– Прошу тебя, – проговорила она. – Ты говоришь прямо как Джон, когда он в первый раз прилетел на Марс.
Она и Джон Бун несколько десятилетий назад были звездной парой – она вскользь упоминала его накануне. «Поверхностный человек, – сказала она. – Ему бы только веселиться».
– Но то, что он сказал, правда, – возразил Мишель. – И вот мы здесь.
– Ну да, ну да. В общем, я вернусь. Я тебе уже сказала. Но сначала мне нужно уладить дела.
– И вернешься? – спросил он, хватая ее за руку. – Даже несмотря… несмотря на то, что я…
– Да, да, – подтвердила она и замолчала, будто бы о чем-то задумалась. А потом: – Ты сам в этом признался. Ты сказал то, что я хотела услышать. Так что вот мы здесь. И я еще вернусь.
Она поцеловала его, а потом легла на него сверху.
– Как только смогу.
На следующее утро она уехала. Мишель отвез ее в аэропорт, поцеловал на прощание. А сев после этого в машину и оглядев потрепанный салон, скорбно застонал: он сомневался, что она в самом деле вернется.
Но она обещала. Они были здесь, на Земле, в 2126 году. Все, что могло быть когда-то, являлось не более чем сном, забытым в момент пробуждения. Они могли лишь двигаться вперед с того момента, который был здесь и сейчас. Так что Мишель перестал переживать о прошлом и подумал о том, что было в его силах сделать сейчас. Если Майя и собиралась вернуться, то точно не за тем, чтобы утешать несчастного старика, страдающего от чувства вины. Она смотрела только вперед. Она стремилась жить дальше, независимо от прошлого. Это было одним из тех ее качеств, за которые он ее любил, – она жила настоящим и в настоящем. И требовала того же от своего партнера. А значит, ему следовало соответствовать, строить свою жизнь здесь и сейчас, в Провансе. Это было достойно ее любви, это могло заставить ее вернуться и возвращаться снова и снова – а может, даже остаться на какое-то время. Или пригласить его к себе в Россию. Или жить вместе.
Вот какой он задумал проект.
Тогда перед Мишелем встал другой вопрос: где жить – где обустраивать себе дом? Он был провансальцем, значит, логично было поселиться в Провансе. Но он уже столько лет разъезжал по разным местам, что ни в одном из них больше не чувствовал себя как дома. А сейчас ему этого захотелось. Теперь, когда Майя вернется (если это случится, а судя по телефонным разговорам, пока у нее было слишком много дел в России), он хотел суметь показать ей Мишеля, сосредоточенного на настоящем и счастливого. Живущего дома и этим оправдывающего, пусть и с опозданием, свое решение сказать «нет» Марсу, выбрав вместо него Средиземноморье, – эту еще качавшуюся колыбель цивилизации, где залитые солнцем скалистые мысы по-прежнему сверкали на солнце. Хотел соблазнить русскую красавицу провансальским теплом.
Все решил случай. В его семье произошло печальное событие: умер двоюродный дед Мишеля, оставив ему и его племяннику Франциску дом на побережье к востоку от Марселя. Мишель вспомнил, как сильно Майя любит море, и поехал к племяннику. Франциск не мог бросить свои дела в Арле и согласился продать Мишелю свою долю дома, уверившись лишь в том, что останется в нем желанным гостем, – и действительно: сын покойного брата был одним из самых любимых людей в жизни Мишеля, он считал его столпом добродушия и здравого смысла. А в данном случае еще и идеальной сговорчивости. Он словно знал, что было у Мишеля на уме.
Так Мишелю достался дом. Старый, без прикрас, дом отдыха на пляже в небольшой бухте между Пон-дю-Дефан и Бандолем. Очень скромное местечко, вполне в духе его двоюродного деда и отвечающее планам Мишеля. Оно наверняка понравится Майе – уютно расположенное под платанами, всего в трех-четырех метрах над уровнем моря, за пересеченным ручьем пляжиком, поместившимся между двумя маленькими скалистыми мысами. Вверх к горам оттуда тянулся ряд кипарисов.
Вечером, после дня, потраченного на перевозку сюда вещей, Мишель вошел по щиколотку в море, посмотрел в открытую дверь старого дома, а потом на занятый морем горизонт. Его вновь стало наполнять ощущение марсианской легкости. О Прованс, о Земля, самая прекрасная из планет, где каждый пляж – словно дар времени и пространства, приникший к морю и сверкающий на солнце… Он пнул своей бронзовой в горизонтальном свете ногой набежавшую волну, разбрызгав воду. Небо сияло, будто олово, морская гладь пылала под ним. Глядя на все это, он проговорил:
– Здесь мой дом, Майя. Возвращайся, будем жить с тобой вместе.
IX. Зеленый Марс
Гора Олимп – самая высокая в Солнечной системе. Она представляет собой широкий щитовой вулкан в шестьсот километров диаметром и высотой в двадцать семь. Его склоны восходят над горизонтом под углом всего в пять градусов, зато окружность лавового щита – это почти непрерывный уступ в виде сравнительно круглого утеса, на шесть километров возвышающегося над окаймляющими его лесами. Самые высокие и крутые его участки находятся возле Южного Выступа, который делит дугу на южную и юго-восточную части (на карте его координаты – 15 градусов северной широты, 132 градуса долготы). Там, под восточной стороной Южного Выступа, можно выйти к каменистой окраине фарсидского леса и посмотреть вверх на утес перед собой – его высота будет двадцать две тысячи футов.
В семь раз выше, чем Эль-Капитан [26]. В три раза – чем юго-западная стена Эвереста. В два раза – чем Дхаулагири. Громадина высотой в четыре мили, полностью закрывающая западное небо. Вы можете это себе представить? (Не так-то просто.)
– Такой масштаб я даже не могу почувствовать! – кричит землянин Артур Стернбах, подпрыгивая на одном месте.
– С этого ракурса он кажется меньше, чем на самом деле, – отвечает Дугал Берк, глядя в бинокль.
– Нет-нет. Быть не может!
Отряд альпинистов прибыл караваном из семи машин. Крупные зеленые корпуса, прозрачные пузыри пассажирских отсеков, толстые шины с увеличенными, пережевывающими пыль протекторами. Водители выставили машины неровным кругом посреди каменистой поляны – получилось будто большое ожерелье из изумрудов.
Эта заезженная поляна с редкими участками сосен и можжевельника служит традиционным базовым лагерем для тех, кто восходит по Южному Выступу. Вокруг машин виднеется множество следов шин, сложенные из камней ветрозащитные стены, наполовину заполненные траншейные туалеты, кучи мусора и нерабочего оборудования. Участники экспедиций, непринужденно болтая, бродят по лагерю и осматривают некоторые из этих артефактов. Мари Уилланс поднимает с земли пару сверхлегких кислородных баллонов – надписи на них говорят о том, что они использовались в экспедиции, в которой она участвовала более ста лет назад. Усмехнувшись, она поднимает их над головой и трясет перед утесом, стучит ими друг о друга:
– Снова дома! – Дзынь! Дзынь! Дзынь!
Последняя машина заезжает на поляну, и альпинисты, которые уже находились в лагере, собираются вокруг. Из машины выходят двое мужчин, и их горячо приветствуют:
– Стефан приехал! Роджер приехал!
Но Роджер Клейборн не в духе. Его поездка оказалась долгой. Она началась в Берроузе шесть дней назад, когда он в последний раз покинул свой кабинет в Доме правительства. Двадцать семь лет работы министром внутренних дел завершились ровно тогда, когда он вышел из высоких дверей здания, спустился по широким кремниевым ступеням и сел на трамвай до своей квартиры. Ощущая, как теплый ветер обдувает лицо, Роджер смотрел на засаженную деревьями столицу, которую так редко покидал за время работы в правительстве, и тут ему пришло в голову, что эти двадцать семь лет были для него сплошной неудачей. Слишком много противников, слишком много компромиссов – вплоть до последнего, на который никак нельзя было пойти, – и вот он уже уезжает из города со Стефаном. Уезжает в глубинку, где не бывал двадцать семь лет, пересекая холмы, заросшие травой и утыканные группками орехов, тополей, дубов, кленов, эвкалиптов, сосен, – и каждый листик, и каждая травинка словно напоминают ему о его неудаче. От Стефана тоже мало толку, хоть он и боролся за сохранение природы не меньше самого Роджера, он уже много лет примыкал к Зеленым.
– Вот там как раз можно сделать что-то стоящее! – настаивал он, поучая Роджера и отвлекаясь от дороги, несмотря на то, что сидел за рулем. Роджер, который довольно хорошо относился к Стефану, притворился, будто согласен, и уставился в окно со своей стороны. Говорить со Стефаном он предпочитал по чуть-чуть – например, за обедом или игрой в бэтбол. Но пока они ехали по широкой гравийной дороге, пересекая задуваемые ветрами пустоши купола Фарсида, минуя фермы и города в Лабиринте Ночи, поднимаясь к криволесью восточной Фарсиды, Роджера терзало одно чувство. То чувство, какое бывает у того, кто приближается к завершению долгого путешествия, – будто вся его жизнь была частью этого пути, будто этот путь не закончится до конца его дней и он теперь обречен вечно странствовать и вновь и вновь видеть все свои неудачи и поражения, так и не находя места, где они его не преследовали бы, где он не замечал бы их в зеркале заднего вида. Ехать ему было долго.
Потому что – и это было самое худшее – он помнил все.
Он отступает на шаг от двери машины, под ногами – каменистая почва Базового лагеря. Он добавился в список участников в последний момент (Стефан пригласил его, когда узнал о его отставке), поэтому сейчас его представили остальным. Он изображает радушие – в этом он здорово наловчился за годы работы в правительстве.
– Ганс! – восклицает он, приметив знакомую улыбку ареолога Ганса Бете. – Рад тебя видеть. Я и не знал, что ты альпинист.
– Не такой, как ты, Роджер, но Маринер излазил будь здоров.
– Так… – Роджер показал на запад, – теперь собираешься выяснить происхождение уступа?
– Я и так знаю его происхождение, – заявляет Ганс, вызывая смех остальных. – Но если мы найдем какие-нибудь дополнительные доказательства…