енаблюдаемость можно было доказать математически. Поэтому поиск единой теории, как указывал Линдлей, служил чем-то сродни духовному поиску, мессианскому движению в религии, в которую переросло научное мировоззрение. А потом он встретил Бао Шуйо.
Зимой в Да Винчи Бао мало-помалу рассказала ему о последних новинках в теории суперструн. Идея о дополнительных микроизмерениях казалась довольно простой. Всего их существовало семь, все очень маленькие и выстроенные в так называемую семимерную сферу. Чтобы описать точку в наших обычных четырех измерениях, необходимо добавить координаты во все семь дополнительных измерений, а потом по различным их сочетаниям понять, к какому типу относятся частицы – мюон, топ-кварк и другие. Но эти точки – лишь концы струн, тогда как основная квантовомеханическая единица – это вибрация всей струны. При попытке сделать расчет возникало множество проблем – быстрее, чем со скоростью света, – пока измерений не становилось двадцать шесть. Но на этой стадии теория работала только с бозонами, но не с фермионами. Производная от двадцатишестимерной струны существовала только в десяти измерениях, тогда как остальные шестнадцать сами приобретали свойства струн и становились отчасти суперсимметричны. Но шестнадцать измерений могли сочетаться множеством способов, каждый из которых был одинаково возможен и не имел превосходства над прочими. При этом математический анализ показывал, что из всех возможностей только две, SO(32) и E8xE8, демонстрировали направленность влево вместо зеркальной симметрии. В то время как вселенная вращалась вправо. То, что лишь из всей мириады возможностей оставалось лишь две, казалось удивительным. Но все это оставалось без внимания до этой зимы, когда Бао показала, что E8xE8 более предпочтительно и что если принять все, что из этого следует, то квантовая механика, гравитация и время объединялись в общую теорию, сложную, но четкую и весьма действенную.
– Это так красиво, что не может не подтвердиться, – заключила Бао.
Сакс кивнул.
– Но пока эта красота – единственное доказательство.
– Что ты имеешь в виду?
– Опытным путем это не доказать. Это доказывается только красотой математики.
– Как и совпадением во всех физических наблюдениях, которые можно провести! Это больше, чем просто математика, Сакс. Это вообще все, что мы когда-либо видели. Все подтверждается общей теорией!
– Верно. – Он смущенно кивнул. Это было хорошее замечание, и все же… – Мне кажется, что эта теория должна предсказать что-то, чего мы еще не открыли, что происходит из-за нее и не имеет никакого другого объяснения, кроме единственно верного.
Она покачала головой, огорченная его упрямством.
– Иначе это просто миф, – добавил он.
– На уровне Планка этого нельзя наблюдать, – сказала она.
– Хорошо. Очень красивый мир. И стоящий, поверь мне, я в этом вполне убежден. Может даже, теперь мы имеем право сказать, что достигли предела объяснимой физики. И если так…
– То что?
– Что же дальше?
Впитыванием называется способность зернистых пород впитывать влагу под воздействием капиллярного сцепления при отсутствии какого-либо давления. Сакс пришел к убеждению, что таким же свойством обладает и разум. Он мог бы сказать о человеке: «У нее отличное впитывание», и кто-то бы переспросил: «Упитанность?», а он бы поправил: «Нет, впитывание». – «Воспитанность?» – «Нет, впитывание». После его инсульта люди могли подумать, что у него снова возникли проблемы с речью.
На исходе дня – долгие прогулки в окрестностях Одессы. Без цели, без направления, за исключением разве что его вечерних свиданий с Майей на горной дороге. Просто шатание по улицам и проулкам.
Автоморфизм, идиоморфизм. Сакс считал, что Мишель зря не включил эти качества в свои личностные теории.
– Мы сами делаем себя, – сказал он как-то психологу.
Альтруистическое поведение будет избираться при k> 1/r, где k – отношение выгоды получателя к затратам на альтруизм, а r – коэффициент отношений между альтруистом и получателем, суммарный для всех получателей. В классическом варианте теории r – это доля идентичных генов у двух индивидуумов, являющихся таковыми вследствие их общего происхождения. Но что, если общее происхождение означает принадлежность к одному подцарству или отряду? Что, если r определяется не общим происхождением, а общими интересами? Сакс находил социальные науки крайне любопытными.
Вскоре после того, как он восстановился после инсульта, Сакс прочитал множество материалов об инсультах и повреждениях мозга, чтобы лучше понять, что именно с ним произошло. Один известный в литературе случай произошел с одаренным студентом, учившемся в Политехническом институте в Москве и получившим ранение в голову во время Второй мировой войны. Этот молодой русский, фамилия у него была Засецкий [80], перенес тяжелую травму левой теменно-затылочной доли (как Сакс) и утратил способность воспринимать то, что находилось справа, разучился считать, забыл порядок времен года и прочее. У него появились трудности с восприятием букв и понятий. При этом его лобная доля осталась нетронутой (как и у Сакса), оставив ему его волю, желания, чувствительность к переживаемому. И остаток своих дней он провел, пытаясь писать о своем процессе мышления, чтобы помочь науке и самому не сидеть без дела. Такой стала главная работа его жизни – сначала он назвал ее «История одного ранения», затем изменил название на «Я буду бороться». Он писал дневник каждый день на протяжении двадцати пяти лет.
Сакс читал этот дневник, сильно сопереживая Засецкому, чьи слова порой кололи его в самое сердце, чьи ощущения казались ему такими знакомыми: «Я нахожусь в каком-то тумане, словно в каком-то полусне тяжелом… Все, что осталось в памяти, распылено, раздроблено на отдельные части. Вот почему я так чрезмерно отзываюсь на каждое слово, каждую мысль, каждую попытку понять значение слов… Я был убит в 1943 году, 2 марта, но благодаря особой жизненной силе организма я просто чудом остался в живых».
А та рука на его запястье – как ее описать!
Пока Энн и Сакса сносило бурей, Сакс чувствовал, как их поднимал поток воздуха, и они избежали затопления лишь потому, что их вознесло прямо к небу. Купол кабины наверняка выдержал бы и вакуум космического пространства, но тогда их убил бы холод. Тогда им пришлось слишком тяжело, чтобы хоть что-то запомнить, но ему хотелось сохранить те моменты, чтобы сказать потом Энн: «Мы всю жизнь спрашиваем “почему?” и никогда не заходим дальше, чем “потому что”. Затем мы останавливаемся и теряемся. Жаль, что я не провел с тобой больше времени».
XXVI. Марсианский романс
Айлин Мандей стаскивает свой рюкзак со ступенек вагона и затем наблюдает, как поезд плавно спускается по дороге и огибает мыс. Оказавшись на пустой станции, она прошла на улицы Файруотера, что на севере Элизия. Это такой заброшенный и темный город-призрак, где все закрыто и заколочено, чьи жители разъехались кто куда. Единственные признаки жизни заметны в западном доке – небольшом участке, залитом желтым светом уличных фонарей и падающим из окон, бросающим полосы на бухту, простирающуюся между Айлин и доком. Она огибает бухту по пустой дороге над набережной. Начинаются сумерки, над головой у нее – сиреневое небо. Еще четыре дня, и начнется весна, только в этом году ей не бывать.
Она оказывается среди шума гостиничного ресторана. Работники кухни передают посетителям блюда через широкое окно, и те несут их к длинным столам. Среди постояльцев в основном молодежь – это либо моряки с буеров, либо те немногие, кто остановился в этом городе. Несомненно, кое-кто по привычке все еще спускается с холмов. Сборище диковатое на вид. Айлин замечает Ганса и Артура – те похожи на пару крупных марионеток, рассказывающих что-то толпе в конце стола, – двух престарелых Пиноккио, чьи глаза скрылись за морщинами, появившимися от их вранья и смешков, которыми они обменивались друг с другом. Молодые здоровяки передавали по рядам тарелки и, не переставая слушать тех двоих, поедали макароны. Старики в качестве развлечения. Для самих стариков это не так уж хорошо.
Но Роджер бы на такое не согласился, и действительно – когда Айлин осматривается вокруг, она видит, что он стоит в углу возле музыкального автомата и притворяется, что выбирает песню, хотя на самом деле он просто там ест. В этом весь Роджер. Айлин, усмехаясь, направляется сквозь толпу к нему.
– Привет, – здоровается он, замечая ее, и легонько обнимает одной рукой.
Она наклоняется к нему и целует в щеку.
– Ты был прав: найти это место не так уж трудно.
– Ага. – Он смотрит на нее. – Я рад, что ты решила прийти.
– Да работа никуда не денется. Я с удовольствием оттуда сбежала. Спасибо тебе, что это придумал. Остальные уже здесь?
– Да, все, кроме Френсис и Стефана – они только что позвонили и сказали, что скоро будут. Завтра сможем – выйти.
– Прекрасно. Идем туда, я хочу поесть и поздороваться со всеми.
Роджер морщит нос и делает взмах рукой в сторону шумной толпы. Раньше эта его страсть к одиночеству служила причиной долгих разрывов в их отношениях, и сейчас Айлин хватает его за руку и говорит:
– Ну да, ну да, все эти люди. Слишком суетливое место этот Элизий.
Роджер криво усмехается.
– Поэтому мне здесь и нравится.
– Да, разумеется. Вдали от безумной толпы.
– Вижу, еще учишься на английском?
– А ты по-прежнему бродишь по каньонам, – говорит она, смеясь и таща его к людям. Она была рада видеть его снова спустя три месяца, прошедшие с их последней встречи. Они уже много лет были крепкой парой: Роджер возвращался в их комнаты в берроузском кооперативе после каждого своего путешествия, но работал он по-прежнему где-то в глуши, так что довольно много времени они проводили раздельно.
Как только они присоединяются к Гансу и Артуру, которые уже заканчивают свою историю мироздания, в дверь входят Стефан и Френсис, и их радостное воссоединение затягивается. Им есть что наверстывать – многие участники того восхождения на Олимп уже долго не видели друг друга. Спустя несколько часов после того, как другие постояльцы поднялись в свои номера, чтобы лечь спать, или разъехались по домам, кучка стариков сидит на одном краю стола и ведет беседы. «Кучка древних полуночников, – мелькает в голове у Айлин, – не желающих идти спать и готовых просидеть так хоть всю ночь». Она первой поднимается и, потягиваясь, объявляет, что уходит. Остальные следуют ее примеру – только Роджер и Артур остаются. Они много лет провели вместе в горах, и Роджер был известным полуночником даже в молодости, а сейчас спит и того меньше, тогда как Артур готов проговорить столько, сколько его смогут слушать, а то и дольше.