою честь, выводило его из себя, и Ней тотчас же оспорил намерение своих противников судить его военным судом и потребовал суда пэров. Даву, изо всех сил стремившийся спасти маршалу жизнь и бушевавший от ярости из-за столь бесстыдного нарушения условий перемирия, делал все, что только было в его силах, чтобы Ней переменил свое решение, а Сен-Сир сформировал специальный суд, в который в качестве судей должно было входить не менее четырех сподвижников Нея. Это были маршалы Монси (председатель), Ожеро, Массена и Мортье.
Любопытно, что в состав суда был включен Мортье. Ней скакал к Ватерлоо на лошадях, купленных у Мортье, и если бы этого сына фермера не скрутил ишиас, то он бы сражался бок о бок с подсудимым. Однако с самого начала ветераны обнаружили видимую неохоту судить человека, подвиги которого в России давно стали легендой. Мортье заявил, что он предпочтет быть уволенным в отставку, Массена — что у него с Неем существует личный конфликт, а Ожеро попросту слег в постель. Монси вел себя более благородно: он направил королю письмо с категорическим отказом принять участие в суде над человеком, которого он столь почитает. Его письмо — один из самых трогательных документов истории того периода. «Где были обвинители Нея тогда, когда он сражался на поле брани? — вопрошал он. — Именно Ней спас остатки армии на Березине. У меня у самого там были родные, друзья, солдаты, которые любили своих военачальников, а теперь на меня возлагается обязанность осудить на смерть человека, котором