А Кутехина вновь охватило оцепенение. Пока шла торговля, сидел на корточках и неподвижно смотрел перед собой, мусоля уже потухшую папироску. Не сразу даже сообразил, зачем Летунков протянул ему десятку.
— Чего уж... — отводя глаза, сказал тот. — Раз такое дело, бери назад свою заначку. Может, детям чего на праздник купишь.
И вот двинулись по подмерзшей дороге в сторону Домухина. На свежем снежке впереди четко отпечатались следы «Москвича». Как видно, с утра хозяин успел сгонять туда.
Это понравилось Кутехину, и он успокоился, но миновали заросший кустарником выгон, выехали к Домухину, и заныло на сердце. Дома, что стояли здесь над рекой, были раскатаны, и возле печных труб посвистывала поземка... Между разбросанных бревен ходили незнакомые мужики.
Давно уже не жили в Домухине, и сам Кутехин знал, что хоть озолоти его, а не пойдет он сюда жить, но все равно жалко стало. Странное было чувство. Такая вот глупость, а щемит сердце — жалко деревни.
Впрочем, не легче было и другим мужикам.
Хмуро стояли они в стороне и курили, наблюдая, как грузят незнакомые мужики на машины бревна. Чего и говорить, работать они умели. Мешал, правда, Петруха, но его прогнали, и за руль автопогрузчика сел сам хозяин.
В два часа, конечно, не уложились.
Пришлось сделать вторую ходку, кончили работу уже в сумерках... Но хозяин сверх обещанного ящика добавил еще три «сабониса», и никто не взбунтовался.
И пока загнали машины на мехдвор, уже проступили на небе редкие звездочки... Слышно было в вечерней тишине, как стучат топоры на усадьбе арендатора. Там, задавив звезды на небе, ярко горели прожекторы, и приезжие мужики торопливо складывали похожие на крепость стены будущего телятника.
— Во деловой, а! — сказал Петруха, когда выпили по первой и закурили. — Все Забелье теперь провоняет. И чего только председатель думает?
— А того и думает, что сунули небось... — зло сказал Савушкин и оглянулся вокруг, словно высматривая, с кем бы сегодня подраться. Взгляд его уперся в старика Летункова. — А ты чего, дед, молчишь?
— Дак ведь Домухино жалко... — ответил старик и виновато шмыгнул носом.
— Вот гадство, а? — Петруха стукнул кулаком по ящику, на котором стояла бутылка. — Ведь знал, гад, когда подъехать к нам. Все высчитал: и что после получки, и что перед праздником. Задарма, можно сказать, обтяпал дело.
— Дураки мы... — сказал Кутехин. — А на дураках все задарма ездят.
И он потер рукой впалую грудь, словно хотел растереть скопившийся там холод.
— Ладно, мужики, — вздохнул Савушкин. — Чего уж говорить теперь...
Нагнувшись, он вытащил из ящика непочатую бутылку и зубами содрал с нее пробку–«бескозырку».
— Ну что? Домухино помянем, что ли?
— Можно и помянуть... — принимая стакан, сказал Летунков. — Ишь, как повернулось — своими руками и разорили деревню...
— Не мы ее разорили, дед! — перебил его Савушкин. — До нас ее в разорение привели. Я же помню, там еще жили старики. Так они просили председателя земли на огороды, а он не схотел, зараза. Вам, говорит, только землю дай, так вы шибко богато жить станете. И слушать никого не будете.
— Дак ведь так... — Летунков посмотрел на свой стакан и вздохнул, собираясь с духом, чтобы выпить его. — А сейчас другая установка. Сейчас наоборот считают...
— А! — очнулся от оцепенения Кутехин. — У нас все делается, чтобы не народу лучше жилось, а чтобы начальству удобнее командовать было. Не... — Он отодвинул свой стакан. — Не буду больше. Не идет сегодня зараза эта.
— Это тебе, Серега, Домухино жалко... — задумчиво сказал Летунков. — У меня самого будто комок в горле...
— А чего ее жалеть–то, прежнюю жизнь? — захохотал совсем уже захмелевший Петруха. — Вы чего, мужики? Чего в нашей жизни хорошего было, чтобы жалеть?
— Хрен его знает чего! — не ему, а самому себе ответил Кутехин. — Вроде и не было ничего хорошего, а все равно жаль.
Он встал.
— Ну, я пойду, мужики, пожалуй...
— Ты, это... — Савушкин вытащил из ящика две бутылки. — Ты долю–то свою забери. Зря, что ли, вкалывал?
Кутехин махнул рукой, но отказываться от бутылок не стал. Засунул в карманы и молча направился к распахнутым в звездную ночь воротам сарая.
Возле переулка, в котором находился сельповский магазин, Кутехин остановился. Вспомнил о заначенной десятке и подумал, что, правда, неплохо бы чего–нибудь детишкам к празднику купить.
Но окна сельповского магазина, несмотря на обещанную по радио предпраздничную торговлю, были закрыты ставнями, и Кутехин повернул обратно. Снова его охватило нехорошее оцепенение. Вспомнилось вдруг, как приезжала два года назад родня из города, и за выпивкой двоюродный братан начал разоряться про архитектуру, ругаться, что сейчас и не разберешь, куда попал — все везде одинаковое. Хоть на Украине, хоть и в нашей глухомани... И Кутехин тогда почему–то очень сильно обозлился на брата.
— А на фига нужна эта архитектура? — сказал он. — Ты в магазин к нам зайди и сразу определишь, где находишься.
— При чем тут магазин? Я про архитектуру, голова садовая, толкую.
— А я про магазин, что ни хрена нет. Одни полки пустые! — упрямо повторял Кутехин.
Братан после драки сразу же и уехал, но Кутехин до сих пор не жалел о ссоре.
Только вот сейчас вспомнил об этом, и еще тяжелее стало.
Ночью Кутехину снова приснился уже знакомый сон. Снова переполненный жгучей индейской яростью скакал он сквозь тьму, и в руке его полыхал факел. И всё: и топот коней, и рвущийся из десятков глоток крик — сливалось в единую, бешено мчащуюся массу...
А Кутехин, вырвавшись вперед, не видел ничего, только цель, только бревенчатую крепостную стену, вставшую впереди. И, осадив у стены коня, размахнулся и швырнул вперед факел.
И, как бывает во сне, пламя сразу выросло, разбежалось по стене, залило заревом небо. А вокруг суматошно толкались кони, и Кутехин едва удержался в седле...
Кутехин открыл глаза. Его трясла жена. И лицо ее было испуганным.
— Пожар! — кричала она. — Вставай, Сережа... Деревня горит...
Кутехин вскочил. Низкие окна были залиты заревом...
В одних подштанниках, только накинув на плечи фуфайку, выскочил Кутехин на крыльцо.
— Чего горит–то?! — крикнул он пробегавшей мимо соседке.
— Да арендатора нашего, говорят, подожгли!
— Кого?! — Кутехин мотнул головой, словно отгоняя сон. — Да ты что? Нет? — и тут же вспомнил, что не к крепости скакали они, а к похожей на крепость стене телятника.
Опустив голову, Кутехин вернулся в дом.
— Ну что там? — испуганно выглянула из комнаты жена, она успокаивала проснувшихся детей.
— Арендатора подпалили... — Кутехин взял с буфета бутылку, повертел в руке и поставил на стол.
— Потушат, может... — сказала из комнаты жена.
Кутехин не ответил. Приподняв краешек занавески, выглянул на улицу. Зарево разрасталось, и на свету в палисаднике косо лежала тень скворечни.
— Не знаю, мать, чего и делать, — сказал он. — Опять приснилось, что индеец я, ну и вообще...
— Ну, чего ты? — Жена вышла из комнаты и осторожно погладила Кутехина по спине. — Ну и пускай индеец... Индейцы тоже ведь как–то живут...
После праздников приехала в Забелье милиция, и молодой следователь ходил по домам, пытаясь выявить поджигателей. Подозрение падало на механизаторов, но они все, как выяснилось, во время пожара спали у себя в постелях, и поджигателя так и не нашли, пока не заглянули в покосившуюся избенку, где жил дед Летунков.
В избе было не топлено, а на остывшей печи, мертвый, лежал хозяин. Милиционеры нашли в избе пустую канистру из–под бензина и решили, что Летунков и совершил поджог. На этом и успокоились, тем более что сам Летунков уже ничего не мог сказать в свое оправдание.
В субботу Кутехин с женой ходили на кладбище хоронить старика. Назад они возвращались вдвоем.
Снежок опять стаял, и грязно серели вокруг раскисшие поля.
Кутехин шел молча.
Только чавкали выдираемые из грязи сапоги.
— А худые, мать, ноябрьские теперь стали... — неожиданно останавливаясь, сказал он.
— Так ведь худые, конечно... — вздохнула жена и тоже остановилась.
Кутехин посмотрел на нее и зашагал дальше по раскисшей дороге. Покорно зашагала за ним и жена.
А серенький, по–прежнему сеялся с неба дождь...
Василий Севастьянович и скобарек
Открыв дверь, я увидел в прихожей плешивенького, мутноглазого человека в спецовке. Он разговаривал по телефону.
— Але–але! Это бухгалтерия? Здесь рабочий в отрыве… Тринадцатая будет сегодня?
Не прерывая разговора, мужичок замахал мне рукой, чтобы я не стеснялся — заходил в свою квартиру.
На кухне сидел еще один работяга — помоложе, похамоватее. Он курил и стряхивал на пол пепел.
— Сколько там в длину, говоришь, метров? — не обращая на меня внимания, спросил он у жены.
— Четыре…
— Четыре?!
— Четыре… Мы мерили.
Парень недоверчиво покрутил головой. Бросил на пол окурок и, аккуратно затоптав его, вытащил из кармана спецовки металлический метр.
Пока он ползал на полу в коридоре, плешивенький рабочий закончил телефонный разговор.
— Не будет сегодня тринадцатой, скобарек! — горестно сообщил он.
На скобарька эта новость не произвела особого впечатления. Сосредоточенно полз он вдоль коридора, прикладывая к полу металлическую ленту.
— Севастьяныч! — все еще стоя на коленях, воскликнул он. — Здесь же четыре метра! Ты слышишь, Севастьяныч?!
— Врешь!
— Ну, вот! Ну падлой буду. Два раза мерил!
Василий Севастьянович подошел к скобарьку, и вдвоем они принялись придирчиво разглядывать инструмент, вытаскивая из него металлическую ленту. Василий Севастьянович впился глазами в метр, пытаясь, видимо, установить, не разбух ли он, не усох ли на лишние сантиметры, а скобарек сосредоточенно шевелил губами, словно бы пересчитывая — не пропало ли какое? — деления. Что–то, похоже, смутило их. Они вдруг принялись стучать ногтями по металлической ленте, крутили ее, поднимали над головой — и все это молча, обмениваясь лишь отдельными междометиями. Наконец скобарек завладел метром и, выбрав какой–то неусохший — Василий Севастьянович одобрительно кивнул ему — кусок, начал прикладывать его то тут, то там к стене, сопя и волнуясь и время от времени со злобой поглядывая на нас.