А в квартире было совсем тихо… Только в переплетах старых книг жили клопы — шурша, они грызли клей.
Что–то скреблось в сердце, казалось, кончится все, оборвется и не будет уже ничего. И тогда Ромашову стало страшно. Он торопливо вышел из дому и пошел к пустырю, на ходу застегивая пальто.
Костер жгли солдаты из стройбата.
Они лежали в пожелтевшей осенней траве, варили чифир и говорили о чем–то своем, оставленном дома…
Ромашов сел рядом, и они не удивились, подвинулись, продолжая разговор.
— Поля вокруг… — рассказывал сидевший у костра украинец, помешивая прутиком варево. — И все лето на тополях аисты живут…
Ромашов достал из кармана купленную пачку чая и протянул украинцу. Тот взял ее, чтобы сделать еще одну порцию.
— Это ведь как? — сказал он. — Пока не видишь, так и не думаешь, а как прошло, так сразу и вспомнишь все.
— Конечно, так, — согласился другой солдат. — Так все, а иначе и не бывает…
— Не бувает, — вздохнул украинец и снял с огня кружку.
Уже поздно ночью ушел Ромашов от солдат.
Он вошел в лифт, и нажал кнопку двенадцатого этажа, и не удивился, когда кнопка залипла.
«Вверх надо, — озабоченно подумал он, — вверх…»
И в этот момент лифт резко дернуло вверх, послышался звон разбитого стекла, лампочка погасла и на…
Впрочем, давно все это было, давно…
«Давно, — запахиваясь в пальто, подумал Ромашов, — давно».
По ногам дул сырой ветер — лифт улетал от земли.
9. Кубик голубого света
И был еще кубик голубого света, поставленный среди неоглядной ночи. Там внутри было дымно, шумно и зачем–то на стене, над столиками, в огромной дубовой раме висела карта страны. Минуя розовую Калининскую область, прямо к Москве катилось по карте что–то черное…
Ромашов засунул в рот палец и укусил его, но видение не исчезло. Черная болванка продолжала катиться по стране и где–то возле Москвы свернула в сиреневые тульские просторы.
Это была та самая болванка, про которую рассказывал сейчас приятель Кошкина — крутолобый парень в кожаном пиджаке и ботинках на толстых подошвах.
— Эх, мужики–мужики! — говорил он. — Вот я не работаю, а почему? Да потому, что ведь как я себе в идеале работу представляю. Вот болванка чугунная, вроде асфальтового катка, только в десять раз больше, и катится… По России, значит, по матушке нашей, по ненаглядной. А сбоку будочка приделана, чтобы сторожить эту болванку, чтобы не сперли ее или не испортили. А в будочке я… Охраняю. Про болванку уже позабыли все, а она знай себе катится. По вечерам мужики из ближних деревень покурить приходят. «Чего это? — спрашивают. — Чего она?» — «А хрен ее знает, — отвечаю. — Катится вот…» — «А чего? — мужики спрашивают. — И нас, что ли, сомнет?» — «Должна смять… — отвечаю. — А как же иначе, если катится?» — «Ишь ты… — почесывая затылки, скажут мужики. — Значит, катится, говоришь?» — «Да… — скажу. — Значит, катится. Жизнь, мужики, такая». Вздохнут мужики, потом пойдут бабам своим рассказывать. Вещи будут собирать, которые полегче. А болванка все катится, катится…
Парень замолчал и тоскливо, по–волчьи, оглянулся кругом.
— Вот так, мужики… Такие дела вот.
— Молодой человек! — окликнул его из–за соседнего столика пехотный майор. — А почему это она катится?
— Почему? — парень мутновато взглянул на него. — Потому что страна у нас, отец, такая.
Он выпил свою водку и оглянулся, высматривая, чем закусить. Взгляд его остановился на тарелке майора.
— Вы позволите? — вежливо спросил он и отломил пальцами кусочек майоровской котлетки.
— Чего–то не нравится мне эта болванка… — разглядывая парня, сказал Ромашов.
— Почему? — удивился Кошкин. — Болванка как болванка. Ты не обращай внимания. Когда еще она до нас докатится…
— Да? — сказал Ромашов и посмотрел на крутолобого парня, но тот не заметил его взгляда. Парень завопил вдруг:
— А ты видел, как умирают русские офицеры?! — и вскочил, опрокинув стул. — Видел?
Видимо, слова эти были как–то связаны с майором и, может быть, ему и предлагал парень показать, как они умирают, русские офицеры, но майор не спешил умирать, он ежился и мял десятку, чтобы расплатиться с официанткой.
— Ты проще будь… — посоветовал Ромашову Кошкин. — Ты делай так, чтобы понятно было все. Вот земля. Вот дерево. Вот стол. Вот болванка катится. Это понятно. Просто все. Ты так и думай: вот дерево, вот стена, вот стол… И выпей, если тебе хочется.
— Я выпью… — ответил за Ромашова крутолобый парень. — Я выпью, но пусть он знает, как умирают русские офицеры.
Между тем уже гасили свет и мертвенно становилось вокруг в голубоватом, льющемся со стен неоне. Несколько милиционеров в синих с мороза шинелях вошли в зал.
«Господи! — закрывая лицо руками, подумал Ромашов. — Ну, зачем, зачем я приехал сюда? Уж лучше было сойти в Ораниенбауме, снять антенну, которую оставили сестре соседи, а потом сидеть у нее в комнате, пить чай и слушать, как она будет жаловаться на мужа».
— Да ну тебя! — сказал вдруг Кошкин. — Я же тебе все рассказывал. Ты же сам любил читать разорванные книги. Ты что, не помнишь ничего?
— Нет... — Ромашов покачал головой.
— Ну ладно. — сказал Кошкин. — Я расскажу еще раз.
Он откашлялся и глуховато прочитал:
Ну, да. Ну, голоса. Ну, ночь. Скорее вечер…
Вам нужно обстановку? Что ж…
Пожалуйста… Сырые листья, ветер, дождь, сырой асфальт, огни машин, витрины — огромный город…
Сад камней и душ, опущенный в промозглую погоду.
А что еще? Еще звучали голоса, два человека шли по темным переулкам и, обнимаясь, говорили об одном.
«Есть книги. Просто книги…» — говорил что был пониже. Другой все вспоминал про душу».
«Я понимаю книгу, — он бубнил, — как личную трагедию, в которой расплавлены судьба, душа и жизнь».
А низенький лишь улыбался терпеливо.
«Ну, да.» — кивал. — Конечно, так.
Но есть… Есть, брат, разорванные книги». —
«Я понимаю, — говорил высокий. — Да.
Порою жизнь мерещится страницей.
Как просто взять ее, переписать, перестучать на старом «Ундервуде» и так составить книгу из обрывков, которые когда–то подобрал в последних электричках, в шуме улиц, в звучании неясных голосов». —
«Конечно, так. Все так и есть…»
А собеседника уже несло:
«Есть книги… Их большой, нездешний кто–то пишет… А после рвет…
И ветер рваные страницы,
клочки чужой тоски по улицам несет…
Обрывки слов, что превратились, упав на землю, в нас…
Обрывки слов, что приняли обличье людей, деревьев, летнего дождя...»
Все глуше голоса. Они спешили.
И маленький вилял хвостом.
Он замолчал.
— Это стихотворение? — неуверенно спросил Ромашов,
— Не знаю… — сказал Кошкин. — Может, и не стихотворение. Просто, ты ведь и сам говорил, что даже и в запущенной жизни должно быть единство, и как бы ни дробился человек на варианты реализаций, как бы ни было трудно узнать одно и то же в разных одеждах случайностей, но это необходимо… Узнавание организует мир.
— В общем–то, мысль верная… — поддержал его крутолобый парень. — Она происходит от того, что характеры современных людей нивелированы, и поэтому движение времени осуществляется не за счет развития характеров людей, а посредством развития характерных типических ситуаций.
— Да… — согласно кивнул Кошкин. — Просто время бесконфликтно, а те противоречия, что возникают в действительности и которые могли бы питать характеры, не вырастают в конфликтную ситуацию, не разрастаются в конфликт… Они разрешаются привыканием человека к ним.
— А как же люди? — спросил Ромашов, вклиниваясь в разговор. — Зачем тогда они любят друг друга, зачем они страдают?
— Ты попроще спроси чего–нибудь… — сказал Кошкин. — Кто их разберет, людей–то. По–моему, они просто притворяются. Они начинают волноваться, только когда чувствуют, что не соответствуют декорациям, а стоит переменить декорацию, и успокаиваются, забывая о своих страданиях.
— Подождите! — воскликнув, вскочил Ромашов. — Но ведь если нет конфликта, значит, нет и причинно–следственной связи, значит, и она снимается привыканием и мы не можем ощущать, что было раньше, а что после… Значит, нет времени?!
Ох, как закружилось тогда все вокруг.
— Нет! Нет! Нету его! — размахивая фуражкой, закричал майор.
— Нет времени, нет! — вопила желтоволосая девица из–за дальнего столика.
— Нету! Нету! — закричали официанты. — Меню можем показать — нету!
10. Городская история
Ромашов так и жил в своей квартире.
Однажды утром, нашаривая ногами запропастившиеся тапочки, он увидел на полу человечков. В последнее время квартира стала совсем странной, и Ромашов уже привык к ее выкрутасам, но человечки на полу удивили его. Они были плоскими, словно их вырезали из бумаги.
Присмотревшись, Ромашов различил, что человечки движутся в слое мастики, как бы плавают в ней. Кроме человечков, Ромашов увидел, наконец, свою тапочку.
Хмыкнув, он потянулся за нею, но не удержался, и, чтобы не упасть, выставил вперед руку, наступил рукой прямо на человечков.
На крик прибежала из кухни кошка.
— Нечаянно я… — виновато сказал Ромашов.
Кошка обнюхала человечка.
— Ничего, — проговорила она. — Ничего страшного.
— Я равновесие потерял, — застегивая брюки, сказал Ромашов. — Поэтому–то и наступил. А как же он теперь без ноги жить будет?
— Проживет… — кошка снова обнюхала человечка. — Я ему новую ногу выстругаю,
Ромашов оделся и прошел на кухню.
— А откуда они? — спросил он, включая воду, чтобы налить в чайник.
Кошка засмеялась.
— Я не знаю, — сказала она. — Мне трудно объяснить, ты не поймешь, наверное.
— А что? — Ромашов поставил на огонь чайник.
— Я серьезно говорю… — кошка вздохнула. — Это очень такая странная история с этими человечками. Мы, понимаешь ли, живем в одном измерении, а в другом измерении в этой же квартире проживает другая семья. Они в гости пошли, а детей оставить не с кем, вот они их и подкинули к нам.