Режущая боль среди ночи обожгла ее, и она замерла, вцепившись в простыню, больно кусая губы…
Боль прошла, и тело снова стало спокойным, и Саша встала, торопливо оделась и разбудила брата.
— Началось? — позевывая, спросил тот. — По телефону будем «Скорую» вызывать?
— Что ты! — Саша ходила по комнате и торопливо собирала нужные вещи. — Завезут еще куда–нибудь на Охту… Сами поедем.
— Хорошо, — согласился брат. Он уже оделся и сейчас гремел на кухне, разогревая чай. — Ты вспомни, все ли взяла, — говорил он оттуда. — Паспорт проверь, бумажки…
— Все собрано. — Саша прошла на кухню, печально оглядывая знакомые, но уже далекие вещи. Осторожно потрогала синюю кастрюлю с отбитой на ручке эмалью, медленно провела рукой по задрожавшему во сне холодильнику и села на табуретку, рассматривая синее пламя газа под чайником.
— А куда ты хочешь–то попасть?
— На Петроградской, говорят, хороший дом. Подружки хвалили, — вздохнула Саша. — Ты знаешь, у меня такое ощущение, будто я все позабыла и только сейчас вспомнила… Все. Даже самые обыкновенные вещи… Или, может, я и не знала о них. Нет… конечно, ведь знала. Просто позабыла и сейчас вспомнила…
— Угу, — согласился брат, торопливо допивая чай, — это бывает.
Он встал.
— Поехали быстрее, — сказал он, взглянув на часы. — А то я еще на службу опоздаю…
Они шли по сырым улицам, освещенным редким светом тусклых ночных фонарей. Саше было спокойно, только иногда она сжимала руку брата, но рука была не та, и Саша, вздыхая, вспоминала, что муж в больнице…
Все было хорошо, и, как только они подошли к остановке, сразу появилось такси с зеленым огоньком.
— Только не говори, что в роддом, — быстро шепнула Саша, — а то не повезет еще.
— Ладно! — брат нагнулся к водителю. — На Петроградскую свезете?
— Садитесь, — равнодушно ответил таксист.
На том месте, где, как надеялась Саша, роддома не оказалось. Там было какое–то управление с длинным названием. И они долго крутились по переулкам и так и не могли найти больницу.
— Что ж ты раньше не узнала? — сердился брат. А Саша не понимала, как так могло получиться, и тихо плакала.
— Да что вы ищете–то? — спросил водитель.
Узнав что, вопреки Сашиным предположениям, даже заинтересовался и долго ходил вместе с братом, рассматривая темные здания, пока наконец у бежевой «скорой помощи» не спросил нужный адрес.
Роддом был закрыт на ремонт.
Саша сидела в такси, плакала и думала, что если бы рядом был муж, то он бы все, конечно, сразу устроил.
— В Снегиревку бы надо, — предложил шофер.
— Мосты разведены, — ответил брат.
— Может, через Кировский попадем, — сказал таксист. — Его раньше сводят.
Брат только пожал плечами.
И они долго стояли у разведенного моста, а с залива дул сырой пронизывающий ветер и гнал по воздуху клочья дождя.
Однако и мост свели, и снова машина помчалась по ночным проспектам, расплескивая лужи.
— Давайте сюда попробуем, — сказала Саша, когда они проезжали мимо Дзержинского роддома.
— Здесь только недоносков берут, — сказал шофер и все же остановил машину.
— Сюда так сюда, — согласился брат, вылезая с сумкой из машины.
— Вы только не уезжайте, пожалуйста, — попросила Саша. — Мы, может быть, еще дальше поедем.
И они прошли в подворотню, где за стеклянной дверью находился приемный покой. Там сидела толстая и приветливая тетка в белом халате.
— Документики! — весело сказала она. — Не вы, не вы! Пускай муж достанет.
— Это не муж, — покраснев, сказала Саша, — брат…
Тетка быстро взглянула на нее, и Саша смутилась еще больше.
— Муж в больнице лежит! — сказала она и тут же поняла, что тетка ей не поверила, и, совсем расстроившись, замолчала.
— Ну и хорошо! — сказала тетка. — Сейчас «Скорую» вызовем и отправим вас куда–нибудь. У нас–то ведь только недоношенные.
— Постойте, — попыталась остановить ее Саша, но тетка уже набирала номер.
Саша печально взглянула на брата и подумала, что зря они ездили на такси, все равно теперь ее отправят на Охту.
— Не бойся, — утешая ее, шепнул брат. — Мосты–то еще не сведены. Может, здесь оставят…
Так и получилось, но Саша не успела порадоваться этому: снова начались схватки, и ее укатили из приемного покоя прямо в родилку.
Наступило утро, дождливое и хмурое.
«Кончилось лето, — грустно думал брат, — совсем кончилось…»
Он долго ловил такси и не знал, что в это время, посреди режущей боли, Саша очнулась и вспомнила в этот короткий миг и мужа, и квартиру, и синюю кастрюлю с отбитой на ручке эмалью, и поняла, что ничего уже не увидит больше. И снова боль захлестнула ее.
А за окнами операционной шел дождь, и крупные капли стучали в дрожащие стекла. Под шум дождя и умерла Саша.
И долго потом врачи вспоминали ее и сокрушенно разводили руками — уникальный случай… Никаких симптомов. Поразительно.
Ее похоронили на пустынном Парголовском кладбище, под тусклым осенним небом, сквозящим в пустоте облетевших ветвей, под трескучий вороний крик.
6. Последний поезд. Продолжение
А тогда в поезде они поссорились. У Саши потемнели от обиды глаза, она сдавленно улыбнулась и ушла в вагон. Ромашов остался в тамбуре один.
«И пусть, — сердито подумал он, рассматривая дрожащую в руке сигарету. — Пусть… Может, так будет лучше. Пусть…»
Потом яростно затянулся и бросил окурок на пол. Наступил на него башмаком и шагнул в вагон.
Саша сидела у окна наклонившись. Ромашов не сразу и понял, чем она занята, пока не подошел ближе. Саша расстегнула «молнию» на сапоге и, отогнув голенище, внимательно рассматривала заштопанную пятку на белом носке. Ромашов сел рядом, и она отчужденно отодвинулась.
В вагоне было шумно. В другом конце студенты гоняли записанную на магнитофоне лекцию по операционному исчислению.
«Если импульсы сообщаются при прохождении вибратором среднего положения…» — бубнил ровный голос, а по всему вагону от одного пассажира к другому бродил пьяный мужичок и плаксиво говорил:
— Нет, вы мне скажите честно–по–честному, как мне в Ленинград попасть?..
И кто–то пытался ему объяснять, что поезд идет совсем в другую сторону, но мужичок не слушал, канючил свое:
— Никто, никто не может правды сказать… — и шел к следующему пассажиру.
— Да просто ведь! — не выдержал лысый дядька. — Доедешь до Котлов, оттуда до Пскова доберешься, а там и до Ленинграда рукой подать…
А женщина в платке, которая вначале думала, что мужичок пристраивается что–нибудь стащить, внезапно расчувствовалась и стала ласково объяснять: дескать, надо сойти ка следующей остановке к пересесть на встречный. Пьяный ушел наконец в тамбур, я все облегченно вздохнули, но зря. Едва поезд набрал скорость, мужичок снова появился в вагоне.
— Я смотрю, двери расхлябанные. — бормотал он. — Как вам не страшно ездить?
— Ну. я тебе покажу сейчас! — завелся лысый. — Ты у меня узнаешь, как дураковать!
И он приподнялся уже, но пьяный, видно, и не очень был пьяный, все понял и, всплеснув руками: «Никто, никто не может правды сказать!» — убежал в соседней вагон.
Ромашов рассеянно наблюдал за этими событиям и так же рассеянно думал, что. может быть, мужичку совсем и не в Ленинград нужно, в другое место, названия которому он не знает, и. может, совсем про другую правду говорит, а не про то, как доехать.
— А кто действительно правду сказать может, — пробормотал он, и Саша удивленно взглянула на него, отвлекаясь от заштопанной пятки. — Я о такой правде. — пояснил Ромашов, — вообще о правде. Вот обо всем, о такой правде.
Они долго ехали тогда.
Ромашов часто выходил в тамбур курить. И, бог знает, на какой станции это было, только все пассажиры как–то сразу надумали выйти, к в тамбуре стало тесно от табачного дыма и от людей.
— Вы бы не курили, молодые люди. — сказал из вагона лысый мужчина. — Здесь все–таки сердечники едут, женщины, дети.
— Скоро курильщиков, как пьяных, будут в вытрезвитель садить. — поддакнул ему тощий молодой человек и покраснел, устыдившись собственной глупости.
— Ага… — лениво затягиваясь, ответил парень, стоявший рядом с Ромашовым. — Только бодливой–то корове бог рогов не дал…
— Попросим, так дадут, — сказал лысый мужчина, но поезд уже остановился и пассажиры стали выходить.
И снова странное состояние охватило Ромашова, снова стало казаться, что совсем не о курении говорили люди, а о чем–то другом, самом важном, только не знали слов, которыми надо говорить об этом, и вот — говорили о курении.
— Я знаю, — сказала Саша, — это часто бывает. Случилось что–нибудь, а ты это уже знаешь, словно это уже было когда–то…
Она увлеклась и совсем позабыла о ссоре.
— Может быть, это в снах видишь, — говорила она. — Знаешь, сны такие все разные… Мне еще в институте приснилось однажды, что нас картошку убирать послали на неделю. И знаешь куда? В предместье Парижа…
— Выдумщица, — засмеялся Ромашов и погладил ее по голове.
И, наверное, тогда в поезде они и договорились обо всем, потому что уже на следующий день пошли подавать заявление.
А потом начались хлопоты… Нужно было готовиться к свадьбе: покупать кольца и одежду, писать открытки, нужно было пробиться во Дворец бракосочетаний — очередь выпала на конец ноября, и еще нужно было сделать столько дел, что голова шла кругом.
Но каким–то чудом все устроилось: и через ромашовскую тетку удалось втиснуться без очереди во Дворец, и как–то договорились со столовой, разобрались с деньгами и все купили, что нужно, чтобы все было как у людей.
И вот наступил день свадьбы, и он вошел в Сашу, опустошая ее своей тишиной. И не нужно было никуда бежать, ни о чем не надо договариваться — все было сделано.
И, одевшись, она ждала Ромашова, но тот где–то задерживался.
Ромашов застрял в лифте, между вторым и третьим этажами, и когда Саше сказали об этом соседи, слышавшие ромашовский крик на лестничной клетке, она заплакала. Случилось самое страшное — что–то злое опять вмешивалось в ее судьбу… Не зря, значит, всю ночь мучил ее старый сон, что будто в Нью–Йорке, ср