А Сакс – мой брат в изумлении. Честно сказать, более чистой души во всем мире не найти. Он настолько невинен, что не верится, что он правда такой умный. Весь его интеллект развит только в одном направлении, тогда как в остальных он все равно что новорожденный младенец. Оттого интереснее наблюдать за тем, как такой ум пытается использовать единственный свой талант, чтобы обучиться всему остальному. Чтобы совладать со всем. После своего несчастья – когда те уроды подпалили ему мозг – ему пришлось начинать все с чистого листа. И со второго раза он все сделал правильно. И выдюжил. Ему помог Мишель – черт, да он слепил его, как вазу. И я тоже помог, пожалуй. Обжег эту вазу в печи. И теперь он мой брат по оружию, человек, которого я люблю больше всех на свете, – как и всех тех, понимаете? Здесь нет никаких «больше» или «меньше». Он мой брат.
Что же до Мишеля, пока я не могу о нем говорить. Я скучаю по нему.
И по Хироко, черт ее подери. Если она когда-нибудь это прочитает, если она правда жива и прячется где-то, как говорят, в чем я сомневаюсь, то вот ей мое послание: «Черт тебя подери. Возвращайся».
XXV. Моменты Сакса
В период своей бытности Стивеном Линдхольмом Сакс часто запрашивал с лабораторного компьютера статьи из «Журнала невоспроизводимых результатов», и хотя многие из них были довольно глупы, некоторые его веселили. Он еще с трудом разговаривал, когда пришел в лабораторию Клэр и Беркина, чтобы объяснить им «метод обогащения данных» Генри Льюиса.
– Скажем, вы проводите опыт, чтобы выяснить, можно ли уловить звуки на различных уровнях шума, и вносите получившиеся данные в таблицу. Потом вам хочется получить больше данных, но вы уже не хотите проводить опыты – вы делаете предположение, что если на определенном уровне звук не слышен, то он не будет слышен и на более низких уровнях, и просто вписываете результаты, основываясь на этом.
– Ой-ой.
– А потом, скажем, вы захотите доказать, что если бросать монеты на большой высоте, то чаще будет выпадать орел, и бросаете…
– Что?
– Вот ваша гипотеза, и вы ставите опыты и вписываете данные в таблицу, вот здесь. – Он показал распечатку. – Выглядит, конечно, слегка неоднозначно, но вы просто применяете метод обогащения данных, как в случае с уровнем шума, и каждый раз, когда выпадает орел, вы добавляете результат ко всем остальным опытам и взбираетесь вверх, и вот оно вам: чем выше вы забрались, тем чаще он выпадает! Очень убедительно! – С этим он падает на стул и хихикает. – Точно так же Саймонс показал, что уровень углекислого газа снизится, если снизить давление до двух бар.
Клэр и Беркин сконфуженно уставились на него.
– Стивен любит reductio ad absurdum [76], – заметила Клэр.
– Я тоже, – признался Сакс. – Определенно.
– Это наука, – заключил Беркин. – Наука без прикрас.
И все втроем рассмеялись.
«Никто не может из вещей, в том числе и из книг, узнать больше, чем он уже знает» [77].
Сакс где-то это вычитал и вышел на прогулку, чтобы обдумать.
А вернувшись, продолжил чтение. «Если имеешь характер, то имеешь и свои типичные пережитки, которые постоянно повторяются» [78].
Сакс находил Ницше интересным автором.
Чем больше Сакс занимался изучением памяти, тем сильнее его тревожило, что в итоге окажется, что им нечем ее улучшить. Во время одного из ночных чтений тревога переросла в леденящий страх.
Он изучал классические труды Роуза [79] о памяти кур, у которых промежуточный медиальный вентральный гиперстриатум (ПМВГ) выгорел до или после тренировочных занятий со сладкими или горькими зернами. Куры, получавшие повреждения ПМВГ левого полушария, забывали уроки и вновь съедали горькие зерна, тогда как получавшие повреждения правого полушария запоминали уроки. Это наводило на мысль, что левый ПМВГ был необходим для запоминания. Но если занятия проводились до повреждений, курам не нужны были ни правый, ни левый ПМВГ, чтобы запоминать уроки. Вероятно, предполагал Роуз, память откладывалась в lobus parolfactorius (LPO), левой или правой, поэтому стоило что-либо усвоить, и ПМВГ был не нужен. Дальнейшие повреждения лишь подтверждали гипотезу, в конечном итоге оправдывая маршрутную модель, в котором уроки сначала регистрировались в левом ПМВГ, затем перемещались в правый ПМВГ, а оттуда, наконец, в левую и правую LPO. И если эта модель была верна, то повреждение правого ПМВГ перед обучением, уже показавшее, что не приводит к потере памяти само по себе, нарушит этот маршрут, тогда как повреждение LPO после обучения, хоть и приводит к потере памяти, но не будет более таковым, так как память уже будет отложена в левом ПМВГ. И оказалось, что это действительно так. Это означало, что повреждение правого ПМВГ перед обучением вместе с последующим повреждением левого ПМВГ после обучения также приводили к потере памяти, поскольку, во‑первых, блокировался маршрут передачи памяти, а во‑вторых – разрушалось ее единственное хранилище.
Только на самом деле было не так. Правое повреждение, обучение курицы, сохранение памяти, левое повреждение – и курица по-прежнему помнила урок. Память сохранялась.
Сакс встал из-за стола и решил пройтись по горной дороге, чтобы это обдумать. И еще – чтобы справиться со страхом, вдруг пронзившим его, – страхом, что его никогда не поймут. Темнота, голоса из ресторанчиков, стучащие тарелки, свет звезд на тихой глади моря. Он не мог найти Майю – в обычных для нее местах ее не было.
Он все равно сел на одну из их скамеек. Разум – что за загадка! Воспоминания были всюду и нигде: мозг обладал невероятной эквипотенциальностью и представлял собой невообразимо сложную динамическую систему.
Теоретически это должно было обнадеживать. Имея такую гибкую универсальную систему, они могли бы скреплять распадающееся на части и переносить воспоминания в какое-нибудь другое хранилище. Если об этом правильно было так говорить. Очень может быть, но как им при такой необъятности было научиться – причем довольно быстро, – что им делать? Разве сама сила системы не уводила ее за пределы их понимания? А значит, величие человеческого разума на самом деле добавляло ему необъяснимости, вместо того чтобы ее превозмочь?
Темное небо, темное море. Сакс поднялся со скамьи и двинулся дальше, держась за перила вдоль дороги. Подумав вдруг о Мишеле, он крепко стиснул зубы. Мишель был бы рад этой великой необъяснимости внутри них. Саксу следовало научиться относиться к ней так, как относился Мишель.
Но напряжение мышц не тормозило и не перенаправляло хода мыслей. Он простонал и вновь двинулся искать Майю.
В другой раз, размышляя над этими же вопросами, он спускался по горной дороге и нашел Майю в одном из обычных ее мест. Они пришли к скамейке и, усевшись на нее, стали наблюдать за закатом, держа в руках сумки с едой. Тогда Сакс заявил ей:
– Того, что делает нас людьми, на самом деле не существует.
– Это как?
– Ну, мы просто животные в основном. Но мы обладаем сознанием, которое нас выделяет, потому что у нас есть язык и есть память.
– Которые существуют.
– Верно, но единственное, почему они функционируют, – это наше прошлое. Мы его помним, учимся по нему. Все, что мы знаем, досталось нам из прошлого. А прошлое остается прошлым и, собственно говоря, не существует. Его присутствие внутри нас – всего лишь иллюзия. Вот и получается: того, что делает нас людьми, на самом деле не существует!
– Я всегда говорила то же самое, – сказала Майя. – Только объясняла по-другому.
– «Технология – это умение организовывать мир таким образом, чтобы нам не приходилось его испытывать», – прочитал Сакс в одной из дикарских рапсодий и вышел на прогулку.
Оказавшись на горной дороге, он увидел, что здесь прошел атмосферный фронт. Небо на востоке затянуто было черными облаками. Вечернее солнце пробивалось сквозь них, окрашивая западный край участка бури в тусклое серебро. Над городом же воздух был неподвижным и блеклым – темный воздух между темными гладями моря и облаков. Глядя на отражения города в гавани, он заметил, что поверхность воды кое-где покрывалась рябью, кое-где была ровной, а границы между этими участками были очерчены с удивительной резкостью, хотя ветер, по идее, всюду дул одинаково. Это казалось загадочным, пока он не догадался, что на плоских участках просто могла остаться тонкая пленка масла. Должно быть, у кого-то протек двигатель лодки. Если взять образец из воды и из всех лодок, можно выяснить, кто это был.
Готовясь к своей морской прогулке с Энн, Сакс провел ряд исследований личности ученых. Он выяснил, что Маслоу делил ученых на теплый и холодный типы, которые обозначал зеленым и красным цветами – по его словам, чтобы избежать ассоциаций с нежелательными субъективными оценками, что вызвало у Сакса улыбку. Зеленые ученые были сдержанны и расчетливы, любили четкие доказательства, во всем искали закономерности, объяснения, логичность, простоту. Красные же ученые были несдержанными, теплыми, интуитивными, склонными к мистике и находящимися в поиске пиковых моментов «понимания таковости».
– Ну и ну! – проговорил Сакс.
Он вышел на прогулку. Вверх по проулку над Парадеплацем – там был высажен ряд красных роз, которые сейчас цвели, и он остановился, чтобы рассмотреть идеальные лепестки одной молодой розы, понюхать ее с близкого расстояния. Темно-красный бархат на фоне оштукатуренной стены. «Ну вот, – сказал он себе, – теперь я задумываюсь, почему они красные».
Космология и физика частиц слились в единую науку еще до рождения Сакса, и все последующее время надежда обеих сторон возлагалась на великую единую теорию, которая совместит в себе и квантовую механику, и гравитацию, и даже само время. При этом всю его жизнь физика становилась все более и более сложной: предполагаемые микроизмерения принимались как должное, а симметрии довольно простых, но пугающе малых струн приводились в качестве доказательств даже при том, что они были во много раз меньше, чем минимально различимые, – и саму их н