— Мы из Чупы, — ответил Райнер и лег, повернулся к стенке.
— Ложитесь, я подвинусь, — сказал Дима. — Подвиньтесь, Эдуард Максимович.
Райнер не ответил.
— Да вы лежите, мы устроимся, все устроим, — сказал старичок. — Ты затопляй, а я дров принесу.
— Дрова же есть, — сказал Дима. — Вон и за печкой еще. И чай есть.
Он слушал, как загудело в печке, как они стелили что-то на полу, как задули свечу и легли. Темнота наполнялась дыханием, он слушал его и старался понять, кто дышит, но не мог. В открытой печке догорали угли, тускнел малиновый квадрат, подергивался сизыми тенями. Дождь шуршал: «Ушкуйники, ушкуйники» — и все казалось странным, нереальным, а дыхание становилось глубже, ровнее, покойнее.
На востоке под плотной облачностью светлела слюдяная полоса, клубился туман со дна лощины, проступали в тумане камыши; где-то близко крякали невидимые утки. Дядя Миша столкнул в воду оси-новку-долбленку, взял кормовое весло.
— Вон там кол, а от него к тому мысочку поплавки, видите?
Они с Димой снимали сеть. В сети-путанке бились молодые налимы, мелькнул пятнистый щучий бок. Медленно подгребали к берегу. По колено в тумане стояла девушка, она казалась гимнасткой в этом тонком свитере, в тренировочных брюках, совсем молоденькой.
— Что ж не разбудил, дядя? — сердито спросила она.
— Вчера-то намаялась, так что ж… Ты почисть рыбу, пожарим.
— А у нас на жерлицы — ни одной, — сказал Дима девушке, но она отвернулась.
— Восток дует, на живца не берет, — сказал дядя Миша.
— Мы вот тут жарили, сейчас я разведу. — Дима стал колоть щепки. — Как же вы, так одни и путешествуете? — спросил он, глядя на спину в синем свитере у воды. Туман шел через нее, подымался, все сильнее, свежее проступал солнечный край восхода, сверкали камышинки. — Одни, с ней?
— Мы привычные. — Дядя Миша раскурил трубочку, присел на корточки у огня. Он был не так уж стар, но щетина на щеках с проседью и глаза какие-то усталые. — Она в этих местах родилась, брата покойного дочка, сирота. Она лес знает.
— Ну все-таки… У вас даже ружья нет.
— Ружья нет, я не люблю ружей. — Он посмотрел вокруг, втянул воздух. — Сегодня-завтра погода постоит.
— Вы рыбак?
— Я? Учитель математики. Ну и рыбак. Кумжа должна вот-вот пойти.
— А она?
— Нина? Она тоже учитель.
— Как учитель?
— Учитель русского языка.
— Сковороду готовь! — крикнула Нина с берега.
От дома спускался Райнер. Он подошел к воде и стал раздеваться. В одних плавках он стоял и гладил грудь, плечи; туман обтекал его, как статую атлета. Он оттолкнулся ногами и с шумом нырнул. Райнер каждое утро в любую погоду купался в этой ледяной воде.
Девушка несла рыбу в берестяной кошелке. Теперь Дима знал, как ее зовут. Но он не знал, пригласят ли его завтракать после ночной истории. Дядя Миша развязал мешочек и стал раскладывать на доске хлеб, помидоры, соль в тряпице.
— Сейчас пожарится — и закусим. А из налима — уха. Вы печенку его, максу, пробовали?
— Нет, — сказал Дима и покраснел: девушка смотрела на него через костер.
Солнце было сзади нее, он видел только светящуюся паутинку волос и светлые глаза; кажется, она была обычной, только взгляд какой-то серьезный, пристальный, а может, она всегда так с незнакомыми; вот она жарит рыбу, день будет ясный, иней тает, но в тени бревна еще белеет; дым идет прямо вверх, а там сносится вбок, затягивает крышу на конюшне.
— Сколько лошадей здесь было, клуб, библиотека, — сказал он.
Дядя Миша поглядел вокруг.
— Было, да… Там вон еще барак был, а за ним колодец. Видали? А вон, где соснячок, — кладбище. А дале, по вырубке, дорогу начинали на город, да не кончили — болота.
Райнер подошел неслышно, он стоял, расставив ноги, и расчесывал на пробор мокрые жидкие волосы.
— Садитесь с нами, — сказал дядя Миша.
— Какой же протокой вы сюда прошли? — спросил Райнер. — За тем косогором?
— Нет, там озеро непроходное, в горах. Ниже протока, вы ее минули, когда подымались. Осока там, видели?
— Да.
— Вот в этой осоке она и есть. Не угадаешь. Мне один карел показал.
— Так. Понятно.
Райнер не торопясь пошел к дому.
— Сейчас готова будет! — позвал вдогонку дядя Миша, но он не обернулся.
Они съели уже по два куска щуки, а его все не было.
— Вот этот и тот отложи ему, — сказал дядя Миша девушке.
Диме было стыдно и тошно: он знал, что Райнер не придет. Он курил и смотрел в землю на искры в золе с краю костра, на маленькие ноги в белых кедах, которые то появлялись, то исчезали. Ключом закипел котелок, и узкая рука швырнула туда полную горсть чая.
— Кружку принесите, — сказал женский голос.
— А?
Он встал, он был на полголовы выше ее. Кажется, ее глаза не такие уж сердитые. Он нахмурился: ему не хотелось идти в дом, где сидит Райнер со своей собакой. Но пошел.
— Смотри: Вега вставать начала, ходит, — сказал Райнер.
Вега посмотрела на Диму и вильнула хвостом. Он хотел погладить ее, но она подняла губу.
— Возьму байду, поищу эту протоку. Если не врет.
— Вам там рыбы оставили. И чаю.
— Я не хочу. Вега, пошли!
Сверху Дима следил, как плавно идет байдарка по тихой воде. Клочья тумана истаивали в камышах, мелькал проблеск весла, белая собака сидела на носу, смотрела вперед. Потом ее закрыло осокой на повороте, и наступила тишина.
Весь день в нем хранилась эта тишина, прохладная от осеннего солнца, и сине-лилового озера, и от порыжевшей осоки, и от медленных кругов коршуна над макушками старых осин на том берегу.
Он сидел, безвольно расслабившись, на бревне рядом с дядей Мишей, который сушил и чинил сеть, и следил, как легко и неслышно взад и вперед ходит молчаливая девушка. Она то мыла сковороду, то стирала что-то маленькое, голубое, то уходила в березняк и выходила оттуда с веником, то что-то делала в доме. Наконец она подошла к ним и тоже села; она пришивала латку к старому ватнику, быстробыстро мелькала стальная игла, на опущенной голове ветерок играл легчайшими волосами. Дядя Миша рассказывал не спеша, затягиваясь трубочкой, о рыбе, о карелах, о старых поморских селах, голос его доходил как сквозь сон, а она все шила, шила, точно вышивала его рассказ на прожженном ватнике травами-шелками, мелким бисером, петухами и единорогами. Постепенно Диму втягивало в этот старинный ритм, добрый, даже ласковый, с волны на волну, плавно, былинно, и он и они будто становились одной семьей, будто знали друг друга с детства и еще раньше — с тех времен, когда плыли струги от облака к облаку, от века и до века… Она уронила наперсток, и все исчезло.
— Вот он. — Дима подал ей наперсток, и глаза ее скупо улыбнулись.
— Так я здесь впервые побывал, — заключил дядя Миша и понурился, ушел в свое, недосказанное. Она положила ему руку на плечо, он глянул, виновато улыбнулся. Теперь они были вдвоем, а он, Дима, третьим лишним. О чем рассказывал старик под конец? А, о поселке этом, вернее о лесоразработках до поселка, о первом бараке. Вон там он стоял, где куртина застарелой крапивы. Что он, в нем жил?
Ничего нельзя спрашивать, если у человека такое всегда доброе, покорное лицо вдруг становится замкнутым, горько-морщинистым и мутнеют эти маленькие глаза, помудревшие от всего, что они видали за шестьдесят лет.
— Вот мы с ней, сироты, теперь и бобылим, — сказал дядя Миша и невесело, но с такой любовью улыбнулся ей.
— Не надо, дядя! — строго остановила она, и наступило молчание— долгое, полное мыслей, а может быть, и родных лиц, и Дима боялся шелохнуться, чтобы не помешать им вспоминать. Он и не помешал, он понял это, когда она коротко вздохнула и сказала — Пойдем распилим бревнуху. У нас тут пила спрятана.
— Вы здесь не первый раз?
— Первый? Раз шесть уже бывали.
Под вжиканье пилы он думал обо всем и ни о чем; откатывая кругляки, мельком ловил ее взгляд: она стояла, опираясь на прогнувшуюся пилу, смотрела поверх леса в уже вечереющее небо. «Неужели день прошел?» — подумал Дима с сожалением. Да, от елей тени длиннее, сочнее, с озера из дальней протоки опять надвигается стена тяжелого тумана. Трубный клик донесло от соседнего озера, второй и еще раз. «Тише!» — сказала девушка, и он увидел лебедей. Они сделали круг над поселком и вписались, снижаясь, в темную воду и заскользили, озираясь, — матово-белые, крупные два и серые неказистые позади еще два: семья, родители и двое подростков. Они сплылись и держались на месте, настороженно приподняв головы. Лес, камни, камыши, озеро — все стало иным, прекрасным и настоящим, вот чего не хватало этому месту для законченности. У Димы перехватило дыхание, он невольно поймал ее за руку, сжал тонкое запястье. Лебеди всполыхнулись, разбежались по воде, мощно ударяя крыльями, и взлетели. Там, в вышине, самец торжествующе или негодующе кликнул «клинч! клинч!» и повел семью по высокому кругу, замкнул его на закате розовым взмахом и увел за гору.
— Вот это да! — выдохнул Дима.
Он отпустил руку Нины; ее глаза блестели, как и его, говорить стало незачем. Они стояли и смотрели на озеро, на байдарку, неслышно выплывающую из протоки, на белое отраженье Веги, лежащей на носу.
Райнер вытащил байдарку и пошел в гору. У костра он бросил на землю селезня.
— Нашли протоку? — спросил дядя Миша.
— Нет.
— Лебедей-то видали? Только счас были.
— Видал.
— Семья. Что-то припозднились с выводком. Здесь они не живут, а по Воньге гнездятся. Раньше много было.
Дима и Нина подошли к ним.
— Вот это красота! — сказал Дима.
— Тут приезжал один из Москвы, года четыре будет, бил их, восемь штук застрелил, а зря: ни одного не вывез — протухли.
— Таких надо убивать, — жестко сказал Райнер.
Дядя Миша посмотрел на него внимательно.
— Убивать, конечно, нельзя — не собака же, а наказывать надо.
— Убивать, — повторил Райнер.
— Не собака…
— Собаку — согласен, а таких…