Был только один способ избавиться хоть на время от Сутулова.
Василий Федорович посмотрел на часы и вытащил из кармана четвертную бумажку.
— Да, Иннокентий Павлович, — сказал он. — Действительно, могут и закрыть…
Иннокентия Павловича не нужно было долго упрашивать. Не прошло и пяти минут, а он уже шагал, размахивая рукой, по поселковой улочке.
— Что, Иннокентий Павлович, — выставляя две бутылки настойки на калгановом корне, спросила Егориха, — конец учебного года отмечаете?
— Нет! — сказал Сутулов, засовывая бутылки в пустой рукав своей фуфайки. — Тут совсем другое дело. Василий Федорович дочку выдает замуж за моего приятеля Славу… Так вот послал взять. Отметить, значит…
— Это что, Веру?!
— Ее…
— Да она же несовершеннолетняя!
— Ну и что? — не смутился Иннокентий Павлович. — Какое это имеет значение? Я им посоветовал в метрике исправление сделать… Там всего–то года с хвостиком до совершеннолетия не хватает.
Он хотел выйти из избы, но Егориха выбежала из–за буфета и заступила дорогу.
— Подождите, Иннокентий Павлович, — сказала она, задыхаясь от волнения. — Так а жить–то они где будут?
— Да здесь, наверное, — не задумываясь, ответил Сутулов. — Где же еще? Слава уже и дела у Василия Федоровича принимает.
— А сам–то на пенсию?!
— На пенсию? — Сутулов пожал плечами. — А куда ему еще? Дети пристроены… Можно и на пенсию, внуков нянчить.
— И в Париж не поедет?
— А вот этого не знаю! — твердо сказал Иннокентий Павлович. — Про Париж еще разговора не было. Не могу сказать точно, но, наверное, нет… Наверное, зятя пошлет, раз и дела ему уже сдает.
Глава двенадцатая
Утром Баранцев так и не смог вспомнить, чем закончился его разговор с Василием Федоровичем. Нет, он, Вячеслав Аркадьевич, ничего не говорил такого, зато этот завхоз, как его — Кеша, что ли? — усердно подливал водку и все напирал на то, что, дескать, его друг — парень неженатый и хоть сию минуту может шагать в загс.
Василий Федорович, кажется, поначалу с осторожностью относился к этим заявлениям Сутулова, но под конец и он начал говорить, что вообще–то в Вознесихе жить неплохо, и если Вячеслав Аркадьевич и правда надумает жениться, то он, Василий Федорович, только рад будет этому… И с работой тоже можно устроиться. Через полтора года он уйдет на пенсию и должность председателя сельсовета освободится. Нового председателя выбирать будут. А что? Очень даже неплохая работа…
Самое омерзительное было в том, что он, Баранцев, кажется, так и не заснул, все время встряхивался, собирал волю в кулак, пытаясь выглядеть трезвым, и каждый раз ужасался, когда хмель, на мгновение отступив от него, возвращался назад, наваливался всей тяжестью, начисто выдавливая память. И что он еще говорил вчера, что делал — этого Вячеслав Аркадьевич не мог бы вспомнить и под пыткой.
Баранцев застонал и открыл глаза. Он спал в костюме на неразобранной грязной кровати, и над ним поблескивали никелированные поручни. На столе валялись пустые бутылки, скомканная пачка от папирос «Беломорканал» и какие–то черные корешки.
Сморщившись от головной боли, Баранцев сел. Он находился сейчас — о, Господи! — в пустом троллейбусе.
— Эй! — слабым голосом крикнул он. — Есть тут кто–нибудь?
— Есть! — отозвался с улицы вчерашний голос. — Как не быть?
Дверь распахнулась, и в троллейбус вошел Сутулов.
Увидев его, Вячеслав Аркадьевич застонал и снова повалился на кровать.
— Славик! Славик! — встревожился Сутулов. Что с тобой? Плохо тебе? На, дорогой! На, пососи калганчику!
И, схватив со стола корешок, попытался засунуть его в рот Баранцеву.
— Что? — тихо спросил Вячеслав Аркадьевич. — Что вчера было?
— А ничего не было, — пожал плечами Сутулов. — Попили водочки, поговорили за жизнь и разошлись. Ты еще хотел калгановки взять, да уже поздно было к Егорихе.
— А говорили о чем?
— Да обо всем говорили! — неопределенно ответил Сутулов. — Ты вставай, и пойдем скорее…
— Куда?!
— Ну как куда? — Сутулов нахмурился. — К тестю твоему похмеляться пойдем…
Со стороны могло показаться, что под кроватью лопнула могучая пружина — так вскочил на ноги Баранцев.
— К какому тестю?!
— К твоему, конечно. Не я же женюсь.
— А я?! Я женюсь?!
Силы оставили Баранцева, и он пошатнулся.
— Слава! — забеспокоился Сутулов, подхватывая его единственной своей рукой. — Ну не надо так, Слава… Ну не переживай ты! Все равно уже ничего не поправишь. Пошли похмелимся, да и дело с концом!
Только на улице опомнился Вячеслав Аркадьевич.
— Кеша! — сказал он, опускаясь на валун. — Слушай. Сходи к Шершаковым и принеси мой чемодан, а?
— Как это чемодан? — удивился Сутулов. — А похмелиться не пойдешь, что ли?
— Нет! — твердо сказал Баранцев. — Я тебя здесь подожду.
— Ну, я не знаю, — замялся Сутулов. — Как–то неожиданно все это… Не по–людски получается. Вчера вроде бы договорились, что сегодня свадьбу сыграем. Я так и настроился… Ну, думаю, завтра похмелюсь хоть по–человечески, а ты… Нет, Слава, не понимаю я тебя! Не по–товарищески ты поступаешь.
— Не нуди! — попросил Баранцев. — Что я, жениться должен из–за твоей похмелки?
— Ну нет, — Сутулов поморщился. — Я не настаиваю, конечно… Не хочешь жениться, не надо! Но надо же по–человечески… Пойдем сейчас, похмелимся, ну ты и скажешь, так, мол, и так… Извините, дорогие родители, обманул я вас! У меня там, в городе, дескать, своя семья. Жена, двое детей… Обманщик я такой вот… Думал, жена развод даст, а она не дает. Такая вот промашка получилась.
— Да прекрати же! — простонал Баранцев, обхватывая руками голову. — Ну, будь человеком, принеси чемодан, у меня же все документы там! Не мучь ты меня, не мучь, пожалуйста!
— Ну, принесу–принесу, если уж так нужно… Не плачь только, не трави мне душу, она и так у меня растравленная. Принесу я тебе чемодан. Только я все равно не могу понять: неужели ты так и поедешь, не похмелившись?
— Да похмелимся мы, похмелимся! — уразумев наконец, к чему клонит приятель, воскликнул Вячеслав Аркадьевич. — Ты только чемодан принеси, а там все есть, что тебе нужно!
— Что нужно… — передразнил его Сутулов. — Да что я? С товарища хорошего что–нибудь просить буду? Нет! Пусть даже мне и поругаться придется с Василием Федоровичем! Вот еще глупости какие… Ну и пускай он мне всю оставшуюся жизнь отравит! Да мне для товарища хорошего… Слава! Я ж на все для тебя готов! Ты и не выдумывай ничего… Похмелимся как добрые люди, а там хоть трава не расти. Может, вместе и поедем с тобой на троллейбусе моем, если он заведется, конечно.
Не только для одного Баранцева так несчастливо начиналось это утро. Василий Федорович проснулся от крика жены.
— Ты что выдумливаешь, а? — кричала Дарья Степановна. Уперев в бока руки, она стояла напротив кровати, и лицо ее было красным от гнева. — Ты что, я тебя спрашиваю, выдумливаешь, старый хрыч?! Мало того, что постояльца ни за что из дому выгнал, так теперь и дочерь сжить хочешь? Весь поселок уже говорит, что ты дочку несовершеннолетнюю постояльцу спихнул!
— Ты о чем это? — Василий Федорович помотал головой. — Ты чего городишь–то, а?
— Это ты городишь! — закричала жена. — Какие метрики, лужа ты пьяная, подделывать собираешь чтобы в загсе у нее заявление взяли?
— Метрики?! Какие метрики?!
— Да ты что? — Дарья Степановна побагровела — Ты и сейчас надо мной сдювляешься, да?
И она решительно двинулась на Василия Федоровича, но тут в комнату вбежала заплаканная Верочка и бросилась к матери.
— Мама! Мамочка! — рыдала она. — Успокойся, мамочка… Ему все равно ничего не объяснишь, а я уеду! Уеду я! Мамочка!
Натянув штаны, Василий Федорович вышел на кухню.
Там сидел за столом Виктор и пил чай, уткнувшись в газету.
Увидев отца, он оторвался от газеты и подмигнул.
— Что, батя? Подгулял вчера?
— А! — Василий Федорович тяжело махнул рукой.
— Ничего, батя… — философски заметил Виктор. — Все перемелется, мука будет.
Он отложил на подоконник газету и встал.
— А я, батя, уезжаю сегодня, — сказал он. — Я тебя попросить хочу, ты уж не сердись. Это меня, понимаешь, Стелла завела с джинсами да с прочими шмотками, так что, сам понимаешь, такое дело…
— Я–то не сержусь! — ответил Василий Федорович. — Чего мне сердиться? А то смотри, пожил бы еще…
— Да нет, батя… Надо ехать. Стелла одна, а ей сейчас, сам понимаешь, одной–то и ни к чему быть… Я вчера по телефону звонил, так она расплакалась.
— Значит, сегодня и поедешь?
— Сегодня…
— А матери–то сказал?
— Когда же я ей говорить буду, если она с тобой воюет?
— Ну да, — Василий Федорович кивнул. — А чего она разошлась, не знаешь?
— Ой, да не бери ты в голову, батя! — Виктор улыбнулся. — Ну что ты, матери не знаешь? Пришла за молоком соседка и спросила, правда ли, что Вера замуж выходит? Мать удивилась. Откуда, спрашивает, слух такой? А соседка говорит, что Егориха вчера рассказывала. Ну, сплетня обычная… Да я Верке уже посоветовал, пускай со мной едет. И позанимается в городе, и вообще, поговорят здесь тем временем да и забудут.
— Да. Надо ехать, если в институт поступать думает, — вздохнул Василий Федорович.
— Конечно, надо! — Виктор зевнул и потянулся. — Да и мне лучше так… Все–таки поможет, если что.
— Да, — подумав, кивнул Василий Федорович. — Правильно ты решил, Виктор. Вместе вам и надо ехать. А я уж тут сам чего–нибудь да придумаю.
— Ну вот! — поморщился сын. — Ты еще за шантрапышника этого попереживай! Он, не беспокойся, выкрутится… Ладно! — Виктор посмотрел на часы. — Пойду еще подремлю. А ты матери скажи, ладно?
— Скажу! — ответил Василий Федорович.
Виктор ушел, а Василий Федорович прислушался, что там делают в комнате жена с дочкой. Рыдания уже стихли. Доносился только неразличимый шепот. Василий Федорович облегченно вздохнул. Он набрал под краном умывальника пригоршню воды и с наслаждением ополоснул лицо. Вытираясь полотенцем, вышел на крыльцо.