долга санкционировал сдачу Керчи противнику и своим паникерским поведением в Керчи только усилил пораженческие настроения и деморализацию в среде командования крымских войск».
Кулик как мог отбивался от обвинений, ссылаясь на исключительную тяжесть обстановки. Вот фрагмент протокола судебного заседания:
«Артемьев: Не находите ли, что вы, не дав правильной оценки всей обстановки на фронте, приняли решение об отходе?
Кулик: Нельзя же потрепанные, измотанные части, остатки от разбитых дивизий равнять с боеспособными частями. От двух полков что там осталось? В одном на 100 процентов был перебит командный состав.
Щаденко: Вы же сами первый удрали из Керчи?
Кулик: Я не трус. Не удирал.
Ульрих: Что вам доложили Левченко и Батов о силах противника?
Кулик: На фронте у противника было до четырех дивизий и в тылу одна-полторы дивизии.
Ульрих: На следствии вы так показывали: «Точных данных у Левченко и Батова о силах противника не было. Однако, лично наблюдая картину боя, я определил соотношение сил — как один к трем в пользу противника».
Кулик: Да, у них точных данных не было.
Щаденко: Вы исходили не из правильной оценки сил противника. Нужно говорить напрямик — вы просто струсили.
Кулик: Нет, я не струсил. Я ведь ехал на катере днем под обстрелом и не трусил.
Ульрих: Получается так, что ни у вас, ни у местного командования и приблизительно точных данных о силах противника не было?
Кулик: Я считал, что соотношение было один к трем…
Ульрих: Был у вас план обороны Керчи?
Кулик: Я отдал приказ — ни шагу назад.
Артемьев: А где проходил этот рубеж, от которого «ни шагу назад»?
Кулик: Он был указан в приказе Батова.
Ульрих: Вы на следствии показывали: «…приехав в район Керчи, я не только не организовал оборону, но и не принял к этому мер… Был ли план обороны у командования направления (Левченко, Батов), я не знаю, об этом я их не спрашивал. Прибыв в Керчь, я сразу же принял решение на отход, санкционировав уже происходящую эвакуацию».
Кулик: Это не касается жесткой обороны…
Артемьев: Что вы сделали для ликвидации паники?
Кулик: Я считал, что в Керчи дать боя мы не сможем. Нужно было отходить на Таманский полуостров, там приводить части в порядок и организовать оборону…».
К слову, правильность этой оценки, в 1957 г. проведя необходимую проверку, подтвердили Генеральный штаб и Главная военная прокуратура. Как сообщали в ЦК КПСС заместитель министра обороны СССР И. С. Конев и Генеральный прокурор Р. А. Руденко, на основании изучения материалов уголовного дела и оперативных документов, относящихся к боевым действиям на Керченском направлении, Генеральный штаб пришел к заключению, что к 11–15 ноября 1941 г. силы противника на этом фронте количественно превосходили наши войска в несколько раз и что в сложившихся условиях командование войсками керченского направления, а также бывший Маршал Советского Союза Кулик «с наличными и притом ослабленными силами и средствами удержать город Керчь и изменить ход боевых действий в нашу пользу не могли».
Но в 1942 г. Специальное присутствие рассуждало по-иному. Пораженческим было расценено поведение Григория Ивановича и при сдаче немцам без санкции Ставки еще одного города — Ростова-на-Дону, что только усиливало вину.
В новом письме Сталину уже нет следов ни сознания исполненного долга, ни бахвальства в стиле самоуверенного крестьянского парня. Кулик почти раздавлен: он льстит вождю и кается, кается, кается…
«Т. Сталин!..
Считаю себя виновным в том, что я нарушил приказ Ставки и без Вашего разрешения сдал город Керчь противнику.
Я считаю, что моя вина в тысячу раз усугубляется в том, что я не оправдал Вашего доверия ко мне.
Я Вам лично, т. Сталин, обязан в моем росте. Вы с меня, с бывшего крестьянского парня в прошлом, вырастили в политическом отношении большевика и даже оказали самое большое доверие, что может быть в нашей стране, это ввели в состав ЦК ВКП.
В военном отношении я дорос до самого большого звания в Красной Армии — Маршала Советского Союза. Весь мой рост, я еще раз повторяю, был под Вашим личным руководством, начиная с 1918 года, поэтому я и считаю, что моя вина в тысячу раз усугубляется. Все то доверие, которое Вы мне оказывали долгие годы, я не оправдал невыполнением Вашего приказа. Поверьте, т. Сталин, что я это сделал не по злому умыслу и не потому, чтобы игнорировать Ваш приказ, нет, а потому, что мне на месте казалось, что я не смогу дать генеральный бой наступающему противнику в г. Керчь, а хотел дать генеральный бой на Таманском полуострове и потопить его в проливе, недопустив его на Таманский полуостров».
В этом же письме маршал раскрывал обстоятельства неожиданно легкой сдачи врагу Ростова. «Я прибыл в г. Ростов накануне его сдачи, — писал он, — когда части занимали уже оборону на последнем рубеже в 2–3 километрах от окраин города. С утра я лично поехал на главное направление просмотреть части, как построена оборона, воодушевить командиров и бойцов и потребовал выполнения Вашего личного приказа оборонять город и ни в коем случае не сдавать, а от них потребовал ни шагу назад. Кое-где я исправил недочеты в обороне, особенно в организации артогня. Когда началось генеральное наступление противника на Ростов и Аксай, т. е. он рвался на Ольгинскую переправу, я все время был на том участке, где противник вклинился или прорывал нашу оборону, лично водил пехотные части в контратаки, отбивал артогнем танки противника, управляя артогнем, лично до темноты был в войсках, где было самое угрожающее положение, требовал жесткости обороны и личным примером их воодушевлял. Я не хочу Вам, т. Сталин, себя хвалить, но можно спросить весь руководящий состав армии. Были использованы все резервы, даже последняя рота охраны штаба армии была брошена в контратаку и мы ушли с здания обкома с Военным Советом армии, когда противник уже был в одном квартале, т. е. мы ушли под непосредственным давлением противника. Это, т. Сталин, полная картина боя, можно собрать весь руководящий состав армии, он Вам то же скажет.
Докладываю, что здесь получилось фактически, что противник стремительным ударом к концу дня прорвал фронт и вскочил в город с северо-запада, все наши попытки его задержать оказались безрезультатны. Мы были не в силах задержать противника, он смял стрелковый полк и около двух дивизионов артиллерии танками, правда, более 20 танков было подбито из наступавших около 80 танков, а остальные прорвались в северо-западную окраину города и фактически решили судьбу захвата города, остальные части также, под давлением противника, отходили к переправам на южный берег Дона. Мне кажется, что я за сутки моего пребывания в этом бою я все сделал, что возможно было при наших условиях, все части были, я считаю, правильно введены в бой, паники не было, дрались хорошо, за исключением отдельных частей. Просить же разрешения на отход, т. е. на сдачу города я не хотел, так как считал, что мы сможем отбить атаки противника и несколько атак было отбито, даже на отдельных участках он бежал, но под самый вечер была решена судьба. Здесь, как я ни старался, отбить их не удалось…».
Подчеркивая свою юридическую и моральную ответственность как высшего на том участке фронта воинского начальника за сдачу Ростова-на-Дону, Кулик просил, тем не менее, простить ему содеянное и давал «честное слово большевика», что никогда больше не нарушит приказов ЦК ВКП(б) и лично Сталина.
Вождь был слишком зол на своего бывшего протеже, чтобы так запросто простить его очередной раз. На письмо он не ответил, а органам правосудия позволил действовать так, чтобы незадачливый маршал сполна испил чашу унижения и раскаяния.
На суде Кулика вынудили признать, что он не только не выполнил приказа Ставки об обороне Керчи, но даже и не ставил этой задачи, а, прибыв на место, сразу же отдал распоряжение об эвакуации войск.
Замнаркома попытался взять реванш, обратив внимание суда на Ростовскую операцию. Она ему казалась более выигрышной: действительно, хотя Ростов, как и Керчь, был сдан без приказа Ставки, но уже через пять дней отбит назад.
Танковую группу Клейста, захватившую столицу Дона, разгромил не Южный фронт, а именно 56-я армия, утверждал Кулик. «Эта армия была создана мною из местных войск во время боев и было собрано все оружие, какое было в районе Ростова, Северного Кавказа и на заводах. 56 армия вела жестокие бои в течение 51 суток, начиная с Таганрога, кончая Ростовом… Противник повел наступление на фронте 15 км. Тремя танковыми и тремя мотодивизиями прорвал фронт 56 армии и вскочил в гор. Ростов, но понес очень большие потери. Паники никакой не было. Наши войска дрались очень хорошо, но соотношение сил, особенно танков, было неравное. 56 армия через пять дней взяла Ростов обратно и ни одного красноармейца Южного фронта в боях за Ростов не участвовало.
Будучи в 51 армии, — подчеркивал Кулик, — я следил за ходом боев 56 армии, давал советы военному совету как действовать, переключил всю авиацию 51 армии и Черноморского флота более 100 самолетов на поддержку 56 армии и накануне сдачи Ростова прилетел в Ростов сам и участвовал лично в бою за город, находясь все время в передовых линиях. О моих действиях могут доложить командиры и комиссары дивизий и военный совет 56 армии.
При переходе в контрнаступление я лично проработал план действия артиллерии армии, авиации Южного фронта, 56 армии, 51 армии и морского флота и как зам. наркома обороны утвердил план действия их. По этому плану этой же 56 армией был взят Ростов обратно».
Но присутствовавший в суде Прокурор СССР Бочков отказал Кулику в его просьбе допросить военный совет 56-й армии, ее командиров и комиссаров, которые, по мысли Григория Ивановича, могли бы подтвердить его доблестные действия.
Ему пришлось отбиваться также от обвинений в антисоветчине, шпионских связях с германской разведкой. В ходе судебного заседания произошел характерный диалог, свидетельствовавший о том, что в распоряжении обвинения было мало действительных фактов, а подсудимого по примеру 37-го года пытались склонить к самооговору. Бочков заявил Кулику: «Мы знаем, что вы связаны с немцами, признайтесь суду». На резонное замечание, что это явная глупость и не может ли следствие предъявить конкретные факты его сотрудничества с гитлеровцами, Бочков ответил вопросом: «Поче