— Иди сюда…
На кухню, шлепая домашними тапочками, вышла большеглазая дочка Шершакова.
— Что случилось? — зевая, спросила она.
— Ничего… — Василий Федорович разорвал пакет. — Ты в школе английский учишь?
— Английский…
— А это на каком? — Шершаков вытряхнул из пакета брошюрки в ярких обложках.
Верочка встала коленками на стул и склонилась, разглядывая брошюрки.
— Это по–английски, папка, написано. Только… Только тут слова какие–то незнакомые. У нас в учебниках проще тексты.
— Отличница! — Василий Федорович отобрал у дочки листки. — И чему вас только учат?
— Всему, папка! — засмеялась Верочка. — А ты сходи лучше к дяде Кеше Троллейбусу. Он мне такое сочинение написал по–английски, что потом учитель автоматом пятерки ставил. В иняз советовал поступать.
— Ну это и видно… — Шершаков сложил брошюрки и листочки в пакет и встал. Он и сам уже понимал, что придется ему идти к Сутулову.
Глава вторая
Иннокентий Павлович Сутулов, прозванный в поселке Кешкой Троллейбусом, появился в Вознесихе два месяца назад. Въехал он в поселок на старом троллейбусе. Мотались по сторонам длинные палки токоснимателей, троллейбус, дребезжа, подпрыгивал на ухабах и тащился вперед, буксируемый новеньким МАЗом, за рулем которого сидел рыжеволосый парень Гоша, с мутноватыми от задумчивости глазами.
— Направо, направо бери, Гоха! — кричал из троллейбуса однорукий мужик. — Штангу ведь поломаем, черт рыжий!
Гоша испуганно крутанул баранку, троллейбус дернулся в сторону, наклонился, штанга его перелетела в огород бабки Егорихи. Падая, она выломила две штакетины из забора и прочертила по аккуратным, только что вскопанным Егорихой грядам глубокую борозду.
— Ироды! — выскакивая на крылечко, закричала Егориха. — Залили зенки–то! Господи! Моду–то какую взяли — с пьяных глаз прямо по грядам на троллейбусе тащатся!
— Не ерепенься, бабка! — строго сказал ей Сутулов, пытаясь одной рукой вытащить упавшую в огород штангу. — А то, смотри, я к ответу тебя притяну. Кто тебе разрешил на автомагистрали избу ставить?
Егориха так и застыла, позабыв закрыть рот. Изба ее всегда стояла здесь, но никакого разрешения не было.
Сутулов сразу просек это обстоятельство.
— А если бы я на трамвае ехал? — наседал он. — Тогда что? Рельсы дугой гнуть прикажешь?
С трудом, сломав при этом еще две штакетины забора, он вытащил из Егорихиного огорода штангу.
— Трогай, Гоха!
Только тогда и опомнилась старуха.
— Стой! — закричала она. — А у тебя, мазурик, есть разрешение на троллейбусе по чужим огородам ездить?
— Есть, бабушка! — отвечал ей Сутулов. — Мне как инвалиду столько всего позволено, что и не рассказать без бутылки. Разве не видишь, что государство меня даже троллейбусом обеспечило, чтобы я до места назначения добраться мог.
Нечем было крыть на это Егорихе.
— Чтоб тебе! Чтоб тебе! — прокричала она и смолкла, хватая ртом дорожную пыль.
Но хотя и не договорила она проклятия, пожелание ее очень скоро сбылось. Сразу за мостиком через ручей троллейбус так подбросило на ухабе, что треснуло что–то внизу, троллейбус осел на бок, а колесо его покатилось само по себе назад в Вознесиху.
Когда, встревоженный жалобой Егорихи, явился к месту аварии Василий Федорович Шершаков, троллейбус уже выровняли — только вместо колеса поддерживали его сосновые чурбаки. А шофер Гоша, что был командирован директором леспромхоза Кучеровым за новым МАЗом в город, под руководством Сутулова пытался забросить штанги токоснимателей на линию электропередачи. Рядом с ним крутился местный изобретатель шестиклассник Лешка.
— Вы аккуратнее, аккуратнее заводите! — командовал ими Сутулов. — Вправо сейчас берите.
— Авария? — участливо спросил Шершаков, взяв хозяина троллейбуса под локоток.
— Она самая… — не оборачиваясь, ответил ему тот. — Запустили вы дороги, Василий Федорович. Вы еще не решили, по какой статье расходов ремонт троллейбуса проводить будем?
— Н–да… — уходя от прямого ответа, проговорил Шершаков. — А, извиняюсь, товарищ…
— Иннокентий Павлович… — подсказал Сутулов.
— Весьма приятно… — хмыкнул Шершаков. — Так вот, извиняюсь, Иннокентий Павлович, разрешение у вас на этот троллейбус имеется?
— А как же, Василий Федорович! — воскликнул Сутулов. — Как инвалиду, и вообще… мне положен этот транспорт вместе со всеми соответствующими документами. Но что я говорю? Может быть, вы интересуетесь посмотреть их?
— Да… — сказал Шершаков. — Очень любопытно было бы взглянуть на них.
— Ради бога! — Сутулов радушно улыбнулся. — Прошу в мои апартаменты.
Гоше, по–видимому, удалось наконец закинуть штангу на линию электропередачи, потому что, когда Шершаков шагнул в полутьму троллейбуса, навстречу ярко вспыхнул электрический свет.
Шершаков удивленно остановился.
Все стены троллейбуса были проложены пробкой, а пол выстелен хорошо подогнанными друг к другу досками. Стояли здесь намертво прикрученные к полу стол и кровать. Возле стола валялись два опрокинутых стула. Рядом с водительской кабинкой покачивались на плечиках фуфайка, костюм и рубашка.
— Товарищи позаботились! — скромно объяснил хозяин.
Он поднял один стул и вытащил откуда–то пачку бумаг.
Шершаков осторожно взял одну из них.
Бумага была с круглой печатью троллейбусного парка и уведомляла в том, что списанный троллейбус передан тов. Сутулову И. П. как инвалиду труда.
Другая бумага повергла председателя Вознесихинского сельсовета в еще большее изумление. Институт языкознания АН СССР извещал, что тов. Сутулов И. П. работает над трудом по изучению влияния тюркских языков на диалекты северо–западных областей СССР. Всем местным организациям вменялось в обязанность оказывать Сутулову И. П. необходимую помощь.
Утерев со лба пот, Василий Федорович отложил бумаги.
— Тут еще разные документы есть… — Сутулов предупредительно придвинул к Шершакову остальные бумаги.
— Потом, потом… — отмахнулся тот. — И куда же вы, товарищ Сутулов, следуете? Надолго думаете у нас остановиться?
— Следую я, товарищ Шершаков, в Прорвенский диалекто–лексикологический регион… — обстоятельно объяснял Сутулов. — Но, по всей видимости, придется задержаться у вас в связи с ремонтом транспорта. Да и шоссе не помешало бы заасфальтировать. По такой дороге, вы сами понимаете, только технику гробить.
— Н–да… — Шершаков вздохнул. — Дороги заасфальтировать вообще–то нужно бы… Только должен вам сказать, Иннокентий Павлович, что фонды на это дело, хорошо, если в следующей пятилетке отпустят.
— Ай–яй–яй! — сокрушенно вздохнул Сутулов. — Но вы ведь меня, Василий Федорович, без ножа режете! Я–то думал, что через год–два двинусь в путь, а тут, оказывается, десять лет почти ждать придется.
Выйдя из троллейбуса, Василий Федорович погрозил кулаком шоферу Гоше, который копался сейчас возле своего МАЗа, и в состоянии крайней печали и удивления поплелся домой. И этот троллейбус, вставший на вечный прикол на краю села, и хозяин его, обложившийся диковинными справками, — все это было так нелепо и дико, что и не придумать, что делать дальше…
Но настоящая печаль ждала Василия Федоровича впереди.
Явившись утром на службу, Шершаков еще издали разглядел маячащую возле сельсовета фигуру Сутулова.
— Доброе утро, Василий Федорович! — радостно приветствовал его тот. — Вы знаете, меня тут на работу зовут, завхозом в школу, так я обдумал ваше предложение и решил прописаться. Ждать так ждать. Прописывайте.
— Вот как? — квело улыбнулся Шершаков. — Ну и где же вы прописаться думаете? По какому адресу?
— Троллейбусная улица, дом номер один…
На эту Троллейбусную улицу и отправился сейчас Шершаков со своим обклеенным заграничными марками пакетом.
Глава третья
Василий Федорович разыскал Сутулова посреди душного, как баня, пришкольного участка.
Завхоз в своей неизменной фуфаечке лежал на дощатом настиле возле пруда и, засунув в зеленую тину босые ноги, дремал. Лицо его было прикрыто парусиновой кепкой.
— Как поживаете, Иннокентий Павлович? — поинтересовался Шершаков, присаживаясь рядом на корточки. — Как дела с ремонтом продвигаются?
— Ремонт? — Иннокентий Павлович потрогал пальцами голову. — Про ремонт, Василий Федорович, вы правильно вспомнили. Плохи у меня дела с ремонтом…
Иннокентий Павлович поболтал в воде ногою, разогнал зеленую ряску, потом намочил в воде кепку и, водрузив ее на голову, углубился в изучение бумаг.
Минут через пять непостижимо ловко — с одной–то рукой — сложил бумажки в конверт и, вернув его Василию Федоровичу, снова вытянулся на дощатом настиле.
— Так голова меньше болит, — пояснил он, закрывая глаза. — Понимаешь ли, Василий Федорович, надо бы пива выпить, да не с кем, а одному мне? Нет… Не дойти мне до чайной…
— Пошли! — Василий Федорович тяжело вздохнул. — Так что в письме–то написано?
— Да ничего особенного… — Иннокентий Павлович снова зачерпнул пригоршню зеленоватой воды и ополоснул ею лицо. — В Париж тебе, Василий Федорович, ехать надо!
Только в чайной, поставив Иннокентию Павловичу четыре кружки пива, выяснил наконец Василий Федорович, что ЮНЕСКО проводит в Париже всемирный съезд мэров населенных пунктов, названия которых происходят от слова ВОЗНЕСЕНИЕ…. На этот съезд и приглашался председатель Вознесихинского сельсовета.
После четырех кружек пива Иннокентий Павлович повеселел.
— На международный уровень выходишь, Василий Федорович! — он похлопал своей единственной рукой Шершакова по плечу. — Надо бы покрепче чего выпить за твои успехи на международном поприще! Как ты думаешь?
С трудом вырвался Василий Федорович из чайной.
Долго не мог заснуть Шершаков в ту ночь. Ворочался, вспоминая о письме. Вставал. Не зажигая света, курил на кухне, всматриваясь в белесые ночные сумерки…
— Ложился бы ты спать, отец… — сонно посоветовала из темноты комнаты жена. — Чего уж теперь то переживать?