— A! — сказал Ромашов. Чайник уже закипел, и он снял его с огня. — Так а чего же? Чего они их назад не забирают, а?
— Позабыли, наверное… — кошка тяжело вздохнула. — У них ведь все иначе.
Ромашов неодобрительно хмыкнул и торопливо допил чай — он уже опаздывал на службу.
11. Майский поезд
Беспечально гудел вокзал. Голоса и шаги людей различались лишь вблизи, а дальше сливались в ровный, несмолкающий гул. Иногда перекрывая его, вырывался из динамика голос диктора, сообщающий о прибытии и отправлении поездов. Но голос смолкал, и снова ровно гудели перроны. И от этого шума грустно становилось Ромашову. Какие–то странные и неопределенные воспоминания возникали в нем. Вспоминался желтый вокзал, дощатый настил перрона, крики паровозов на путях, пугающе радостный вокзальный шум…
«Далеко уехал», — усмехаясь, пробормотал Ромашов. Отбросил окурок и поднялся в вагон. Но в дверях обернулся — по перрону с гитарой в руках шел солдат, окруженный детьми.
Слушают песнь соловья… —
пел солдат.
Юноши и девушки,
бабушки и дедушки, —
подхватили девочки лет тринадцати, державшие солдата под руки…
папа и мама и я.,. —
тонкоголосо тянули мальчишки, что шли сзади. Просунув под ручку палку, они вдвоем несли чемодан. И еще был маленький мальчик с игрушечным пистолетом в руках. Наверное, младший брат.
«Пиф–паф», — говорил он и целился из пистолета в пассажиров.
«Встречают, — невольно улыбаясь, подумал Ромашов. — Брата из армии, наверное, встречают».
Проводница тоже выглянула из вагона, и, когда обернулась, Ромашов успел увидеть на ее лице непогасшую, чуть растерянную улыбку.
— Встречают… — сказала проводница.
— Встречают… — кивнул Ромашов и снова выглянул: у дверей общего вагона произошла заминка. Проводница долго придирчиво проверяла билеты.
— Кых! — сказал самый маленький, наставив на нее пистолет. — Я тебя заструлил, тетя.
Проводница засмеялась.
— Иди, иди, вояка, — подталкивая мальчугана, сказал солдат.
Ромашов вздохнул и прошел в свое купе.
Поезд вздрогнул и, медленно набирая скорость, пошел. Промелькнули мимо закоптелые стены зданий. Поезд вымчал за город.
В стихающем вечернем свете летели леса… Они были пока еще пусты, но Ромашов видел, что уже окутались пушистым золотом вербы, что березы стоят в зеленой, готовой вот–вот взорваться дымке. И словно затихло все в ожидании чуда. Лишь ели равнодушно зеленели, но зелень их уже не казалась зеленой, не было в ней радости, густой мрак струился от нее.
Ромашов, повозившись, опустил оконное стекло.
— Весна… — задыхаясь и жмурясь от ветра, прошептал он. — Весна…
Впереди, извиваясь серебряным полукругом, убегали за перелески пути. Ветер раздувал сигарету, и она быстро прогорела.
Ромашов подошел к зеркалу и поправил волосы. Что–то переменилось в нем. Он всегда хорошо чувствовал себя в дороге, и сейчас какая–то странная облегченность растекалась по всему телу. Казалось: захочет полететь — полетит, но он не летел, наоборот, снова тяжело вздохнул, и сел к столу, и долго так сидел, не шевелясь. Но на душе было легко… Куда–то в сторону отодвинулись все дела, все печали.
Словно лимонад, разлитый по стаканам… Ромашов усмехнулся от неожиданного сравнения. Да… Прозрачный насквозь, с легкими быстрыми шариками газа лимонад, разлитый по стаканам.
Что–то очень важное нужно было вспоминать сейчас, но что? Ромашов быстро встал, вышел из купе. В тамбуре он остановился.
«Да, — пробормотал он, — стакан лимонада… Весна… Нет! Не то… Надо жить… Странно…»
Он бормотал эти слова и сам напряженно прислушивался к себе, словно можно было услышать в них самое главное, самое важное для него.
«Странно…»
Он открыл дверь и прошел в соседний вагон. В тамбуре, загородив дорогу, стоял длинноволосый парень.
— Закурить не найдется?
— Найдется… — Ромашов машинально, прислушиваясь к самому себе, протянул пачку.
Парень взял сигарету и, как–то удивленно взглянув, отошел в сторону.
Общий вагон был почти пуст. Ромашов сел и задумался. В дальнем конце вагона играл на гитаре солдат. Он играл хорошо и, наверное, сам знал об этом. Приятным голосом и как–то удивительно ровно начинал одну песню, но, пропев несколько раз, бросал и тут же без всякого перехода начинал другую. И странно было слушать его, и легко.
Совсем погас вечер. Редкий, тусклый свет плафона падал на стекло и только там, в прозрачной глубине, еле заметно оживал желтым пятнышком.
Ромашов опустил голову на руки, затих, снова прислушиваясь к себе. Ему и самому было непонятно, к чему он прислушивался. Происходящее в нем самом путалось с голосами соседей. В вагоне шла своя жизнь. Казалось, никто и не слушает песен, все говорили, каждый о своем, и солдат тоже пел сам по себе, но в нужный момент, не сговариваясь, все смолкали и полными голосами верно подхватывали припев или какое–то слово, а потом снова принимались болтать.
Туманилась голова. Сквозь сладкую полудрему Ромашов вспомнил о деревьях, которые плывут в клейком дыму распускающихся почек, о хмурой тишине елей и еще о чем–то подумал, но все пропадало, растворялось в дремоте.
Неожиданно музыка смолкла, и Ромашов поднял голову
— Дай гитару поиграть, — услышал он голос длинноволосого парня.
— На! — сказал солдат и, наверное, протянул гитару.
Раздались шаги — парень уходил.
— Ну, вот, — прозвучал недовольный девичий голос. — А мы теперь сиди без песен.
— Ладно, помолчи! — сказал солдат.
Стало тихо.
Приглушенная расстоянием, забренчала в купе у проводниц гитара.
Ромашов поморщился и хотел уйти, но не встал и не ушел… Желтовато светился под потолком плафон… снова наступило забытье… и снова через какое–то непрочувствованное время прервалось оно девичьим голосом.
— Он не дает. Говорит, еще поиграет.
— Ты скажи, что я просил, — тихо, но очень отчетливо сказал солдат.
Девочка ушла и вернулась с гитарой. Снова запели.
Слушают песнь соловья… —
пел солдат.
Юноши и девушки… —
подхватывали голоса. И дальше в полный голос, хором:
Бабушки и дедушки,
Папа и мама и я…
«Глупая песенка», — рассеянно подумал Ромашов, но захлопали крышки багажников, зашаркали ноги. Поезд подходил к станции.
Когда Ромашов вышел в тамбур, ребята уже шли по узкой тропинке к поселку. Проводница помахала зеленым фонарем, и поезд тронулся.
Все мысли, все переживания оборвались. Оглушающая пустота стояла в Ромашове, и сосало под ложечкой, будто голодный был. Он вздохнул и чуть приоткрыл дверь, вглядываясь в рассветные леса.
Тоненькие, хрупкие стволы деревьев неслись мимо, а за ними ели и сосны — почти черные сейчас. Еще мгновение, еще день, два… и исчезнут эти безрадостные старцы, пропадут, растворятся в молодой яростной листве…
«Я птица!» — вспомнил вдруг Ромашов и распахнул вагонную дверь настежь.
Ударил в лицо тугой ветер.
«Я птица…»
Он быстро нагнулся и, свесившись, заглянул под вагон. Сильной рукой оттолкнулся от поручня и нырнул туда, в бешеную смесь скорости и металла.
«Птица, — еще успел подумать он. — Пти…»
12. Последний поезд. Окончание.
А в городе Ромбове стояло удивительное время. Сырой зябкий ветер с залива насквозь продувал городок, и в полдень, когда Ромашов сидел на крыше дома, его продувало ветром, одежда набухала влагой. И Ромашов медленно передвигался под защиту трубы.
Он устроился на сыром скате, откинувшись назад, упираясь локтями в конек крыши. Сидеть было прочно и удобно, но когда Ромашов смотрел вниз на проспект, ему казалось, что он висит над людьми, как птица или ангел, и все его тело наполнялось таким жутким смыслом, что становилось трудно дышать, и он торопливо поднимал глаза от проспекта, смотрел в прозрачную даль, туда, где в парке по голубым, словно хрустальным аллеям гуляли граждане с собаками на поводках.
«Гуляют, — неторопливо и глубокомысленно думал Ромашов, — хороший день, вот они и гуляют… Весна…»
И он повернулся на бок, правой рукой нащупывая в заднем кармане сигареты, и закурил, намеренно замедляя движения. А потом снова лег на спину и, блаженно морщась, выпустил тонкую струйку дыма в тесное от синевы небо. Здесь, за трубой, ему было совсем хорошо и спокойно, и он снова начал обдумывать, какую же антенну ему снять.
Эту антенну прежние хозяева продали прямо на корню, а сами уехали жить в большой дом, где все антенны были общими.
Жильцы из дома были выселены только наполовину, и сестра сама толком не знала, какая антенна принадлежит теперь ей, и Ромашов выбрал, которая получше, и уже снял оттяжки и стал выдергивать кабель, когда почувствовал, что кто–то тянет кабель назад.
— Не балуйте, — сердито крикнул Ромашов, и тогда из окна высунулась голова с лысиной и, как–то чудно повернувшись к Ромашову, спросила вкрадчиво:
— Любезный, с какой целью вы тащите мой телевизор?
Ромашов нахмурился.
— Чего вы с квартиры не съезжаете? — сердито спросил он.
Голова поправила очки и хмыкнула.
— Однако. Однако это еще не повод для…
— Да не нужна мне ваша антенна, — Ромашов осторожно отодвинулся от края крыши.
— Не сомневаюсь… не сомневаюсь, — забормотала голова. — Однако факт есть факт, и могу ли я быть уверен…
— Можете, — успокоил его Ромашов.
— Однако есть еще и мои соседи, они тоже пребывают под вами, хрупкие и беззащитные женщины…
— А! — Ромашов только махнул рукой и перебрался к чердачному люку.
Дверь, однако, была закрыта.
«Вот гады!» — беззлобно подумал Ромашов и полез обратно на край крыши.