Хмуро взял Василий Севастьянович десятку, повертел ее раздумчиво, но — слава Богу! — засунул в карман спецовки и, тяжело вздохнув, вышел. После этого целую неделю не видели мы его, понимая, что и Василию Севастьяновичу нелегко пережить нанесенную нами обиду.
За эту неделю я успел прибить часть реек на стену, а оставшиеся аккуратно сложил под верстачком. Жена подмела опилки, помыла пол, и как–то уже и не очень хотелось, чтобы снова появился Василий Севастьянович.
Они пришли в понедельник. Василий Севастьянович и скобарек. Оба трезвые. Оба в непривычно чистой одежде.
Увидев мою работу, оба дружно заматюгались.
— Что ж ты наделал, а?! — едва слышно спросил Василий Севастьянович.
— Нет, ты смотри, Севастьяныч! — закричал скобарек. — Ну, бля буду, он все рейки прибил!
Я не люблю, когда ругают мою работу. Может, кому–то это и нравится, а мне нет.
Чуткий Василий Севастьянович сразу понял, что мне не нравится.
— Не ругайся, скобарек… — сказал он. — Откуда же человек знал, что мы двери подрядимся делать. Ничего, скобарек, не поправишь. Придется снова строгать рейку.
И он стащил с себя пиджак.
Так же, не расстегивая пуговиц, через голову, стащил с себя пиджак и скобарек.
В общем–то ничего страшного нет, если в твоей квартире работает маленькая столярка. Тем более, что не так уж и часто пользовались ею Василий Севастьянович со скобарьком. Ну вот пришли сегодня простругать рейки на чью–то дверь, а потом уйдут, и опять их неделю не будет. Терпимо, в общем–то… Но достали, подзавели они меня. Когда первая рейка была готова, я влез на табуретку и немедленно приколотил эту рейку к своей стене.
Увлеченные работой, друзья не сразу и поняли, что я делаю.
Заматерился, запрыгал скобарек, а Василий Севастьянович сгорбился и, присев на верстачок, закурил.
— Горе у нас сегодня… — пожаловался он.
— Опять кого–нибудь в тюрьму посадили?
— А–а! Сверхурочные, сволочи, срезали…
— Что–то не припомнить… — ехидно сказал я. — Чтобы вы очень часто на работе задерживались. По–моему, вы и в рабочие часы там нечасто бываете…
— Ну и что? — удивился Василий Севастьянович. — Все равно ведь обидно — раньше–то платили…
С Василием Севастьяновичем трудно было спорить — большая правота чувствовалась в нем.
Докурив, он подошел к стене, на которой я прибивал рейки, и, придирчиво осмотрев ее, похвалил меня.
— Ничего… Можно, конечно, и так. А вот тут криво… Тут подтянуть надо. Дай–ка мотю сюда.
— Чего?!
— Мотю… Ты в руках ее держишь…
Подумав, я отдал ему молоток. Василий Севастьянович стукнул пару раз по рейке, один раз — вбок, другой — сверху и, отступив, довольно улыбнулся.
— Вот так надо, парень. Стараться надо, когда работаешь.
Такой уж я ломаный человек, что ничего меня не утомляет сильнее, чем явно выраженное духовное превосходство собеседника.
Я ушел в комнату.
Что–то матюгливо бубнил в коридоре скобарек. Василий Севастьянович пытался что–то строгать, стучал мотей по стене и поругивался то ли на скобарька, то ли на рейку.
— Вот ведь сучок же, а? Третий раз мерю, а все равно криво ложится.
Обеспокоенная, зашла в комнату жена.
— Они так и не сказали, сколько мы должны будем заплатить за работу!
Я пожал плечами и включил телевизор.
Жена присела в кресло и бессмысленно уставилась на экран. Я тоже смотрел, не понимая, что показывают.
Когда через несколько минут я очнулся, то обратил внимание, что из коридора уже ничего не слышно.
Подумав, что мастера ушли, я пошел закрыть двери.
И скобарек, и Василий Севастьянович сидели на кухне и пили из стаканов что–то белесо–мутное.
— Мы тут, хозяин, про политику вопрос обсуждаем! — уважительно сказал Василий Севастьянович. — Разные, понимаешь, политики были, а душе все равно трудно стерпеть, что Сталин плохой.
— Суки все! — подтвердил скобарек. — Взяли и сверхурочные срезали!
Резко запахло от их слов одеколоном.
Жалко было французского одеколона, пустой граненый флакон от которого разглядел я под столом; жалко было жену, бессмысленно уставившуюся в телевизор; жалко было Василия Севастьяновича, которому не дали выучиться в партшколе; жалко было скобарька, ни за что ни про что попавшего в тюрьму; себя тоже было жалко… Чтобы не заплакать, я взял с холодильника мотю и начал крутить в руках.
— Ну, пошли, пошли, скобарек… — заторопился Василий Севастьянович, выталкивая из кухни приятеля. — Люди–то там ждут небось. А я хоть я сраный, хоть я пьяный, а все одно для людей живу…
Они ушли.
Часа два, не проронив ни слова, сидели мы возле телевизора и смотрели — вначале программу «Время», а потом какую–то серию бесконечного фильма про рабыню Изауру. Досмотреть серию не удалось. Раздался звонок.
Я открыл дверь и увидел Василия Севастьяновича. Он принес синяк под глазом, но видно это стало только на кухне, куда он сразу пробежал мимо меня.
— Полтора часа сейчас скобарьку лекцию читал! — торопливо ополаскивая лицо, похвастал он. — Я сознательно выпил, а ты, если не умеешь пить, так и не пей. Но он амбал, а я шплинт перед ним, вот у меня и вид такой, что я дунувши. Но полтора часа я ему лекцию читал, продержался.
Жена согрела чайник, и Василий Севастьянович еще долго сидел у нас, подсчитывая, какие убытки потерпел он от скобарька. Василий Севастьянович винил только самого себя, что связался с неумеющим пить человеком, но было понятно, что если бы не наша квартира, никогда бы он не поступил так опрометчиво.
— Нет… — качал он головой. — Разве я вас не понимаю. У вас тоже, конечное дело, неудобства. Но это скобарек все. У него вообще мода такая — людей за нос водить.
— Ну и плюнули бы на него… — посоветовал я. — Сделали бы сами, и дело с концом.
— Не–е… — Василий Севастьянович опустил голову. — Я этого… Я только, если уворовать что, могу. А сделать не–е, не получается у меня.
— Не научились, что ли?
— Не научился… А когда учиться–то было? Пьем часто.
И так доверчиво он признался в этом, что я и рассердиться не смог. Только жена, как более практический человек, сразу спросила, что же теперь нам делать?
— А вы итээра какого–нибудь наймите… — быстро ответил Василий Севастьянович. — Со мной за материал рассчитайтесь, и все. Приколотить–то рейку и хозяин сумеет…
И опять–таки так убедительно он сказал это, что я сам почувствовал — сумею. Поговорили, немного поспорили и сошлись на двадцати пяти рублях отступного.
В коридоре Василий Севастьянович задержался, оглядывая штабеля реек.
— Материал–то какой хороший… — сказал он. — Такой материал сам в работу просится.
— Хороший материал… — согласился я.
— Теперь такого материала и не осталось почти… — Василий Севастьянович любовно погладил рейку и вздохнул. — Только все равно для хороших людей не жалко. Я ведь, хозяин, хоть я и сраный, хоть и пьяный, а все равно для народа живу.
— Ну, это–то видно…
— Конешное дело, таково никуда не скроешь. А помощника ты, хозяин, возьми. Найми какого–нибудь кандидата наук, он и зашпандохает тебе все.
— Обязательно кандидата надо?
— Кандидата лучше! — подтвердил Василий Севастьянович. — Он же учился дольше — значит, и квалификация у него выше. Они, кандидаты–то, обязательно по столярной или плотницкой части двигают. Ну, да ты сам смотри.
На этом мы и расстались.
Ушел Василий Севастьянович теперь уже навсегда, бесследно пропал в зарослях строительных лесов, которыми в последнее время все гуще и гуще зарастал наш город. Ушел он — мудрый, кроткий и пьяненький, и больше его я уже не встречал.
А прихожую, Василий Севастьянович как в воду глядел, доделывали мы вдвоем с приятелем. Как раз с кандидатом наук.
Рёчи вознесенские
Марине К.
1. Душа — не печка, вьюшкой не закроешь
У нас в поселке одни только рёчи и живут… И вроде бы по–русски говорят, а если не с поселка ты или отвык в городе от поселковой жизни, то ничего и не разберешь в разговоре.
Вон хоть соседей взять… С утра пораньше причапает к соседской бабушке дедко Пеша, и начинается…
— Выпить бы, Дуся, надо…
— Дак выпей, Пеша, выпей…
— Дак ведь денег нет, Дуся…
— Дак ты и не пей, Пеша… Чего пить–то, коли денег нет?
— Дак ведь очень уж хочется выпить, Дуся…
— Дак и выпей, Пеша, коли очень хочется…
— Денег, Дуся, нет…
— Дак и не пей, Пеша. Не пей…
И час они так говорят, и два, и ни усталости, ни раздражения ни у кого нет, мирно течет бесёда.
— Надо бы, Дуся, выпить… — задумчиво говорит дедко Пеша.
— Дак выпей, Пеша, выпей… — благожелательно отвечает бабушка.
И только по оттенкам интонации и можно разобрать, что не стоит разговор на месте, а куда–то — только не понять куда? — движется по всем правилам задушевной беседы.
И только бабушкиной дочке — пенсионерке Александре Александровне — эти беседы совсем не нравятся.
— Вот ведь собравшись две рёчи… — ругается она. — И говорят, и говорят. И конца разговору нет, и краю… Он ей так, а она ему по–прежнему. Вот рёча–то старая… Пенсию ей государство накинуло, дак совсем спрохвостилась. Десятку у ей спросишь, а у ней никогда нету, дескать, необязанная она давать, мало ли чего ейной душеньке захочется…
— А сама тоже рёча хорошая есть… — заступается за бабушку зять Александры Александровны Коля. — Шкафов вон понакупала, что проходу от них нет, весь в синяках хожу. А на кружку пива попросишь, на полдня у нее разговоров…
— Дак залиться тебе этой выпивкой! В прошлом–то годе самовар разварил с пьяных глаз. Ведь хоть в голос кричи было. И не знали, как жить дальше — такой чайный голод пристал. С чайника электрического целый месяц пили…
— Вот всегда так… — вздыхает Коля. — Я им слово, а она мне три. Такая нация дак… Бабка у государства на иждивении живет, теща на пенсию вышла, жена тоже на работе не ломается, а в дом войдешь — дак один медведь ногу сломит, а другой вывихнет… И денег, если похмелиться, ни у которой не допросишься. Изведут разговором.