Это был дворец замечательной и утешительной лжи. Это было все равно что снова стать молодой. Она оказалась в окружении множества высоких ярких зеркал-мужчин, которые никогда не скажут правды.
Кара дошла до середины дворца. Остановившись, она во всех высоких ярких ликах зеркал увидела себя двадцатипятилетней.
Она села посреди сияющего лабиринта. Она с радостной улыбкой смотрела по сторонам.
Горничная с час ждала ее у входа. А потом ушла.
В темноте невозможно было разобрать ни очертания, ни размер этого места. Оттуда пахло смазочным маслом, кровью кошмарных ящеров с колесиками и шестеренками вместо зубов, которые безмолвно лежали здесь, простершись в темноте, в ожидании своего часа.
Титаническая дверь медленно откатилась, издав плавный рокот, словно медленно сдвигающийся бронированный хвост, и Паркхилл застыл на обвевавшем его промасленном ветру. Вид у него был такой, будто кто-то наклеил ему на лицо белый цветок. Однако это была всего лишь внезапная улыбка изумления.
Он стоял, уронив пустые руки, и они импульсивно и совершенно независимо от его сознания потянулись вперед. Они ощупывали воздух. И, неслышно ступая, он позволил увлечь себя в Гараж, Механическую мастерскую, Ремонтный цех – неважно, что именно.
И обуреваемый священным восторгом, и детским благоговением, и нечестивым ликованием обладания, он шел и медленно поворачивался из стороны в сторону.
Ибо все пространство, насколько видел глаз, было заполнено машинами.
Машинами, бегающими по земле. Машинами, летающими по воздуху. Машинами, колеса которых были готовы покатиться куда угодно. Машинами на двух колесах. Машинами на трех, четырех, шести или восьми колесах. Машинами, похожими на бабочек. Машинами, похожими на старинные мотоциклы. Три тысячи машин выстроились здесь в ряды, четыре тысячи машин блистали в полной готовности. Дальше громоздились еще тысячи машин со снятыми колесами, выставленными напоказ внутренностями, ожидая, когда их починят. Еще тысячи, воздетые на подобные паукам высокие ремонтные эстакады, являли взгляду свои восхитительные днища, свои диски, и трубы, и прелестные хитросплетения деталей, которые необходимо было потрогать, развинтить, перебрать, смонтировать заново, промыть, аккуратно смазать.
У Паркхилла зачесались руки.
Он шел сквозь первозданный запах масляных болот среди мертвых и ожидавших оживления древних, но новых бронированных механических рептилий, и чем больше он смотрел, тем шире улыбался, так что у него заболели скулы.
Город был вполне нормальным городом и, до какой-то степени, самоподдерживающимся. Однако со временем редчайшие бабочки из металлической паутины, газообразного масла и волшебных слов опустились наземь, машины, ремонтировавшие машины, ремонтировавшие машины, состарились, захворали и утратили безошибочность действий. Но имелся в нем Гараж для чудовищ, окутанное сном Слоновье кладбище, куда алюминиевые драконы сползались ржаветь, сохраняя надежду, что появится среди этого жизнеспособного, но мертвого металла хоть одна живая душа и что эта душа все починит. Бог машин, который скажет: «Восстань, Лазарь-лифт! Катер-подушечник, возродись!» И умастит их левиафановым маслом, запустит в них магические гаечные ключи и вернет их к почти вечной жизни и в воздухе, и на ртутных тропинках.
Паркхилл шествовал среди девяти сотен роботов, мужчин и женщин, пораженных вульгарной ржавчиной. С этим он разберется.
Сейчас же. Если начать сейчас же, думал Паркхилл, закатывая рукава и окидывая взглядом череду машин, выстроившихся в ожидании на добрую милю по гаражу с отсеками, домкратами, подъемниками, складами, бочками масла, и разбросанной повсюду шрапнелью сверкающих инструментов, дожидавшихся только прикосновения его руки; если начать сейчас же, он может уложиться в своей работе по ремонту и исправлению последствий несчастных случаев и столкновений в этом гигантском извечном гараже за тридцать лет!
Затянуть миллиард болтов! Отладить миллиард моторов! Сиротой в промасленной одежде полежать под миллиардом железных треножников, одному, одному, одному среди неизменно прекрасного и никогда не высказывающего своих мелких, как колибри, соображений оборудования и фантастических головоломок.
Руки сами подтащили его к инструментам. Он стиснул в кулаке гаечный ключ. Он отыскал четырехколесную самоходную тележку. Он лег на нее. Он со свистом промчался по гаражу.
Паркхилл скрылся под огромным автомобилем старинного вида.
Он был невидим, но слышно было, как он возится в кишках машины. Лежа на спине, он разговаривал с нею. И когда он шлепнул машину, пробуждая к жизни, она ответила ему.
Серебряные дорожки вечно бегут куда-то.
Несколько тысяч последних лет они бежали впустую, перевозя только пыль в точки назначения вдали от высоких дремлющих зданий.
Теперь же движущаяся дорожка, как статую давних времен, несла на себе Ааронсона.
И чем дальше дорога уносила его, чем быстрее Город открывал себя его взору, чем больше домов проплывало по сторонам, чем больше парков появлялось в поле зрения, тем явственнее гасла его улыбка. Его цвет менялся.
– Игрушка, – слышал он свой собственный шепот. Шепот был древним. – Всего-навсего, – и тут его шепот сделался почти неуловимо тихим, – …еще одна Игрушка.
Да, сверх Игрушка. Но в его жизни было полно таких, да и всегда было. Пусть не примитивный игровой автомат с сакраментальной прорезью для монеток, а куда больший по размеру, громадный как слон hi-fi стереодинамик механического пианино. Всю жизнь он имел дело с наждачной бумагой, и у него сложилось ощущение, будто он стер собственные руки напрочь, до жалких обрубков. Жалкие обрубки пальцев. Нет, и пальцев нет, и кистей, и запястий. Ааронсон-Тюлень!!! Его бессмысленные ласты шлепали, аплодируя городу, который был, по сути, ни больше ни меньше, чем дешевенький музыкальный ящик, пожирающий пришедших под дурацкую песенку. И этот мотив ему знаком! Боже, смилуйся над ним. Он знает этот мотив.
Он лишь единожды моргнул.
Тайное веко ока души упало, как леденящая сталь.
Он повернулся и принялся перебирать серебряные потоки дорожек.
Он нашел движущуюся речку, которая должна была вынести его к Великим воротам.
По пути он встретил горничную Корелли, заблудившуюся в собственных серебряных ручьях.
Что касается поэта и его жены, то их непрерывная перебранка гулким эхом раскатывалась по городу. Они оглушили криками тридцать проспектов, ободрали листья с тридцати разновидностей парковых кустов и деревьев и притихли, только оказавшись возле громогласной череды фонтанов, вздымавшихся в городское небо, как россыпь ясных фейерверков.
– Все дело в том, – сказала жена, прерывая одну из его особенно грязных реплик, – что ты и сюда-то приперся только для того, чтобы вцепиться в первую подвернувшуюся женщину и обдать ее своим зловонным дыханием и дрянными стишками.
Поэт выругался сквозь зубы.
– Ты хуже актера, – продолжала жена. – Всегда одно и то же. Ты можешь хоть когда-нибудь заткнуться?
– А ты? – крикнул он. – Господи, у меня от нее кровь стынет. Замолчи, женщина, а не то я утоплюсь в фонтане!
– Не утопишься. Ты не моешься годами. Ты самая грязная свинья всей эпохи! В будущем месяце твой портрет украсит собой «Календарь свинопаса»!
– Ну, хватит!
Дверь одного из домов громко захлопнулась.
Когда же она спрыгнула с дорожки и принялась ломиться туда, оказалось, что дверь заперта.
– Трус! – завизжала она. – Открой!
Из-за двери приглушенно донеслось грязное ругательство.
– Ах, эта сладостная тишина, – прошептал он, стоя под скорлупой тьмы.
Харпвелл оказался в упоительно просторном чреве здания, над которым простирался навес из чистой безмятежности, пустота без звезд.
Посредине помещения, представлявшего собой двухсотфутовый неправильный круг, стояло устройство; машина. В этой машине имелись циферблаты, реостаты, переключатели, сиденье и рулевое колесо.
– Что же это за штука такая? – прошептал поэт, нерешительно приблизившись и наклоняясь, чтобы потрогать находку. – Ради Христа, сошедшего с креста и несущего милосердие, – чем она пахнет? Кровью и кишками? Нет, она чиста, как платье девственницы. И все же я что-то чую. Насилие. Простейшее разрушение. Я чувствую, что треклятый скелет дрожит, как нервная чистокровная борзая. Она чем-то набита. Ну-ка, хлебнем глоточек.
Он сел в машину.
– Так, с чего же начнем? С этого?
Он щелкнул рычажком.
Машина заворчала, как собака Баскервилей, потревоженная во сне.
– Славный зверек. – Он перебросил другой рычажок. – Как же ты заводишься, зверек? Куда давить, когда проклятая штуковина раскочегарится на полную? У тебя нет колес. Что ж, удиви меня. Рискнем.
Машина дернулась.
Машина тронулась с места.
Машина поехала. Помчалась.
Он крепко вцепился в «баранку».
– Господи Боже! – вырвалось у него.
Поскольку он оказался на шоссе и несся вперед.
Мимо свистел воздух. Небо переливалось стремительно меняющимися цветами.
Спидометр показывал семьдесят, восемьдесят.
Шоссе, извилистой лентой уходившее к горизонту, летело ему навстречу. Невидимые колеса громыхали по быстро ухудшавшемуся покрытию.
Далеко впереди появилась другая машина.
Она стремительно приближалась. И…
– Он едет не по той стороне! Жена, ты видишь? Он прется по встречке.
Тут он осознал, что жены рядом с ним нет.
Он сидел один в автомобиле, мчавшемся – уже девяносто миль – навстречу другой машине, летевшей с той же скоростью.
Он повернул руль.
Его машина ушла влево.
Почти одновременно встречный автомобиль тоже решил исправить положение и перешел на правую полосу.
– Проклятый болван, чем он думает… где здесь тормоз, будь он неладен?
Он зашарил ногой по полу. Тормоза не было вовсе. Право слово, странная машина. Мчится, как ты пожелаешь, но не останавливается до каких пор? Пока горючка не кончится? Тормоза нет. Ничего, кроме нарастания скорости. На полу целая куча круглых кнопок, которые, когда он давил на них, прибавляли оборотов мотору.