— 3–здравствуйте! 3–здравствуй, Петя… А г–где, Ольга, твои волосы?
— Остригла! Сегодня все утро в парикмахерской проторчала. Видишь, какой Петруша недовольный.
— 3–зачем? Зачем, Петя, ты р–разрешил ей это?
Петруша недовольно хмыкнул. Он вообще — Лева это еще вчера заметил — не страдал разговорчивостью. Зато Ольга снова засмеялась.
— Жарко было, вот и остригла! А разве плохо?
Она улыбнулась, но глаза выдавали ее. Чуть зеленоватые, они потемнели сейчас.
— П–почему? Очень красиво. Только п–по–другому красиво. П–привыкнуть надо.
Тревога растаяла в Ольгиных глазах.
— Привыкнешь… Вон Петя уже привык и не обращает внимания… Ведь правда, Петруша?
Петруша молча взглянул на нее, потом плюнул на замусоренный асфальт.
— А по–моему, так — очень красиво… — Ольга повернулась, демонстрируя не столько свою прическу, сколько фигуру. Ольга и правда была очень красивой. Нежная, едва тронутая загаром кожа, чуть вздернутый носик, припухшие, красиво очерченные капризные губки… А уж фигура… Нет, про это лучше не думать. Такая фигура любого с ума сведет… Смущала Ольгина фигура Леву, смущали ее длинные, с узкими щиколотками ноги, смущала упруго торчащая под легкой белой кофточкой грудь… Неразговорчивый, с веснушчатыми руками Петруша тоже смущал.
Кафе оказалось дорогим. Лева сразу сообразил это по обилию и размерам безвкусных чеканок, украшавших стены.
— Надо было в ресторан идти… — Лева наклонился над тарелкой, близоруко рассматривая обгоревший шашлык. — Т–так мясо испортить. В–варвары…
— Надо на море скорее, окунуться… — с набитым ртом ответил Петруша. — Чего ты нос воротишь? Нормальная жратва.
И, не жалеючи, полил куски мяса приправой из кувшинчика.
— Это не ш–шашлык… 3–знаете, как настоящий шашлык делают…
О том, как надо готовить, Лева умел рассказывать. И любил рассказывать. Хотя поесть тоже любил. Просто чаще приходилось рассказывать. Поэтому и любовь такая… Не быть гурманом, но слыть. Зато уж слыть так слыть… Ольга слушала его, позабыв про еду, широко раскрыв глаза.
— Хорошо поёшь! — кивнул Петруша. — Рассказывай дальше, а я, пожалуй, еще закажу.
И, высматривая официанта, захрумкал огурцом, будто это шла рота солдат в сапогах. Лева быстро взглянул на Ольгу. Та извиняюще улыбнулась и тут же опустила зеленоватые глаза.
Лева замолчал. Принялся за свой шашлык. Уже второй день он был знаком с этой парочкой, но разобраться, кто они друг другу, не мог.
Они познакомились вчера на пляже.
С ними была тетка, лет, наверное, сорока, располневшая, не вмещающаяся телесами в свой просторный купальник. Этой троице надоело играть в дурака втроем, и Ольга, оглядываясь в поисках партнера, остановила кошачьи глаза на Леве. Тот, конечно, согласился. Отчего же не согласиться, если красивая девушка вдруг замечает тебя и приглашает в компанию. Так и провели день. Бегали по очереди купаться, оставляя «дураков» сторожить вещи. И несколько раз Леве выпадала очередь купаться с Ольгой. Вот тогда и вода не казалась грязной, в голову бы не пришло сравнить море с плохо сваренным борщом. Ничего Лева не видел, кроме Ольги, кроме ее глаз, кроме ее тела, окутанного ласковым и теплым морем. Когда Ольга выбиралась из воды и сдергивала с головы купальную шапочку, волосы ее мягко рассыпались по мокрым плечам, и Леве казалось, что Ольга делает это для него… Она так открыто радовалась теплому морю и щедрому солнцу, в лучах которого купалось ее тело; так жадно впитывала в себя и заполненный людьми пляж, и белый пароход вдалеке; так неподдельно была счастлива, что становилось завидно. Счастье расплескивалось из нее, и даже угрюмое лицо Петруши временами светлело, а тетка, колыхаясь вываливающимся из купальника телом, задыхаясь, умоляла: «Уймись, Оленька! Ради бога уймись…»
А что же говорить про Леву? Его несло…
— Дарагой товарищ отдыхающий! П–пасматри, да–рагой, направо. Что ты в–видишь? Т–ты, дарагой, ничего там не видишь. И не увидишь. Но я об–бъясняю тебе, дарагой. Направо к–крепость, пастроенная в конце прошлого т–тысячелетия. А теперь смотри н–налево. Н–на–лево б–будет стоять дом, который наши з–замечатель–ные строители обещают с–сдать в б–будущем тысячелетии.
Ольга смеялась чисто, как будто кто–то перебирал в шкафу фарфоровые чашки и они тихо звенели, а тетка снова колыхалась телесами и умоляюще просила: «Ну, Левочка! Ну прекратите, пожалуйста».
Вот такой день был вчера. Вместе поужинали, потом сходили в кино на старинный — такие только на курортах и показывать — немецкий фильм, переполненный глупыми песенками, пухлыми красотками и какой–то развратной добропорядочностью… или, может быть, наоборот — добропорядочной развратностью? Впрочем, неважно. Потому что, когда вышли из кино, мгновенно сгустились сумерки и в небе ярко вспыхнули огромные — ни в Москве, ни в Ленинграде не увидишь таких! — звезды. И Лева сразу позабыл про фильм, пробормотал, что здесь, на юге, и понимаешь п–по–настоящему многое из мифологии, д–да и из п–поэзии вообще. И тогда Ольга неожиданно попросила его почитать стихи, и Лева хотел было вначале отшутиться, но шутка не вязалась с дыханием близкого моря, с тихим шумом машин на автостраде, с этим небом…
Д–для отрока, в ночи глядящего эстампы,
3–за каждой далью даль, з–за каждым валом вал,
Так мир велик в лучах рабочей лампы,
А в памяти очах так б–безраздельно мал...
Лева читал, и голос его сливался с похожим на шум морского прибоя шелестом шин на автостраде. И, наверное, ни Ольга, для которой Лева читал Бодлера, ни ее тетка, ни угрюмоватый Петруша, которому не могла, не имела права принадлежать Ольга, как не могут никому принадлежать море и звезды, — никто из них и не понимал толком, что значит:
В Цирцеиных с–садах, дабы не стать с–скотами,
Бегут, бегут они в оцепененье чувств,
П–пока ожоги льда и с–солнц отвесных пламя
Не вытравят следы в–волшебницыных уст... —
но и они чувствовали, что эти стихи всегда были, должны быть в этой ночи, под этими звездами, рядом с этим морем…
Остановились у маленькой калитки, за которой уступом прилепился к скале дом. Свет из окон, запутываясь в винограднике, нежно подсвечивал кудрявые листья, пятнами разбегался по каменным плитам.
Лева осторожно пожал Ольгину руку и удивился какой крепкой оказалась ее ладошка, но удивился мимоходом, он напрягся, ожидая, что будет дальше в этой переполненной треском цикад, безудержно–щедрой для любви и счастья южной ночи. Нет… Ольга и Петруше протянула руку, и хотя очень долго, подозрительно долго не отнимала ее, но они прощались, прощались!
Наконец женщины ушли. Внизу гирляндой огней, словно бы провиснувшей под тяжестью темного моря, переливалось побережье.
— М–может, п–пойдем искупаемся… — предложил Лева.
— Сейчас?! Ну пошли… Искупаемся, если не трусишь…
Почему Лева должен был трусить? Г–глупости какие! Смело шагнул он в темноту сбегающей к морю улочки. Странный был человек Петруша. Что творилось в его угрюмой голове? Неведомо… Зато плавал он, надо это признать, просто классно.
— Ты куда? — спросил он, когда Лева повернул к берегу. — Поплыли дальше!
— Н–нет… Я возвращаюсь.
— Ну, как знаешь! — взмахнув руками, Петруша стремительно ушел в темноту. А Лева перевернулся на спину и, глядя на крупные звезды, что покачивались вверху, медленно поплыл к берегу.
Он успел одеться, походил по заваленному цементными глыбами берегу, когда из темноты моря возник Петр. Мощно взмахивая руками, он почти вплотную подплыл к берегу и только тогда встал.
— Правильно, что сразу вернулся… — натягивая одежду, неприятно хохотнул он. — А то бы одежду еще сперли! Представляешь, голышом возвращаться, а?
— Т–ты далеко живешь?
— На горе… Там, где были.
— Т–там?
— Там… Петруша вытащил из кармане сигареты и закурил, усевшись рядом с Левой. — Ты что? На Ольгу глаз положил?
— Я?! С–с чего ты взял?
— Ну раз нет, тогда все в порядке… Тогда и толковать не о чем. И правильно. Зачем толкаться, если бабья здесь и так хватает. Правильно я говорю?
Лева ничего не ответил. Цинизм всегда вызывал в нем отвращение. Странно, конечно. Ведь кончал Лева медицинский институт, а выпускники его особой стыдливостью не страдают. Хотя, конечно, там цинизм другой. Другого сорта, что ли…
— Ты чего молчишь?
— П–противно отвечать.
— А–а… Ну ладно. Тогда пошли спать.
Петруша отбросил сигарету и встал. Этакая глыбища, нависшая над Левой. Лева тоже на всякий случай встал.
— Ты кем работаешь?
— В–врачом…
— А–а… Ну, понятно. А я на такси…
Что значило это «а–а», что было понятно Петруше, при чем тут его работа на такси, а главное — откуда у него такие права на Ольгу? Неясно… Хотя в принципе этот Петруша прав: ни к чему «толкаться». Он, Лева, не для того приехал на море. Но соглашаться с таксистом Петрушей не хотелось. Поднявшись вверх, сухо кивнул ему и тут же свернул в темноту своего переулка.
Лева надеялся, что только доберется до своей раскладушки в сарайчике, сразу и заснет. Не тут–то было. Долго ворочался в липкой и жаркой темноте и, хотя все уже решил для себя, все равно снова и снова прокручивал события ушедшего дня, все разговоры, пытался ухватиться за что–нибудь, чтобы понять, что же все–таки связывает Ольгу с этим Петрушей… Заснул он уже на рассвете, под крик горластых абхазских петухов. А потом начали просыпаться соседи по сараю, заскрипели половицами, загремели умывальниками. Лева, правда, не стал вставать, лежал с закрытыми глазами и слушал плоские шуточки насчет разгульной жизни, которую ведут некоторые.
— Ай–яй–яй… — сокрушенно вздыхали соседи. — Первый день и сразу к бабам…
— Брось, дарагой! Даже абхазская народная пословица есть на этот счет. Парткома бояться — с женщинами не гулять… Правильно делает. Зато, видишь, какой сон крепкий?
Наконец соседи ушли, и Лева заснул и проспал самое лучшее для загара время. А проснувшись, не позавтракав, помчался на пляж. Настроение было поганым, а море казалось похожим на плохо сваренный борщ. Пришлось даже прибегнуть к аутотренингу, и где? — это на юге–то… И вот когда, кажется, успокоился уже, опять начинается вчерашнее. Подумав об этом, Лева сразу помрачнел, замолк, сделал вид, что целиком поглощен шашлыком. Чушь какая–то…