— А ты на звезды любуешься…
— Ну и любуюсь! Тебе–то что?
— Звезды на тое и есть, чтобы смотреть на них… — примирительно заметил дед Вася. — Они для всех одинаковые. Каждый может выйти, посмотреть и увидеть тое, что и отец твой видел, и дед… Бесполезная, конечно, вещь, а с другой стороны, очень нужная. Звезды всех нас объединяют. И тех, что живут, и тех, которые померли…
— Досоединялись уже… — пробормотал Колян. — Только и гляди, как бы не сперли у тебя чего.
— Дерганый ты, Колян, стал… — вздохнул Федор. — Ну, что ты сидишь и себя изводишь? Смотри, какой вечер кругом, звезды какие. В городе–то и не увидишь небось такого… А ты дергаешься, критикуешь все. — И он повернулся к деду. — Правильно ты, дедка, говоришь… Соединяют они, звезды–то эти. Я, когда смотрю на них, всегда отца вспоминаю. А у тебя что, тоже такое бывает?
— Бывает… — ответил дед. — Только у меня пропадать чего–то в последнее время стали звезды. Раньше, кажись, побольше их было на небе. Ты, Колян, не слышал в городе–то — может, тухнут они?
— Чего это им тухнуть… — пробормотал погруженный в свои мысли Колян. — Они на миллионы лет заряжены, а ты, дедок, свой первый миллион только, можно сказать, и распечатал.
Федор чуть усмехнулся, а дед Василий вздохнул.
— Да нет… — проговорил он. — Тухнут, наверное. Я ведь помню, когда маленьким был, не в пример больше их видать было. Все небо было усеяно, пустого места не найдешь.
— Ты, дед, в газету напиши… — ехидно посоветовал Колян. — Так, мол, и так. Непорядок. Пропадают звезды. Разберитесь, дорогие товарищи. Сейчас любят в газетах такими делами заниматься. На меня один писатель накатал жалобу, так я уже хотел баранку им отдать. На! Нехай писатель ее и крутит, раз он такой умный. А я вас проверять пойду.
— А чего тут разбираться… — поплевав на палец, дед принялся счищать со штанины какое–то пятнышко. — И так ясное дело. Не смотрит никто, вот звезды и тухнут без присмотра. Обычное дело…
— Дело–то, и верно, обычное… — не удержался от улыбки Федор. — Подгребаешься ты, дедушка, потихоньку к тому берегу, вот у тебя и звезды пропадать стали.
— Глупости говоришь, Федор… — незлобиво ответил дед. — Ты со мной совсем как с маленьким. Что я, сам не понимаю, что глаза слабнут. Понимаю, конечно… Вон там, у скворечника, сколько звезд, а?
— Две… — быстро сказал Колян.
— Две… — передразнил его дед. — А ты, Федор, сколько сосчитаешь?
— Две, кажется… Нет! Три… Точно три.
— Три… А еще говорите, что у меня глаза слабые. Шесть штук их там.
— Шесть? Погоди. Раз, два, три… Ага… Вон еще четвертая слабенькая такая. Ага. И пятая… Ну, ты даешь, дед. Неужто ты их всех видишь?
— Не жалуюсь пока… — скромно сказал дед. — Зря ты на меня, Федор, грешишь. Подгребаться, конечно, подгребаюсь, а все равно… И то, что позади, и то, что на небе есть, все рассмотреть могу. А звезды? И сам не знаю, чего это с ними… Вижу только, что меньше их стало. Не в пример меньше, чем в ранешние времена.
— А чего тут знать… — сказал Федор. — Раньше–то больше по крестьянству жили, а теперь на таксях все работают. Фабрики, заводы дымят. Чернобыль этот опять же… Может, поэтому и не видно их?
— Может. — вздохнул дел. — Хреново, если они все закроются. Чего внуки–то тогда делать будут? Так и станут сами по себе жить. По–своему. Вон, как Колян наш…
Ему никто не ответил.
Федор закурил еще одну папироску, и снова его кулак осветился нежно и розово, как фонарик.
— Дураки вы… — проговорил вдруг Колян. — И я дурак, что сажу с вами и дурацкие ваши разговоры слушаю. Что вы думаете, мне десятки той жалко было?
— Какой десятки?!
— Ну той, которую на ваш Чернобыль не дал… Да очень надо жалеть. У меня этих десяток куры не клюют.
Ни Федор, ни дед Вася не думали о десятке, уже давно в позабыли они о разговоре за столом. Ну не дал Колян десятки на Чернобыль и не дал. Великое дело… Но сейчас снова почему–то стало неловко им.
— А не дал! — упрямо повторил Колян. — Ясно вам? Не люблю, когда обжуливают меня!
Федор внимательно посмотрел на брата. Наёршившийся, сидел он сейчас. Только тронь, и уколет. Больно уколет. Жалко вдруг стало Федору брата.
— Десятка–то эта при себе у тебя? — неожиданно спросил он.
— Ну! — не задумываясь, кивнул Колян.
— Так давай пропьем ее, да и дело с концом.
— А что? — ершистость сразу исчезла из Коляна. — Что мне, жалко, что ли? На!
И он вытащил из кармана измятые в комок красные бумажки.
Федор внимательно посмотрел на деньги, потом поднял глаза на дедку Васю.
— Где ж ты купишь сейчас ее, заразу? — покачал головой тот. — Днем и то не достать, а в такое время…
— Это верно… — вздохнул Федор и опустил глаза, разглядывая красноватый огонек папиросы. — Так что извини, братец. Не получится ничего.
— Чего это ты передо мной извиняешься?! — возмутился Колян. — За ваши дикие порядки, что ли? Да у нас в таксопарке в любое время можно выпивку достать, если потребуется.
— За порядки тоже… — сказал Федор, не отрывая глаз от тлеющего огонька папиросы. — Ну и вообще…
И он замолчал.
— Ну, пойду я, ребята… — дед Василий встал. — Вы не ссорьтесь друг с дружкой. А за угощение спасибо.
И он медленно зашагал к калитке, исчез в ночной темноте.
Вдвоем остались братья на крылечке.
Вдвоем под огромным, усыпанным бесчисленными звездами небом.
Любовь по профсоюзной путевке
Так получилось, что Павлу перевалило за сорок, а он еще ни разу не отдыхал толком. Когда закончил ПТУ, пошел на завод и сразу же поступил в техникум. Потом учился по вечерам, четыре года жил от сессии до сессии, а дальше — и оглянуться не успел — уже женат и двое детей. В отпуск ездил вместе с детьми в деревню, где жила теща, помогал копать картошку. Иногда в цеху Павел слышал рассказы товарищей про юг, про дома отдыха, но особенно не завидовал — в отпуске у него всегда оставались свободные дни, чтобы сходить на рыбалку, побродить по лесу, и Павел не жалел, что проводит свой отпуск так. И казалось, так будет всегда… Но в минувшем декабре теща померла. Ее похоронили, погоревали, как положено, но особых перемен в своей жизни Павел не почувствовал, и только когда, недели две спустя, председатель цехкома спросил: «Тебе когда отпуск? На картошку?» — Павел осознал, что теща померла, а он думает про нее, как про живую.
— Отчего же? — ответил он. — В этом году я летом хочу взять.
— Летом так летом… — легко согласился предцехкома и, наморщив лоб, что–то поправил в своем блокнотике. — А картошка как?
— А что картошка? — Павел пожал плечами. — Картошка — это картошка и есть, а отдохнуть тоже ведь когда–нибудь надо.
— Правильно! Картошка — картошкой, а отдых — отдыхом! — предцехкома захлопнул блокнотик. — А если захочешь, можно и путевочку в дом отдыха соорудить…
Павел смущенно улыбнулся.
— Не знаю… Надо подумать…
— П–правильно! — казалось, что председателю цехкома доставляет удовольствие поддакивать собеседникам. — Очень правильно! Надо с супругой посоветоваться, а потом уже и решать! Совершенно верно.
Он похлопал Павла по плечу и исчез за ярко–желтыми громадами новых станков, а Павел остался один и задумался, куда же и в самом деле податься летом, но тут его потащили разбираться, почему не отгружены шатуны. Павел разобрался. Шатуны отгрузили. Но снова возникло еще более спешное дело — работы у сменного мастера не хватает, тем более в конце года. И в беготне, в хлопотах позабылись мысли об отдыхе. Снова возникли они, когда Павел увидел график отпусков: против его фамилии стоял июнь. В первое мгновение Павел даже растерялся: кто же это в июне копает картошку? Потом вспомнил, что уже нет тещи, нет картошки, понял это и снова ощутил в себе странную пустоту.
И так Павел прожил зиму, прожил весну, стараясь не думать об отпуске, тем более, что жена перешла на другую работу и летний отпуск у нее пропал. Но все как–то устраивалось. В начале июня отправили в пионерлагерь детей, и когда табельщица спросила, с какого числа оформлять Павлу отпуск, он только пожал плечами:
— Не знаю…
— А кто знает?
— Ну, когда–нибудь оформляйте!
И, наверное, скорее всего и просидел бы Павел весь месяц в городе, но в завкоме образовалась горящая путевка и предцехкома снова возник из–за ярко–желтых станков.
— Тебе ж ехать некуда! — наугад закричал он и обрадовался, когда понял, что не ошибся. — Так бери, бери путевку. Не думай. Места там…
И он сладко зажмурился, пытаясь представить себе те места.
— В дом отдыха я еду, хлопцы! — похвастался Павел, когда в обеденный перерыв уселся вместе с ремонтниками за домино.
— В дом отдыха? — переспросил бригадир, рассматривая зажатые в огромные ладони костяшки. — С женой?
— Один…
— А не загуляешь? — бригадиру не везло в этой партии и он хмурился.
— А что?! — выставляя двоечный дубль, вмешался в разговор Сергей — пустоватый, несерьезный парень. — Там, знаете, какие бабочки? — Он положил руку на плечо Павла. — Ты не теряйся, Павел Сергеевич, главное…
В любой другой ситуации Павел не постеснялся бы скинуть со своего плеча прилипчивую ладонь, но сейчас только насильственно улыбнулся.
— Уж как–нибудь… — стараясь, чтобы голос его звучал развязнее, промямлил он и тут же покраснел, как всегда краснел, когда ему приходилось говорить или делать не то, что он хотел говорить или делать. Все заметили, что он покраснел, и Павел, сообразив это, с сожалением подумал, что вот не умеет он, как Сергей, не может… И покраснел еще сильнее...
И снова выручил Сергей. Он — «Рыба!» — выставил двойку с другого конца и, швырнув оставшуюся костяшку на стол, встал.
— А что? — маслянисто блестя глазами, проговорил он. — Там же все запросто. Я прошлым летом такую любовь в доме отдыха закрутил, что и не знал потом, как уехать… Там главное — не теряться!
— Ты не потеряешься… — сердито буркнул проигравший бригадир, — Только и умеешь, ребят стругать.