– Продолжим этот разговор позже, – говорит она, легонько трогая Роджера за плечо.
Он остается над Оврагом один. Камень под ним лишился своего цвета из-за покрывшего его мха, из трещин в желобе тянутся растения. Ласточки, словно осыпающиеся камни, пикируют вдоль Оврага, охотясь на мышей или теплокровных ящериц. На востоке за длинной тенью вулкана виднеется темный лес, будто лоскут лишайника, очерняющий освещенную поверхность купола Фарсиды. И нигде не видно Марса, просто Марса, того самого, первозданного. Они забыли, каково было ступать по пустошам древней планеты.
Когда-то он бродил по просторам Великой Северной равнины. Все формы рельефа на Марсе казались невероятно огромными по земным меркам, и если в южном полушарии было полно гигантских каньонов, бассейнов, вулканов и кратеров, то в северном преобладали удивительно ровные поверхности. На самых северных широтах, вокруг места, где раньше находилась полярная шапка (теперь там небольшое море), планету охватывал гигантский гладкий пояс слоистого песка. Бескрайняя пустыня. А однажды утром, до рассвета, Роджер вышел из своего лагеря, прошел несколько километров по широким волноподобным буграм из нанесенного ветром песка и сел на гребень одной из самых высоких волн. Стояла такая тишина, что он слышал лишь, как он дышит, как кровь пульсирует в висках и как тихонько шипит регулятор подачи кислорода у него в шлеме. На юго-востоке над горизонтом разливался свет, и темно-красный песок окрашивался в бледно-желтый оттенок. Когда солнце проломило горизонт, свет, оттолкнувшись от крутых склонов дюн, заполнил все вокруг. Роджер дышал золотым светом, и что-то в нем расцветало, он сам превратился в цветок в каменном саду, в одинокое сознание этой пустыни, ее суть, ее душу. Никогда еще он не чувствовал ничего, что было бы сопоставимо с этим восторгом, с осознанием этого яркого света, бескрайнего простора, сияющего и столь значительного присутствия материального. В тот день он вернулся в лагерь поздно, но с чувством, будто прошел всего лишь миг – или целая вечность. Ему было девятнадцать лет, и тогда его жизнь изменилась.
Сама способность помнить тот случай спустя двести восемьдесят с чем-то лет делает Роджера каким-то чудаком. Менее процента населения имеют дар (или проклятие) крепкой, долговременной памяти. В последнее время эта способность кажется Роджеру бременем – если бы каждый год был камнем, то сейчас, куда бы он ни пошел, ему приходилось тащить на себе давящий груз из трех сотен красных камней. Его злит, что другие могли забывать. Наверное, он им завидует.
Мысли о той своей прогулке навевают Роджеру более позднее воспоминание, когда он читал роман Германа Мелвилла «Моби Дик». Мальчишка-негр Пип, служивший юнгой на корабле (а Роджер всегда ассоциировал себя с Пипом в «Больших надеждах» [32]), «самый незначительный член команды “Пекода”», выпал за борт, когда раненный гарпуном кит толкнул его вельбот. Вельбот поспешил вперед, бросив Пипа одного. «Глубокая сосредоточенность на себе посреди этой бесчувственной необъятности, боже мой! Разве ее можно передать словами?» Брошенного в океане Пипа все сильнее охватывал страх, однако «по чистой случайности сам корабль, наконец, его спас; но с того времени негритенок ходил по палубе дурачком… Море глумливо оставило его смертное тело, но забрало бессмертную душу».
Этот отрывок вызвал у Роджера странное чувство. Кто-то провел час очень похожим образом, как он – тот день в полярной пустыне, в бескрайней пустоши природы. И то, что так возвысило Роджера, – Пипа свело с ума.
Глядя на ту толстую книгу, он осознал, что и сам, должно быть, сошел тогда с ума. Ужас, восторг – эти крайние эмоции огибают всю душу и встречаются вновь, пусть и отбывают от источника восприятия в противоположных направлениях. Безумие от одиночества, восторг от бытия – две части познания себя странным образом соседствуют друг с другом. Но безумие Пипа поразило Роджера таким образом, что он стал лишь сильнее ценить собственный опыт «бесчувственной необъятности». Он желал ее, и вдруг самые отдаленные, самые одинокие пустоши Марса стали его особенным удовольствием. Он проснулся ночью и сел наблюдать рассвет – цветок в каменном саду. Он странствовал днями, как Иоанн по пустыне, видя лик Господа на камнях, на льду и на небесном своде над головой.
Он сидит на одном из выступов в скале на уже не своей планете, глядя вниз на равнины и каньоны, усеянные жизнью. Жизнью, созданной человеческим разумом. Будто этот разум сам себя туда изверг: каждый цветок – это идея, каждая ящерица – мысль… И нет больше бесчувственной необъятности, нет зеркала пустоты, в котором можно было увидеть себя. Только себя, везде и во всем, заполоняющего всю планету, пресыщающего все чувства, вселяющегося во все живое.
Пожалуй, такое восприятие было своего рода безумием.
Все-таки само небо, думал он, каждую ночь распространяет бесчувственную необъятность за пределы чьего-либо воображения.
Пожалуй, он нуждался в этой необъятности, чтобы представлять весь масштаб, чтобы воспринимать ее с восторгом, а не с ужасом.
Роджер сидит и вспоминает свою жизнь, думает над всем этим, бросая в пропасть мелкие камешки.
К его удивлению, Айлин возвращается. Она садится на корточки и тихонько произносит:
…Мне пустоши
Безлюдные милы, где счастье —
Вера, что им нет конца…
– Кто это написал? – спрашивает Роджер удивленно.
– Перси Шелли, – отвечает она. – Это из «Юлиана и Маддало».
– Мне нравится.
– Мне тоже. – Она тоже бросает камешек. – На ужин к нам придешь?
– А? Да, конечно, конечно. Не знал, что уже пора.
В ту ночь задувает ветер, и шатер шуршит о камень. И кажется, будто это мир стирает планету.
На следующий день они разделяются. Мари, Дугал, Ханна и Джинджер рано утром уходят вверх по Оврагу, перемахнув через гребень и скрывшись из виду, так что за ними остался лишь след из веревочных перил. Оставшиеся изредка слышат их голоса и звон крюков, вбиваемых в твердую породу скалы. Другая группа спускается к Первому лагерю, чтобы начать его разбирать. Когда они поднимут все ко Второму, последняя группа заберет снизу и перила. Затем они установят их выше и протянут по всей стене.
Позднее в тот же день Роджер поднимается, чтобы принести еще веревки Мари, Дугалу, Ханне и Джинджер. Френсис идет с ним.
Над Вторым лагерем Большой овраг становится круче, и спустя несколько часов медленного подъема Роджер понимает, что его сумка по ощущениям слишком тяжелая. Руки болят, точки опоры теперь все меньше и меньше, ему приходится останавливаться через каждые пять-десять шагов.
– Что-то сегодня тяжеловато, – говорит он Френсис, когда та его обгоняет.
– И мне, – отвечает она, тяжело хрипя. – Думаю, очень скоро придется начать использовать кислород.
Но ведущие с этим не соглашаются. Дугал поднимается по суженному участку Оврага, прочищая себе путь ледорубом и помогая себе кулаками, а потом ступая по получающейся лестнице с той скоростью, с какой появляются ступеньки. Мари крепит конец его веревки, так что Роджера и Френсис остаются встретить только Ханна и Джинджер.
– Отлично, у нас как раз веревка заканчивается.
Дугал останавливается, и Мари использует возможность указать на левую стену Оврага.
– Смотрите, – произносит она с отвращением. Роджер и Френсис видят светло-голубую полоску: веревка свободно свисает на ржавом крюке. – Наверняка осталась после той земной экспедиции, – говорит Мари. – Я слышала, они оставляли свои веревки по всему маршруту.
Дугал сверху смеется.
Мари качает головой.
– Ненавижу, когда так делают.
– Думаю, скоро нам нужно будет использовать кислород, – замечает Френсис.
Она встречает удивленные взгляды.
– Почему? – спрашивает Мари. – Мы же только начали подъем.
– Ну, мы уже в четырех километрах от нулевой отметки…
– Именно, – говорит Мари. – Я даже живу выше этого уровня.
– Да, но мы с таким трудом сейчас поднимаемся и очень быстро. Не хочу, чтобы у кого-нибудь случился отек.
– Я ничего такого не чувствую, – говорит Мари, и Ханна с Джинджер кивают.
– Я бы от кислорода не отказался, – говорит сверху Дугал, коротко усмехаясь.
– Ты не почувствуешь отека, пока он у тебя не образуется, – резко отвечает Френсис.
– Отек, – повторяет Мари, будто не веря, что такое возможно.
– У Мари иммунитет, – говорит Дугал. – Ее голова не может опухнуть сильнее, чем сейчас.
Ханна и Джинджер хихикают, Мари сердито дергает за веревку Дугала.
– Давай-ка вниз, парень.
– Только если тебе на голову.
– Посмотрим, какая будет погода, – говорит Френсис. – Но в любом случае, если будем идти так же, скоро нам понадобится кислород.
Похоже, все посчитали это замечание слишком очевидным и не стали комментировать. Дугал достигает вершины щели и вбивает там крюк. Звон молотка становится все выше и выше, пока крюк наконец не встает на место.
Ближе к вечеру Роджер помогает ведущим установить небольшой шатер. Он узкий, с жестким надувным полом, при необходимости его можно повесить всего на один крюк, так что те, кто внутри, просто окажутся на воздушной подушке над пропастью, будто мойщики окон. Но чаще такие шатры ставят на различные выступы в скалах, чтобы хоть на что-то поставить пол. Сегодня они нашли такой выступ над сужением Большого оврага – ровный и защищенный навесом. Над выступом тянутся слабые трещины, которые пришлось укрепить парой болтов, но в целом место выглядит удовлетворительно. Здесь они защищены от падающих камней и завтра смогут без лишних задержек подняться выше и найти место для Третьего лагеря. А поскольку места (и еды) тут едва хватает на двоих, Роджер и Френсис начинают спускаться ко Второму лагерю.
Спускаясь, Роджер представляет, будто эта стена – на самом деле ровная поверхность, и мысленно забавляется со своей идеей. В эту ровную поверхность врезаются ложбины – и если речь идет о вертикальной плоскости, то называть их следует оврагами, кулуарами или расщелинами, в зависимости от формы и уклона. Благодаря им скалолазу легче двигаться по склону, и так он больше защищен. На ровной поверхности могут попасться возвышенности и гряды холмов, тогда как на вертикальной плоскости это бугры, хребты, полки или выступы. В зависимости от их формы и уклона они могут служить препятствиями или – в случае некоторых хребтов – облегчать п