— Куда он? — спросил Коленков, чувствуя, что хочется ему высыпать в урну эту пятирублевую ягоду и поскорее уйти отсюда.
— Известно куда… — ответил Марасевич. — Заправиться.
— Вроде рано еще… — Коленков взглянул на часы.
— Если места, Алексей Петрович, знать, то в самый раз идти. Как ты на это смотришь? Может, скооперируемся, а?
— Да… Мне вот только выпить еще сейчас и не хватает! — ответил Коленков. — Ну и, конечно, чтобы в милицию. Это вам, пенсионеры которые или так, вам можно… — и, собрав остатки сил, попытался улыбнуться остановившейся возле его ягод женщине. — Берите–берите… Прямо с куста ягода.
— Почем отдаете? — спросила женщина, пробуя ягоду.
— Почем? — Коленков оглянулся на Марасевича, но тот занят был со своей покупательницей. — Продаю за пять, а если три дашь, то и за три отдам.
— По три рубля кило, значит? — уточнила женщина.
— Для хорошего человека…
— Я хорошая, мил человек, хорошая. Я у тебя три кило и возьму.
Торговля сразу пошла веселее.
— Вот! — похвалил Марасевич, когда Коленков выставил на прилавок второе ведро. — А говоришь, рабочему человеку несподручно торговать. А расторговался ведь!
— А как же иначе. Чего ж не торговать, если берут.
— Ну! Нехитрое это дело. И позорного ничего нет.
Коленков не стал отвечать ему. Остановилась возле его ягод молодая накрашенная бабенка и спросила: «Сколько?»
Совсем не хотелось отдавать этой бабенке ягоды по три рубля, вообще не хотелось ей ничего продавать, но на него смотрел Марасевич, и Коленков, не таясь, ответил: «Три!»
— Вот! — наставительно сказала бабенка, поворачиваясь к своему спутнику. — А ты говорил, ходить не надо. Я–то уж знаю, когда говорю. Полкило мне…
— Ты чего же это, Алексей Петрович, делаешь? — испуганно прошептал Марасевич, когда бабенка отошла. — Ведь сказал Морозов, что по пять рублей смородина сегодня идет.
— Вот пускай и продает по пять! — ответил Коленков. — А мне и трех, Василь Степанович, хватит.
И, уже не таясь, закричал во весь голос.
— По три рубля кило! Смородина, с куста только снятая!
Покупательница, уже попросившая было морозовского сынишку взвесить ей килограмм ягод, переметнулась к прилавку Коленкова:
— Два кило!
Пока Коленков отсыпал ей ягоды, за покупательницей выросла небольшая очередь.
— А! — Марасевич махнул рукой. — Не толпитесь, гражданочки! У меня тоже в такую цену смородина!
Когда появился в ряду Морозов, ведра соседей были почти пусты. Завистливо глянув на них, Морозов прошагал к своему месту.
— Ты что же, стервец! — накинулся он на сынишку. — Ты что глазами моргаешь? Люди торгуют, а ты спишь, да?!
И, размахнувшись, вмазал пареньку затрещину.
— А–а! — разевая желтый от золотых коронок рот закричал тот. — А ты посмотри, по скольку они торгуют. Они по три рубля отдают, а ты за пять велел продавать!
— Вот как?! — разъяренный Морозов обернулся к соседям. — Это что, так, да?
Марасевич сник как–то под бешено скачущими морозовскими глазами, но Коленков только презрительно выплюнул изо рта окурок и, затоптав его, закричал:
— С куста смородина! Всего ничего осталось! Налетай, бабы, пока ягоды есть! За три рубля кило!
— Ты что–о?! — Морозов схватил его за грудки. — Ты что, гад, а?!
— Кыш! — заорал на него Коленков. — Кыш, тебе говорят, морда спекулянтская!
И, оттолкнув Морозова, повернулся к остановившейся возле него женщине. — Вам сколько, мадам?
— Все вешайте, что есть, — отвечала мадам.
— А я как же! — заволновалась стоящая сзади старушка. — Я раньше ее подошла!
— А ты у него спроси… — Коленков кивнул на Марасевича. — Он тебе, бабушка, из уважения к твоему возрасту и ограниченной пенсии — за ту же цену продаст.
Старушка быстро переметнулась к Марасевичу.
— Мне тоже, милок, отдавай все! — сказала она. — Все, что у тебя есть. Сколько ни хожу на рынок, а за три рубля еще не видела сейгод смородины!
Марасевич быстро взглянул на Морозова, потом снова на старушку, потом на Коленкова.
— Давай–давай! — сказал тот. — Не мешкайся… Не сидеть же мне, тебя ожидаючи.
Стараясь не смотреть на Морозова, Марасевич пересыпал в старушкину кошелку оставшиеся ягоды.
Первые километры от города проехали молча. Наконец, когда дорога нырнула в лесок, когда уже ничего не осталось вокруг от города, Коленков облегченно вздохнул.
— А быстро мы с тобой отторговали, Василь Степанович! — сказал он. — И двух часов не стояли.
— Быстро…
— Ну–ну! — подбодрил его Коленков. — Не печалься о своих рублях. Ты сосчитай, сколько бы здоровья потерял, за прилавком стоючи.
— Потерял бы… Конешное дело, потерял бы…
— Ну, вот! А ты денег жалеешь? Да если тебе деньги надо, на! Я тебе свои отдам!
— А! — отмахнулся от него Марасевич. — Ты что думаешь, ты рабочий, дак один такой, что за прилавком стоять не хочешь? Да мне, если хочешь знать, и деньги эта поперек горла стоят, когда весь день там проторчишь!
— Во–о! — Коленков поднял вверх палец. — Теперь, сосед, я тебе верить начинаю, что и в самом деле ты на шахте вкалывал. А то ведь сомнение брало… Разве может рабочий человек в спекулянта превратиться?
— Ве–рю… — передразнил его Марасевич. — Ты что думаешь, другие не хочут продать быстрее? Хочут. Просто, какая цена назначена, по той и торгуют.
— Как это?!
— А так вот. Порядок такой.
— Чепуха! — Коленков помотал головой. — Дурной это порядок, и мы с тобой, как рабочий класс, правильно поступили — разломали его начисто.
— Революцию, что ли, считаешь, сделали?
— Выше бери. Пе–ре–строй–ку! Перестройку мы сегодня с тобой, Василь Степанович, совершили. Отныне каждый может на базар ездить и как хочет свою ягоду или овощ торговать.
Били Василия Степановича Марасевича и Алексея Петровича Коленкова на углу Луначарского и Урицкого. С давних пор на этом перекрестке, на месте сгоревшего некогда дома, расстилался пустырек, удобный для всяких сборищ. Здесь, на пустырьке, и перехватили золотозубовские мужики возвращавшихся из магазина, где они отоварили оставшийся у них талон на водку, соседей.
Били терпеливо и старательно, медленно входя в раж. Поначалу Коленков еще пытался отмахиваться — врезал одному, потом другому, но тут и ему врезали дрыном, да так, что он понял: надо уходить. Не отмахаться было, надо бежать. Так Коленков и сделал. Сшиб головой кого–то и помчался по пыльной Луначарской. Но не успел добежать до прямой, как линейка, улицы Карла Либкнехта, по которой уже рукой подать было до родной Розы Люксембург. А на Розе Люксембург никто бы Коленкова не посмел тронуть. Потому что хоть и входила она вместе с Луначарским и Урецким в Золотозубовку, но народ здесь жил вперемешку, жили там и заводские, и там бы уж Коленков показал этим бандитам…
Может быть, и удалось бы убежать Коленкову. И самому спастись, и подмогу вызвать для товарища, но забыл он, как коварно изгибается Луначарский, и двое золотозубовцев во главе с Морозовым, рванув напрямик к Кларе Цеткин, перехватили его недалеко от поворота на Карла Либкнехта.
А здесь все еще продолжалась территория золотозубовцев, и даже местный милиционер тоже был — золотозубовец. Потому и не слышал никто ни матюгов, ни криков, не видел никто, кто и кого бьет…
В больнице Коленков пролежал почти два месяца, до начала октября.
От жены он знал, что Марасевич тоже пострадал, хотя и отделался легче — только несколько зубов выбили да помяли немного. Еще от жены Коленков знал, что Морозова и двух других мужиков все–таки судили. Не удалось здешнему милиционеру замять это дело. Морозову дали два года, а остальным — условно.
— А! — равнодушно сказал Коленков, когда жена сообщила ему об этом. — Не все ли равно, сколько дали. Главное, что Василь Степанович живой.
— Живой, он живой… — вздохнула жена и заплакала.
— Ну и слава богу… А плакать зачем? Угля–то купила?
— Да Марасевич и помог купить… Целую машину привезли.
— Ну и хорошо, раз помог. Не плачь больше.
— Я и не плачу, — сказала жена и вытерла слезы. — А сахару я достала для варенья. Два мешка из городу привезли.
Она помолчала и добавила:
— Теперь надолго хватит.
Муж ничего не ответил ей.
И вот наступил день выписки.
Правда, с утра еще поволынили, и в поселок Коленков приехал уже под вечер. Уже начинало темнеть. Грязь на Розе Люксембург стянуло морозцем, и улочка казалась почти чистой… Скоро и совсем стемнело. Только силились превозмочь осенний мрак редкие уличные фонари, да еще на шоссе, вдалеке, растекалось зарево родоновых огней. Проблескивали огни и из окошек соседних домов, но там света было совсем мало, и, сдавленный так и не облетевшими кустами в палисадниках, свет не мог прорваться на улицу, и дома казались угрюмыми, нежилыми. Тем не менее жизнь в них совершалась своим чередом — почти везде топили на ночь печи котлов, и в чистом, холодном воздухе пахло едковатым угольным дымом.
Коленков подошел уже к дому и хотел было подняться на крылечко, но остановился, настороженно шевельнул ноздрями. Лицо его вдруг прояснилось, и о он, зацепившись больной ногой за порог, ввалился в дом.
— Ты чего сидишь, а?! — не здороваясь, крикнул жене.
— А что? — оторопев, вскочила та. — Чего стряслось–то? Где?
— Да у соседей! — Коленков кинул на стул узелок с больничным и, хромая, быстро прошелся по кухне. — Василь Степанович–то дровами топит! Ты выйди, понюхай!
И, не дожидаясь жены, снова вышел на крыльцо. Ветерком тянуло сюда сладковатый и добрый дровяной дым…
Вышла следом и жена.
— Иди в дом! — сказала она. — Еще не хватало, чтобы простыл после больницы.
— А! — досадливо ответил Коленков и чуть отошел от крылечка в глубь сада, чтобы свободнее и глубже дышать отсюда забытым запахом дровяного дыма.
Жена подумала и, кутаясь в фуфайку, накинутую на плечи, тоже подошла к нему, села рядом на садовую скамейку.
— Вкусно пахнет… — сказала она. — Это Марасевич перед твоим приходом старые яблони спилил, вот и жжет сучья… А раньше–то… Помнишь, когда мы поженились, тогда только дровами и топили…