Соседка поставила в коридоре сумки и первым делом взялась за мужичка в ватнике. Потолкала его в плечо, но тот даже не пошевелился. Соседке пришлось взять его за ногу и вытащить сначала в коридор, а потом на лестничную площадку. Когда таким же манером она принялась за усатого, сын вдруг сказал:
— М–мать! Ты чего? Моих друзей не уважаешь?
— С чего это ты выдумал? — ответила соседка. Говорить ей было трудно, она, схватившись руками за ноги усатого, пятясь, вытаскивала его из комнаты. — Кого это я не уважаю?..
— С–спасибо, мать! — сказал сын, я глаза его снова помутнели, а голова бессильно качнулась вперед. — Я им говорил про тебя… Ты выпей, если найдешь чего.
Выпить соседка не нашла. Заперев входную дверь, вернулась назад в комнату, собрала в помятое ведро окурки, вынесла на кухню бутылки и составила их в шкафчик. Потом взялась за тряпку, вымыла пол и только тогда внесла сумки из коридора в комнату.
Она торопилась. Скоро должен был прийти матрос Марченко, а выпивать соседка любила в чистой комнате, без лишних собутыльников. Еще соседка любила, уже напившись, стирать белье. Она тогда снимала с себя все и долго ходила голая по коридору — была она необыкновенная чистюля.
И дальше все пошло как обычно.
Раздался звонок, и в квартиру с сеткой, из которой торчали бутылки крепленого вина и какие–то свертки, вошел матрос Марченко. Входя, он боязливо покосился назад, где лежали в грязных сумерках добрые молодцы.
— Чего это они?
— А! — отвечала соседка. — Лежат тут,
— А чего лежат?
— Кто их знает чего? Так ты будешь заходить или с ними останешься?
— Зайду! — сказал Марченко и, тяжело вздохнув, переступил порог. Сетку с бутылками он отдал соседке и в комнату заходил со сложенными назад руками, как зэк, которого вводят в камеру.
Вначале в комнате у соседки было довольно тихо — только брякала посуда. Потом послышались возбужденные голоса. Это проснувшийся сын снова заспорил с маманей о шестикилограммовой банке вишневого джема. Джем они купили на паях года три назад и до сих пор — вся квартира была в курсе — не могли разделить его. Марченко в спор не вмешивался. Хотя он и раскраснелся уже, но от участия в споре уклонялся, часто выходил на кухню, курил здесь «Беломор» и тихо — себе под нос — беседовал со своими надежными друзьями: Калининым и Ворошиловым. Потом приказал вызвать и третьего дружка — Микояна, очевидно, для того, чтобы внести ясность в вопрос распределения джема. Но Микоян не оправдал его надежд.
— Сука ты все–таки, Анастас Иванович! — ругался Марченко на наркома. — Почему я твою работу должен делать? Между прочим, еще разобраться надо, зачем ты хлеб немцам отправил!
За Микояна заступился Ворошилов, и Марченко обругал матом и его и, кажется, даже решил отдать под суд, но тут в дверь позвонили.
На заседание Политбюро явились отоспавшиеся на лестничной площадке изгнанники.
Выпив для храбрости вина, матрос Марченко невзначай поинтересовался у мужичка в ватнике: знает ли тот Отто Скорцени? Скорцени мужичок не знал, и это насторожило матроса Марченко.
— Т–так… — сказал он. — Все понятно…
И, пошатываясь, он направился к телефону.
— Ты что, козел?! — схватил его за грудки мужичок в ватнике. — Ты в ментовку звонить решил?
— Молчать! — крикнул матрос Марченко. — Молчать, щенок, когда с тобой контрразведка разговаривает!
Я уходил на почту, и когда вернулся в квартиру, заседание Политбюро, похоже, уже кончилось. Весь пол был залит кровью, а сам Марченко в цветастых трусах, избитый и окровавленный, сидел на кухне.
— Ушли? — спросил он.
— Кто?
— Ну эти, из контрразведки…
— Не видно вроде…
— Понимаешь! — с трудом шевеля разбитыми губами, пробормотал Марченко. — Подослали их от Рейгана, чтобы узнать, кто я. Но я нет, ничего не сказал…
Трудно было разобрать этот бред, но ясно, что матроса Марченко не обманула простоватая внешность обидчиков. Он–то понимал, откуда они и зачем разыскали его в таинственных зарослях бормотушной жизни.
— Я бы в контрразведку позвонил, парень, — сказал он. — Но боюсь, что и там теперь суки сидят!
Наутро соседка вымыла полы, и больше ничего уже не напоминало о матросе.
— Чего это контрразведчика давно не видать? — через неделю спросил я.
— А он не ходит больше… — вздохнула соседка. — Сашка прогнал его, а еще и джем унес — всю банку.
— А на работе не пробовали найти?
— Нет, — снова вздохнула соседка. — На работе его не было. Сказал, что месяц ходить не будет, увольняется, а через месяц, может, придет. Придет, конечно. Чего ему на пенсии делать?
Месяца через два я снова встретил матроса Марченко. Случилось это в скверике возле церкви на улице Пестеля. Я сидел на скамейке и рассеянно курил, рассматривая жирных церковных голубей, что медленно прохаживались возле скамеек, когда вдруг услышал голос Марченко.
Господи! Откуда, зачем возник он из своего бормотушного тумана?
— Можно туда? — спросил Марченко у старухи, кивая на распахнутые двери церкви.
— А креститься–то ты, милок, умеешь? — поинтересовалась та.
— Нет… — ответил Марченко. — Не учили меня этой глупости!
— Ну, а чего тогда идти?
— Чего? — Марченко мотнул головой. — Как это чего?! Осмотреть желаю!
— Ну тогда иди, с богом, — разрешила старуха. — Шапку–то сыми только.
Я не удержался и прошел в церковь следом за Марченко.
Шатаясь, брел он по приделу, и недоуменным был его взгляд. Вот он остановился возле девушки, что молча смотрела на иконы. Ее мокрые от слез глаза сверкали в свете свечей.
— Ты чего? — спросил Марченко, и голос его был свирепым, как всегда, когда он раздражался. Только в квартире его голос звучал тише, а здесь, возвышаясь до купола, падал вниз подобно громовому раскату. — Ты совсем?
И Марченко покрутил грязным пальцем у своего виска.
Девушка испуганно вздрогнула и быстро побежала от Марченко.
— Тьфу! — плюнул он. — Ну куда бежишь, а? Не хочешь, дура, говорить с матросом Марченко, так и не надо, молись своему богу!
И, повернувшись, зашагал прочь из церкви.
— Эй, ты! — остановила его старуха на паперти. — Я с тобой говорю, матрос Марченко!
Марченко оглянулся, и было видно, что он как–то необычно для себя струсил.
— Со мной?!
— С тобой! Ты чего расшумелся в церкви?
— Нельзя разве? — Спросил Марченко и совсем смутился.
— Ты на жену кричи, матрос! — отвечала старуха. — А здесь никшни! И вали прочь! Понял, матрос?!
Марченко потоптался, почесал затылок, зачем–то застегнул на все пуговицы пиджак.
— Ну ладно уж, — неуверенно сказал он, выгребая из карманов мелочь и ссыпая в кружку, стоявшую перед старухой. — Чего уж там, я ж не знал.
— Иди–иди! — чуть мягче проговорила старуха. — Пьяный ты совсем, Марченко.
— Я пойду… Только…
— Чего еще тебе?
— Ты этого, скажи, откуда узнала, как меня зовут?
— Вот тебя что пугает? — усмехнулась старуха горестно. — Эх, матрос–матрос… Сам же кричал в церкви, кто ты!
Все то смутное и таинственное, что бродило сейчас по лицу Марченко, вдруг исчезло бесследно, как исчезает тьма телевизионного экрана, когда включаешь его.
— Ха–ха–ха! — хохотал Марченко. — Ну, спасибо, мать! На, держи…
И он выхватил из кармана комок смятых трешек.
— Ты чего это? — удивилась старуха.
— Держи–держи! — отвечал Марченко — Спасибо, мать, что не дала одурачить матроса! Спасибо, что ты есть! В лесу поют дрозды. Шапки снять. Стоять по местам!
— Ох, прости господи! — вздохнула старуха и перекрестилась. — Ничего–то этот дурак так и не понял…
А Марченко уже уходил, уходил в свою бормотушную жизнь, шел к выходу из скверика, где затаилась, как щука в осоке, желтая милицейская машина.
Ссора
Да и не собиралась Татьяна начинать эту ссору. Просто, возвращаясь домой, случайно заскочила в меховую комиссионку и вдруг увидела эту беличью шубку.
В кошелечке лежало всего несколько рублей, но стоила шубка так невообразимо по нынешним ценам дешево — всего девятьсот рублей, — что Таня не удержалась и попросила примерить. Шубка как будто на нее и оказалась сшитой, даже надменная продавщица и та не удержалась и улыбнулась поощрительно, увидев ее на Тане.
Шубка была маленькой, почти невесомой. Мягкие складки лежали на спине и на рукавах, и Таня выглядела в этой шубке еще стройнее, чем была. Светлосерый оттенок меха усиливал свежую яркость лица…
Таня повернулась еще веред зеркалом и поняла, что эта шуба ее.
— Девятьсот? — беспечно спросила она и увидела в зеркале, как замечательно хорошо удаются ей в этой шубе беспечные интонации…
— Девятьсот… — вздохнула продавщица.
— Выписывайте… — сказала Таня.
Но потом она сняла свою шубку и вспомнила, что в кошельке у нее всего восемь рублей, а до получки надо жить еще три дня. Три дня, конечно, можно прожить и так, но вот где найти восемьсот девяносто два рубля — это сложнее.
— Так будете брать? — заметив ее смятение, подозрительно спросила продавщица.
— Я же сказала! — небрежно проговорила Таня. — Выписывайте. Я в сберкассе сниму деньги и вернусь.
Вообще–то Таня собиралась забежать по дороге еще и в булочную, но в булочной толпилось столько народу, что она передумала. Сразу зашагала домой. Муж, слава богу, был дома. Он сидел в своем уголке за шкафом и, склонившись над книгами, что–то высчитывал. Муж рассказывал, что у них в институтской лаборатории идет сейчас какая–то интересная тема. Что это за тема, Таня так и не разобрала, но видела, что муж все время занят. Или пропадает допоздна в лаборатории, или сядет дома в своем закутке и что–то считает, о чем–то думает.
— Сева… — сказала Таня, подсаживаясь рядышком. — Я шубу сегодня, Сева, видела. Беличью. Просто ужасно как мне она идет… И недорого.
— Ну тогда купи, если идет… — не отрываясь от своих таблиц, проговорил муж.
— Купить?! — сердце у Тани как–то сразу оборвалось, полетело вниз. Пока она шла из магазина домой, она думала, что ей долго придется уговаривать мужа, а он… он, может быть, что–нибудь придумает.