Но выгнали Павла Степановича, и все разговоры сразу прекратились. О чем говорить, если видно стало, что сплошным дураком Шелудяков был. Даже в другое место уехать не сообразил. Так и остался в Забродихе.
Мало того. Обнаружилось к тому же, что Шелудяков еще и пьяница. А ведь выдавал–то себя, выдавал за партийного, за сына заслуженного человека, который первые колхозы организовывал в Забродьевской волости… А сам самогон гнал на виду у всех. За это его и сняли–то с председателей.
Редкостный дурак.
Даже сыновей своих не сумел вывести в люди. Старший еще давно загинул где–то в городе по пьянке, а младший дальше ПТУ по умственному развитию не двинулся никуда. Поблытался по городу и, дождавшись, пока отца на пенсию вытурят, вернулся в Забродиху.
Вернулся как раз на майские праздники.
В прежние времена, может, и устроил бы Павел Степанович сынка на какую–нибудь должность, где недостаток ума не очень в глаза бросается, но теперь нет. Не стало уже власти у Шелудякова, да и новое начальство крепко его за промахи в антиалкогольной кампании невзлюбило.
Невеселая, в общем, получилась встреча.
Выставил Павел Степанович трехлитровую банку самогона и после второго стакана покаялся, что нет уже у него силы, ничем он дорогому сыночку пособить не может.
Но сын, захмелев малость, нисколько не расстроился.
— Ничего, батя! — сказал он. — Я сам эту деревню в бараний рог скручу, ежели желание будет. Понял?
— Понял! — легко поверил ему отец. — А скрути, сынок, а?! Ведь такую волю взяли, что и на улицу выйти стыдно.
— Хы! — сказал сын. — Это если пожелаю. А сейчас желания нет — пускай живут пока.
— А ты по улице–то пройди! — посоветовал отец. — Может, и появится оно.
— Куды ему идти?! — возмутилась супруга Шелудякова. — Он и так на ногах не стоит.
— Я не стою?! — рассердился сын и, опрокинув стул, немедленно поднялся на ноги. — Да я… Да я, маманя, если хочешь знать, я на танцы сейчас пойду!
— Конечно, сходи! — одобрил его намерение Шелудяков. — Погляди на здешнюю убогость.
— И пойду! — мотнул головой сын. — Посмотрю на козлов ваших. Ну–ка, налей еще!
— Выпей! — согласился Шелудяков. — Выпившему–то веселей небось гулять будет.
И он отпихнул от стола жену, попытавшуюся убрать банку с самогоном. А младший Шелудяков легко заглотил до краев наполненный стакан и, выпучив глаза, поставил его мимо стола. Но не заметил этого.
— Пошел! — сказал он.
Наутро соседки рассказали супруге Шелудякова, как появился ее сын в клубе. Вошел и с порога гаркнул во все шелудяковское горло: «Привет, деревня!»
— Это я, что ли, деревня? — поинтересовался у него куривший возле двери семипудовый тракторист Миша.
— А что? Может, город, что ли? Козел…
И Шелудяков хотел было пройти в зал, но Миша схватил его за шиворот и, не выплевывая изо рта папироски, протащил к крыльцу, а там еще и поддал коленкой под зад.
Может, так, обычной дракой, и обошлось бы, но, вылетев с крылечка клуба, уткнулся младший Шелудяков лицом прямо в колючий крыжовник, и это окончательно рассердило его.
— У–у, су–уки! — завопил он и рванулся, но не к клубу, а прямиком к отцовскому дому.
Что было дальше, соседки не знали, но зато хорошо знала сама Шелудякова. После того, как сын отправился на танцы, супруг загнал ее в запечье, а сам заснул, упав на пол.
Из запечья и увидела Шелудякова сына. С окровавленным лицом ворвался он в дом и, пнув ногою отца, пробежал в комнату.
— Ты чего в клубе–то не гулял? — спросил у него, поднимаясь с пола, Шелудяков.
— Счас погуляем! — ответил сын, выходя из комнаты с ружьем. — Где, батя, бензин у тебя?
— Дак ведь в сарае должен стоять… — подумав, ответил Шелудяков. — А на што тебе он?
— На што, на што… Деревню я решил спалить, вот на что! — Сын подошел к столу и хлебнул самогона прямо из банки. — В общем так. Бери ружье и залегай у околицы. И каждую суку, которая с деревни утечь надумает, бей прямо в лоб. Понял?
— Чего ж не понять… — старший Шелудяков тоже отхлебнул из банки и, повертев в руках ружье, неожиданно улыбнулся. — Ты что думаешь, впервой мне? До войны–то, когда кулачье в гепеу сдавали, меня батька часто с собой брал. Дорога скучная, так отец мне винтовку сунет, а сам какому кулаку и шепнет: бяжи, дядька. Ну а когда тот скокнет с подводы, тут уж, как зайца, его шарахаю. Только это с винта надо. Пуля–то шибче с винтовки бьет.
— Этим козлам и с ружья хорошо будет! — успокоил его сын. — Пошли, батя.
— Сейчас… Патронов–то дай. Там, в комоде, коробка…
Супруга Шелудякова, когда мужики вышли из избы, сразу сунулась к окну. Увидела, что муж зашагал по улице в сторону околицы, и следом за ним увязалась соседская собака, а сын вытащил из сарая канистру и направился куда–то за огороды. Ойкнула баба. Побежала к соседям, но те подняли ее на смех.
— И как ты, Егоровна, с такими дураками жизнь прожила? — уже в который раз подивилась соседка. И так она ехидничала да подкалывала бедную женщину, пока не прогремел со стороны околицы выстрел. Взвизгнула собака, и в ответ ей завыли по всей деревне псы.
Соседка побледнела, а ее муж от всей души выматерился.
— От, стервецы, что выдумали, а!
А старший Шелудяков в это время вытаскивал из ствола дымящуюся гильзу. Он улыбался. Своим выстрелом наповал уложил он увязавшуюся за ним соседскую собаку. Собака только взвизгнула, крутанулась, рассыпая по дорожной пыли темные шарики крови, и затихла. А Шелудяков, перезарядив ружье, прилег за валуном, глядя сквозь прицельную планку на подернутую нежной молодой листвой улочку.
— Хорошо–то как! — пьяно пробормотал он. И замер, выжидая, когда побегут на него, спасаясь от огня, односельчане.
Очухался Шелудяков, когда его волочили по улице. Больно билась по камням голова.
— Ты чего?! — крикнул он на тащившего его за ноги соседа. — Сдурел совсем? Больно ведь!
— Так ты живой? — удивился сосед, бросая его ноги. — А я тебя пинал, пинал, ты даже не шевельнулся. Спал, что ли?
— Закемарил, наверное… — Шелудяков сел, ощупывая себя. — А какого ты хрена пинаешься?
— Еще спрашиваешь! — восхитился сосед. — Такого кобеля у меня порешил и спрашивает!
— А–а… — Шелудяков тряхнул головой, — А сын–то мой где? Не видел?
— Ты давай зубы не заговаривай! — ответил сосед. — Ты мне самогонку, Павел Степанович, выкатывай, а то я тебя снова за кобеля бить буду!
Младший Шелудяков нашелся только к утру. Он, оказывается, присел на огороде по большому делу, свалился, да так и заснул со спущенными штанами. А когда проснулся, канистры с бензином уже не было. То ли сперли ее, то ли потерялась где.
Озябший, прибрел он домой.
Мать слышала из запечья, как ругал его Павел Степанович.
— Не знаю, в кого и уродился! — пожаловался он уже совсем пьяному соседу. — Деревню и тую поджечь не может.
— Молодой! — готовно отвечал сосед. — Дурак еще…
Сын слабо защищался.
— Подожжешь вас… — оправдывался он. — Ворьё одно тут собравшись. Только посрать сел, а уж и канистру с бензином умыкнули.
— Молодой! — вздохнул сосед. — Слабо тебе против Павла–то Степановича.
— Это точно! — соглашался старший Шелудяков, и его супруга, сидевшая в запечье на канистре с бензином, слышала, как булькает разливаемая по стаканам самогонка.
Было уже поздно.
Кажется, уже наступило Первое мая — Международный день солидарности трудящихся…
Аутотренинг
Море было теплым и грязным, словно плохо сваренный борщ. В соленой воде болтался какой–то мусор и толстые, скользкие, как куски сала, медузы… Лева старался держать голову над водой, но небольшая волна поднимала мусор к лицу, а руки то и дело натыкались на студенистых медуз. Хотя Лева и торопился отплыть подальше от берега, но добраться до чистой воды не сумел. Мусор покачивался и за буйками, а дыхание уже кончилось, мускулы ослабли — пришлось повернуть назад.
Тяжело дыша, выкарабкался на берег и, пошатываясь, протиснулся к своему расстеленному на гальке полотенцу. Лег.
«В–все хорошо, — подумал он. — В–все отлично. Ты на юге. Рядом теплое море. В–все очень хорошо. Ты уже три года собирался поехать на юг, но не мог собрать денег. Теперь ты приехал. П–придется малость поджаться в будущем году, но это не с–страшно. Ты на юге. Это главное. Т–тебе очень хорошо».
Заклинание помогло — раздражение схлынуло. Лева открыл глаза. Заваленный, заставленный жадно впитывающими солнце телами отдыхающих, празднично и весело шумел пляж. Покачивалось теплое море…
Потянувшись, Лева вытащил из одежды часы. Время шло к двенадцати. Пора было определяться с обедом — сегодня Лева еще не завтракал. Надо кончать с этим м–мальчишеством. Глупости, конечно. П–проспал и решил не терять времени в очереди, побежал на пляж. Т–так нельзя. Море морем, но не хватало, чтобы опять схватило живот. Тогда уже никакому югу не обрадуешься. Нет. Надо идти в кафе, пока все не рванули туда. В столовую он, конечно же, не пойдет. В п–пельменной тоже не протолкнуться. Лучше чуть–чуть подняться вверх от набережной, там кафе. Вывеска не очень заметная, и, может, народу будет немного.
А вот тут он ошибся. Возле незаметного кафе уже змеилась очередь. Н–да… Не бывает на южных курортах незаметных кафе. Очередь, правда, поменьше, чем в пельменную, но на час — не меньше. И стоять на этой жаре… Лева почувствовал, как снова поднимается раздражение, и сразу прикрыл глаза.
«Ничего с–страшного… Очередь не такая уж и большая. Зато готовят наверняка хорошо. Здесь все п–пре–красно. Пальмы. Солнце. Вокруг красивые молодые женщины. С–смотри на них, и время пройдет незаметно. Все очень хорошо!»
Красивых молодых женщин, к счастью, хватало и в очереди. Прямо перед Левой стояли две подружки в коротеньких сарафанчиках, которые если и прикрывали что–то, то только, чтобы это было заметнее… Даже чуть–чуть неловко было смотреть на них с такой близи.
— Лева! — раздался тут девичий голос. Это махала рукой стоявшая в самом начале очереди коротковолосая девушка, в которой Лева с трудом и не сразу узнал Ольгу.