Он поставил точку и нахмурился, почувствовав, как потяжелела шариковая ручка. Уронил ее, и тут мелькнуло что–то в темном окне.
«Так… — подумал Федор Алексеевич. — Так…»
Он потянулся было к телефону, но в окне уже возникло безносое лицо. Медленно, словно и не разделяло их стекло, протянул Штопман к Федору Алексеевичу свою черную руку с дешевой ириской, зажатой в пальцах.
И Федор Алексеевич вдруг обреченно подумал, что ему надо выходить, а на улице мороз, сани и в санях — бьющаяся в слезах мать, он рванулся, но чугунная тяжесть уже сомкнулась над ним, и он упал грудью на стол, а потом, перевалившись через стул, медленно начал сползать на пол…
Пришедшие утром кладовщики таким и нашли его. С сжатыми кулаками, нелепо скорчившимся на полу…
Когда уже обмывали его и укладывали в гроб, удалось разжать закостеневшие пальцы, но там ничего не было, кроме дешевой ириски.
А похоронили Федора Алексеевича хорошо. От военизированной районной охраны прислали духовой оркестр, и он шел во главе похоронной процессии, сверкая на солнце медью труб и сотрясая воздух траурным ревом и громыханием.
А впереди оркестра два пионера в белых рубашках и красных галстуках несли на подушечках медальки Федора Алексеевича.
На похоронах был и председатель сельсовета, и сам начальник районной военизированной охраны.
Было это совсем недавно…
В сарае
Виктору Самохвалову
С пригорка, где желтеет флажок автобусной остановки, видно весь поселок. И пятиэтажки, стены которых покрылись грязноватыми разводами, и деревянные дома, разбросанные как попало на всем обозримом пространстве…
К лету, когда покроются листвою кусты и деревья, домишки исчезнут — сплошное зеленое море зашумит вокруг пятиэтажек, и только порою вымелькнет из листвы серая крыша, но сейчас еще лежит в огородах снег и весь поселок виден насквозь через серую паутину ветвей… И отсюда, с автобусной остановки, деревянные домишки со своими пристройками похожи на торопливо разбросанные поленья, а каменные пятиэтажки — на сараи, возле которых и разбросали дрова.
И ничего больше нет в поселке, кроме тонущих в раскисшей глине улочек, что сбегаются, петляя, на взгорок, к автобусной остановке. И на остановке ничего нет, кроме желтого флажка, пары скамеек да урны, засыпанной припорошенными снегом окурками.
Возле этой урны и собираются ребята. Конечно, сейчас и у Федьки–второгодника, который уже ходит с отцом калымить — у Федькиного отца своя бензопила «Дружба», — и у Чиполлино, да и у самого Бориса есть деньги на папиросы и можно не собирать окурки, но привычка приходить после школы на остановку осталась.
— Во, бляха… — разглядывая свои сапоги, заляпанные грязью, проговорил Федька. — Подошву проколол, бля…
Никто не ответил ему. Чиполлино — коротконогий, как–то весь сужающийся вверх паренек — только плотнее натянул соскальзывающую с головы ушанку и засопел, а Борис встал со скамейки и медленно пошел к флажку остановки, пиная на ходу желтые камешки, которых так много было на оттаявшей обочине. У флажка он остановился, оглянулся на поселок.
Хотелось домой, сбросить в прихожей сапоги и завалиться на диван с недочитанной вчера книжкой… Но сегодня у отчима отгул, и, значит, опять он начнет проявлять отчимовскую заботу: спросит про отметки, занудит, что они с матерью сил не жалеют, жилы из себя рвут, — и все это придется терпеть, пока не вернется с работы мать. При матери отчим сразу сбрасывает с себя груз отцовских забот. Вытребовав денег, уходит из дому, а возвращается только к ночи. Иногда от него пахнет водкой, чаше — вином или одеколоном, но всегда возвращается отчим навеселе, и бремя воспитания пасынка уже не тяготит его.
— Ничего, Борька, — говорит он. — Прорвемся. Выучим тебя, дурака, чтобы ты к легкой жизни пристать мог. Правда ведь, мать?
Мать обычно ничего не отвечает, только сердито гремит кастрюлями, собирая ужин, но и отчима за выпивку не ругает. Молчит…
Вздохнув, Борька вернулся назад, сел рядом с ребятами на скамейку.
— Во, бляха… — проговорил Федька–второгодник, разглядывая заляпанные грязью сапоги. — Хоть бы лето скорей пришло.
— А на хрена? — спросил Чиполлино и снова подтянул съезжающую с маленькой головы шапку.
— Сухо будет, — подумав, ответил Федька. — Тепло.
— А на хрена?
Чиполлино за этот год сильно изменился. Еще в восьмом классе он хоть и выделялся медлительностью и неуклюжестью, но в общем–то был таким же, как все, и Борька частенько заходил к нему, благо жили они в одной пятиэтажке, только в разных подъездах. Тянули сюда книжки, которые собирала мать Чиполлино, работавшая бухгалтершей на заводе. Она состояла в обществе книголюбов и собирала книги для новой стенки, которую купила еще в позапрошлом году. Но все это было в восьмом классе…
Летом Чиполлино сошелся с Федькой–второгодником и Хмырьком — приехавшим на каникулы пэтэушником — и дружба разладилась. Хмырек научил и Федьку, и Чиполлино нюхать бензин.
Задумавшись, Борька не заметил, как подкатил к остановке заляпанный грязью автобус. Лязгнув, распахнулись дверки, и из автобуса вылезли две тетки, обмотанные платками, и… — Борька даже глаза зажмурил — девушка. Нет, таких девушек еще не приходилось видеть Борьке, разве только по телевизору. В куртке из какого–то меха, в белой шляпке и таких же белых сапогах, в короткой белой юбке — она сошла, казалось, не с заляпанного грязью автобуса, а с глянцевой обложки журнала мод. Скользнув взглядом по вытаращившемуся Борьке, слегка улыбнулась и шагнула на землю. Вещей у нее не было — только небольшая сумочка, болтающаяся на плече. Такая же белая, как сапоги, как юбка, как перчатки и шляпка.
— У–у, бля–я–ха–а! — раздался за спиной голос Федьки–второгодника, и так дико он прозвучал, что Борис оглянулся. Второгодник сидел с отвалившейся челюстью, и жутковато–гадким было его дегенеративное лицо. Еще Борис успел заметить, как исказилось от отвращения лицо девушки, но она тут же отвернулась, обходя лужу, торопливо шагнула на обочину. И то ли не смотрела под ноги, то ли слишком уж торопилась подальше отойти от остановки, но не удержалась своими каблучками на льду, косо замерзшем на обочине. Нелепо взмахнула руками и упала.
— Га–га–га! — заржал второгодник, и сразу же не захохотал, а как–то противно захрюкал Чиполлино. Борис, покраснев, бросился было к девушке, чтобы помочь ей подняться, но та испуганно взвизгнула, увидев его, и на четвереньках, как–то неловко перевалилась в лужу.
А тут к ней уже подбежала вернувшиеся женщины, помогли встать. Ну и видок был у нее! Даже Борис не выдержал и опустил глаза, а Федька с Чиполлино, хохоча, катались по скамейке. Грязная вода растекалась по белой юбке, на коленке сочилась кровь, перчатки почернели от грязи. Прихрамывая, девушка отошла на несколько шагов и оглянулась на ребят. Глаза ее сверкнули.
— Да иди ты, иди! — подтолкнула ее вперед тетка. — Не видишь разве, что у байбаков этих одно паскудство па уме. Иди! Там колонка есть, хоть умоешься.
И женщины завернули в ближайший переулок.
Второгодник еще погоготал немного, но потом замолк. Затихло и похрюкивание Чиполлино. Тихо стало на автобусной остановке.
— Во, бляха, шлепнулась! — Федька снова гоготнул. — Как она на четвереньках–то, бляха, рванула!
— А в грязи как валялась! — подтвердил Чиполлино. — Ногами еще дрыгала…
Борька думал, что они долго еще будут обсуждать происшествие, но ребята вдруг замолчали.
— Может, кайфануть, бляха… — предложил Федька.
— Где?
— Можно у нас, бляха, в сарае…
— Замерзнем… — неуверенно сказал Чиполлино.
— Тепло вроде… — второгодник расстегнул пальто. — Не замерзнем…
— А бензин ё?
— Ну… Батька вчера целую канистру припер. Он дрова пойдет пилить к Чебоксаровым. Меня агитировал.
— За самогонку?
— Хрен их знает, как они договаривались. Он мне, бляха, пятеру обещал. Ну, так пойдем?
— Пошли! — Чиполлино вскочил и одернул курточку. — Где наше не пропадало.
— А ты? — второгодник повернулся к Борису.
— Я не умею… Я не пробовал еще…
— Вот, бляха, и попробуешь… Все равно когда–нибудь начинать надо.
— Ну! — радостно хрюкнул Чиполлино. — Как отец говорит, раньше сядешь — скорее выйдешь.
— Не знаю… — Борис подхватил носком ботинка желтый камешек и подкинул его вверх. Камешек упал прямо посредине лужи. Брызгами грязи сыпануло вокруг. — Я вообще то домой собирался идти.
— Пошли с нами, бляха…
— Да ну его! Он же… — Чиполлино грязно выругался.
— Ты! Ну ты!
— А ну, стоп! — Федька положил свою увесистую ладонь на плечо Бориса. — Стоп, говорю, бляха!
И он сильно сжал плечо, удерживая Бориса на месте. Тот напрягся весь, но тут же расслабился — второгодник был гораздо сильнее его, и не удалось вывернуться из–под тяжелой ладони.
— Ша. Ты, Чиполлино, бляха, чего человека обидел?
— Чего я обидел? — отозвался Чиполлино. Он стоял на другой стороне лужи.
— Ладно, — Федька улыбнулся снова. — Тут ничего страшного, бляха, нет. Поблюешь вначале, а потом так потащит…
— Да кончай ты, второгодник, трепаться! — сказал Чиполлино. — Не хочет, значит, дурак. Надоело, честное слово, уговаривать.
— Пошли! — Федька легко подтолкнул Бориса вперед. — Не писай. Научишься и ты, бляха. Тут волю только иметь надо, чтобы себя пересилить. А когда потащит, сам все поймешь.
— А вначале… — Борис облизнул языком пересохшие губы. — Вначале как?
— Я же сказал, бляха… Вначале перебороть себя надо. Понял? Ну, мужество проявить, бляха.
— Ну! — Чиполлино весело хрюкнул. — Как пионеру–герою… Ты же книжки про них читал.
Федька–второгодник жил в деревянном доме, недалеко от пятиэтажек. Борису уже приходилось бывать у него. Они даже пили здесь один раз водку, когда Борису удалось стащить бутылку у пьяного отчима. Пили прямо в саду, за сараем. А на закуску рвали прямо с яблонь незрелые яблоки.
Этим садом и провел второгодник компанию к сараю. Уже когда подошли, Чиполлино захрюкал было, вспомнив что–то смешное, но Федька обернулся и погрозил кулаком.