ерыми пнями, густо заросшими шляпками молодых опят.
Райнер по привычке собрался с вечера и вышел из дома перед рассветом, когда было еще темно. Колкий холодок охватил разопревшее от печки тело, жестяная трава зашуршала под ногами, ветка задела щеку. Он поправил рюкзак, втянул ноздрями запах заморозка и улыбнулся освобождению. Так было всегда, когда он уходил от людей в леса. Он медленно, но уверенно шел в плотной грибной темноте под елями, тугой мох, схваченный морозцем, хрустел под сапогами; он шел на ощупь, не руками, а всей подошвой, всей кожей лица ощущая пространство, вовремя перешагивая валежины или отстраняясь от суков. Все свободнее, сильнее, радостнее становился ритм крови, дыхания; ноздри, расширяясь, узнавали прель колодника, горечь осины, стылость гранита; глаза, обвыкнув, различали серость меж стволов, громады зарослей, туман прогалов; уши ловили шорохи малых зверьков, потревоженных человеком, следили за поиском собаки. Собака бежала неподалеку сбоку, то смутно белея у ног, то опять исчезая. Но и тогда он ощущал ее присутствие, как и она — его.
Он шел, ни о чем совершенно не думая, но все время строго на северо-северо-запад. Когда посветлело, он был далеко от выморочного лесхоза. Меж двух лесистых гор пробилось свежее солнце, на хвойном склоне алой рябью встрепенулись осинки, вспыхнул иней на подушках ягеля, а впереди вдали зарозовели голые скалы вершины, которую он узнал. Он пошел к ней, он ощущал ее как живое дружелюбное существо, которое тоже заметило его издали и ждет. Наступал день, чистый, холодноватый; этот день будет его до дна.
В низине, в прелой мочажинке с редкими хвощами, принюхивалась к чему-то Вега. На буром вымокшем перегное вмялись косолапые отпечатки. Он встал на колени, разглядел вдавленную когтями мокреть и посмотрел на лайку. Вега отвернулась, хвост ее опал, сегодня она не хотела догонять этого зверя; она все еще была слаба. Райнер отряхнул колени и пошел по следу сам, а она медленно побрела сзади. Медведь кое-где рыл болотину, искал луковицы, в одном месте перевернул валежину, полизал белую плесень. Райнер вытащил, наладил телеобъектив и пошел еще тише.
К полудню они вышли к подножью горы с розовыми обнажениями на вершине. У подножья крылось узкое озеро с заболоченными берегами, попадалась закисшая поздняя морошка, и Райнер на ходу обрывал ее слабые водянистые ягоды. Поперек берега лежала макушкой в воду вывороченная сосна, он присел на ствол, снял кепи, вытер лоб. Нет, он почти не устал, хотя шел без отдыха семь часов, а в этих сопках километр можно считать за пять. Он присел, чтобы подумать. На этом болоте вновь появился след медведя, который он потерял час назад, но теперь этот след шел по следу северного оленя, а значит, медведя не догнать. Да и зачем: у него много фотографий медведей. Но хоть посмотреть, ощутить еще раз. Вот они, следы оленя: почковидные копыта широко раздвинуты, если вглядеться, видны вмятины от боковых пальцев. А след медведя стал шире, глубже вдавлена пятка. Но олень пока его не почуял: длина шага сантиметров шестьдесят. Где-то там, за боковым отрогом, олень рванется, потому что ветерок слабый, но ровный, дует с юго-востока, и едва медведь перевалит этот отрог, запах его опередит… Райнер осмотрел в бинокль каждый уступ, каждую сосенку на отроге и ничего не заметил. Он встал и полез в гору. Она снизу заросла редким ельником, потом пошел голый камень в зеленых лишайниках, скалы. Он с удовольствием лез в лоб, испытывая себя, выбирая зацепы, полки, трещины, его ладони вспоминали зернистую стылость гранита, давно знакомую, еще с молодости. Он вылез на самый верх, на поросшую ягелем площадку и выпрямился.
Прямо, вправо, везде по кругу волна за волной застыли сопки, чернели ельники, белели осколки спрятанных безымянных озер, ярко охрились морошковые болотины в распадках.
Он смотрел на северо-запад, в сторону моря, которое было где-то там, километрах в сорока отсюда. Вот туда он и пойдет день за днем и выйдет где-нибудь в районе поселка Кереть, которого давно нет. Вся эта страна под осенним солнцем — его. Здесь нет ни карелов, ни туристов, ни геологов. Никого. Только сзади в дырявом бараке трое бывших спутников. Но они сами по себе, им нет до него дела, а ему — до них. Он уже их забыл.
Райнер посмотрел ниже по склону и присел: далеко внизу по болоту мелькал светлый зад бегущего оленя, а ближе и выше на отроге у сломанной серой сосны стоял медведь. В бинокль можно было разглядеть, наставленные уши медведя, гладкую шерсть на лопатках, всю его настороженно-разочарованную позу. Быстрыми мелкими движениями медведь влез на камень повыше и опять уставился на недосягаемого оленя, который остановился на дальней опушке и повернул к горе рогатую морду. Ветерок нанес на него запах, он развернулся и исчез. А медведь стал суетливо спускаться, ловко, неслышно перелезая, перепрыгивая промоины, все время двигая веретенообразной мордой с подвижным черным пятачком — принюхиваясь, проверяя, что ждет его впереди. Небольшой бурый медведь с рыжеватыми подпалинами.
Райнер скупо улыбнулся: день был прожит недаром. Его страна— необитаема. А сам он — добрый хозяин больших и малых, которых он убивает очень редко и только для насущного пропитания. Он мог бы стоять здесь до вечера, но надо спускаться. Как это поется: «Что же делать — и боги спускались на землю».
Выше озера в порогах они втроем ловили форель. Потом здесь же, на галечном мысочке, Нина почистила ее и стала жарить, подложив под противень два камня, а Дима помогал: подавал масло, муку, соль, — и неотрывно смотрел сзади на ее пушистый затылок, над которым кружились комары. Дядя Миша, разувшись, отдыхал на солнышке, хлюпал трубочкой, щурился в небо над соснами. Они почти не разговаривали, в разговорах не было нужды — покойно текла по жилам густая кровь, словно синь небесная, настоянная на осени, сонно шумел перекат, посверкивая рябью на валунах, и мысли и тело — все отдыхало, а глаза следили за тонким дымком, и ноздри чуяли сырость коряги, холодок песка, увядшую осоку и сытный дух жареной форели, янтарной от подсолнечного масла, пропитавшего корочку, обнажая плотное белое нутро, и ели, заедая черным черствым хлебом. Дима смотрел, как Нина заваривает чай (где уже он это видел?), как, сморщив от старания переносицу, разливает его по кружкам, как дует, глотает, поднимает глаза на него, и глаза эти — улыбаются. Он отвернулся, подкинул-поймал камешек.
— Второй раз ем, вкусная, — сказал он.
Еле слышное жужжанье неведомо откуда, слышнее, ближе, металлическое высотное жужжанье, и все они закинули головы, отыскивая самолет. Маленький самолет пролетал над дальним кряжем,
двухмоторный биплан лесной охраны. Он летел из почти забытого мира, с ним не было связи, пролетел и заглох, сгинул. А они молча нагнулись над кружками.
«Когда, где я вот так же с ними сидел, в такой же день, в такой же точно день?» — пытался вспомнить Дима. Ему казалось, что он знает их всю жизнь. Он смотрел, как она встает, лениво потягивается, подставив солнцу зажмуренное помягчевшее лицо, и с легким вздохом идет мыть кружки. Он взял противень, присел рядом с ней и стал скрести жир песком. Она вымыла кружки, но осталась.
— Нина, — сказал он и облизал губы.
Она повернула к нему голову.
— Нина, — повторил он и смутился, не зная, что сказать.
— Что?
— Вкусная была форель…
— Да…
— Пошли, ребята, — окликнул дядя Миша. — Надо вечером сеть проверить, да и вообще…
Вечером, когда затопили печь и сели за стол вокруг свечи, дядя Миша сказал:
— Ну вот и день прошел.
— Прошел, — грустновато повторила Нина.
— Завтра пойду искать, — сказал он и посмотрел на дверь. — Второй день.
— Кого? — недоуменно спросил Дима: он совсем забыл о Райнере. — Ах да! Я тоже пойду.
Он не испытывал никакого беспокойства, ни разу не подумал, что с Райнером может что-то случиться в лесу. В городе — может быть, и то вряд ли, но в лесу — нет.
— Нет, я один пойду, — сказал дядя Миша. — Я места знаю. Вам нельзя.
— Почему?
— Он может и сюда вернуться. Ну как больной или что.
— Тогда я, — сказала Нина.
— Не надо. Вы дом покараульте лучше. Ночью не приду — не гоношитесь, здесь лазы тяжелые, сопка, ветровал. Утром или к полудню ждите.
Нина ничего не ответила, и Дима понял, что она останется с ним. Он думал об этом, не проникая никуда глубже самого факта, но думал неотрывно, пока дядя Миша собирал котомку, отбирал хлеб, спички, сматывал бечевку, разминал сухие портянки и все копошился, копошился. Дима полез на нары стелиться и нащупал в углу какой-то сверток. В старые брюки было аккуратно завернуто шесть пачек концентрата, соль в баночке, две банки тушенки, двенадцать кусков сахара: ровно половина продуктов, которые оставались у них с Райнером. Он еще пошарил на нарах, заглянул под нары, сел, сказал растерянно:
— Знаете, а ведь он все свои вещи забрал. Вон продукты разделил…
Дядя Миша посветил свечой, проверил, почмокал трубочкой.
— Значит, напарник ваш подался в одиночку. Записки нет?
— Нет…
— Ну и дела!
Молчание стало тревожным, мысли разбегались, как тени от свечи.
— Как же будем? — спросила Нина.
— Я все одно пойду. Места он не знает, пешком далеко не уйдет.
— Он — уйдет, — угрюмо сказал Дима.
Дядя Миша полез спать, ничего не ответил.
Они спали или не спали, а он сидел и смотрел в огонь свечи. Голубоватое жало, желтое сияние, и все колеблется — огонь, тени, изба, жизнь, решения. Почему не предупредил? Зачем ушел? Райнера не было, но он словно вернулся — бесплотно, чтобы опять мешать жить. Дима сидел и думал, почему Райнер не оставил записку, а продукты честно разделил.
Прежде чем спускаться, Райнер еще раз вгляделся в бинокль в котловину под далеким восточным кряжем: еловый нетронутый лес, заматерелый, ржаво-черный, и меж елей — темное зеркальце с белыми шариками кувшинок. Он засек азимут. «Там и заночую».
Но внизу сначала пришлось долго ждать Вегу: старая сука все-таки увязалась за оленем и приплелась часа через полтора, повесив хвост, прихрамывая. Потом встретилось широкое болото, и он поперся напрямую, шел, пока под ним не стала зыбиться вся моховая непрочная ряднина, затканная бусинками клюквы. Ноги плотно засасывало до колена, они выдирались с чавканьем, из дыр-следов воняло тухлым яйцом; сразу взмокла спина под рюкзаком, сбилось дыхание. Он расшатал, выломал с комлем сухую сосенку, обрубил сучки и стал прощупывать проход. Участились розово-рыжие мокрые пятна, окна с веселой травкой, раза два он проваливался по пах, приходилось ложиться, снимать рюкзак, отползать, погружая локти в мутную жижу. Наконец опыт приказал: поворачивай! — и он повернул назад к опушке, хватая воздух, сплевывая грязь и пот.