Здесь, в этой очень значительной сцене, есть уже мысль о преемственности в борьбе, есть еще совсем крохотный, но очень важный зародыш понимания того, что злым силам истребления, бессмысленной жестокости и пренебрежения к прекрасному будет оказано сопротивление и что силы сопротивления медленно, трудно, но все же растут.
Эта новелла, как и самая первая новелла книги «Илла», говорит о том, что тяга к прекрасному присуща всем цивилизациям. Неясное томление марсианки Иллы, привидевшийся ей во сне черноволосый Землянин с голубыми глазами и белой кожей и песенка, которую она повторяет весь день, покоренная новизной ее обаяния:
Глазами тост произнеси,
И я отвечу взглядом,-
Иль край бокала поцелуй -
И мне вина не надо,
- все это как бы сближает наиболее душевных, тонких к красоте существ из разных цивилизаций.
Вместе с тем хочется подчеркнуть, как далек Рэй Бредбери от повторения посулов, которыми испокон веку церковь пыталась приглушить стремление человека к протесту против зла, расписывая чудеса загробного мира. В то время как религия пыталась привить человеку покорность судьбе, все, что делает Бредбери, направлено на то, чтобы пробудить в людях чувство протеста, просигналить об ожидающих их бедствиях и сказать: «Действуйте, пока не поздно!»
Разумеется, было бы крайне наивно толковать это как некую революционную программу, как сознательный призыв к организованному преобразованию общества. Бредбери, по-видимому, очень далек от понимания классовых сил в современном обществе. Его протест носит скорее всего стихийный, интуитивный характер. Интуиция художника нередко подсказывает ему очень точные суждения о многом, что не устраивает человека в окружающем его мире. Она движет его пером при создании проекции в будущее, которая должна предостеречь Человечество от ошибок и просчетов.
Почти каждая из его фантастических книг и новелл содержит элементы такого предостережения. О том, насколько постоянна и устойчива эта тревога Бредбери за будущее людей, говорят и произведения, написанные им в самое последнее время. Мы имеем в виду, скажем, три одноактные пьесы, поставленные в самом конце 1964 года в одном из театров Лос-Анжелеса. Наиболее выразительна, пожалуй, первая из них - «Вельд».
Откликнувшись на зазывные клики рекламы, американская супружеская пара приобретает за 30 тысяч долларов полностью автоматизированную детскую комнату для своих малышей - ведь «детям нужно все самое лучшее». Фирма, выпускающая эти комнаты, так и наименовала ее «Все для счастья». Сложная система проекционных аппаратов и всяческих приспособлений (разумеется, по последнему слову техники будущего) по желанию детей может мгновенно превращать детскую в любое место земного шара, приобретать любой вид. Но не сказочные сады влекут воображение детей механизированной эры. Их души ожесточены отсутствием в их жизни человеческой любви и тепла. По их велению комната превращается в сухую, выжженную солнцем тропическую пустошь - в африканский вельд. Они запирают в этой мрачной комнате собственных родителей, и те становятся жертвами разъяренных львов.
Можно представить себе, какой эффект производит со сцены это леденящее душу зрелище. Смотрите, предостерегает автор, смотрите, в какую бездну жестокости и бездушия вы готовы бросить своих детей, забывая, что им нужно для счастья. При внешней жестокости и беспощадности этой пьесы можно с полной уверенностью сказать,-что она исполнена самого настоящего гуманизма, подлинного и очень обостренного намерения помочь людям понять, куда не следует направлять усилия интеллекта, инженерного искусства, чтобы жизнь человека не становилась в результате все невыносимее, все бессмысленнее, все бессердечнее.
При этом, однако, нет другого: нет ни ясного понимания, ни даже попытки по-настоящему понять, как же нужно жить сегодня, чтобы не исковеркать человеческого завтра, а, напротив, сделать его светлее. В этом - главная слабость Рэя Бредбери, в этом - очень уязвимая черта его творчества. Самое большее, на что оказывается способен Бредбери в этом плане, это наивная идеализация патриархального прошлого. Перечитайте его книги, и вы увидите, что все светлое, озаренное солнцем или теплым пламенем костра в лесу, уводит человека назад, в давно прошедшую эру создания непреходящих ценностей искусства и интеллекта. Вот и здесь, в этой книге, попадая на иную планету, человек обнаруживает цивилизацию гораздо более древнюю, нежели на Земле, и потому более прекрасную, а марсиан не стремящимися на иные планеты только потому, что они, пользуясь словами Джеффа Спендера, «остановились там, где нам надо было остановиться сто лет назад».
Впрочем, не закрывая глаза на все эти недостатки, можно с уверенностью сказать, что миссия, которую принял на себя этот честный и одаренный писатель сегодняшней Америки, благородна, и у него есть все данные, чтобы выполнять эту миссию успешно.
Ел. Романова
Январь 1999
Ракетное лето
Только что была огайская зима: двери заперты, окна закрыты, стекла незрячие от изморози, все крыши оторочены сосульками, дети мчатся с горок на лыжах, женщины в шубах черными медведицами бредут по гололедным улицам.
И вдруг могучая волна тепла прокатилась по городку, вал горячего воздуха захлестнул его, будто нечаянно оставили открытой дверь пекарни. Зной омывал дома, кусты, детей. Сосульки срывались с крыш, разбивались и таяли. Двери распахнулись. Окна раскрылись. Дети скинули свитера. Мамаши сбросили медвежье обличье. Снег испарился, и на газонах показалась прошлогодняя жухлая трава.
Ракетное лето. Из уст в уста с ветром из дома в открытый дом - два слова: Ракетное лето. Жаркий, как дыхание пустыни, воздух переиначивал морозные узоры на окнах, слизывал хрупкие кружева. Лыжи и санки вдруг стали не нужны. Снег, падавший на городок с холодного неба, превращался в горячий дождь, не долетев до земли.
Ракетное лето. Высунувшись с веранд под дробную капель, люди смотрели вверх на алеющее небо.
Ракета стояла на космодроме, испуская розовые клубы огня и печного жара. В стуже зимнего утра ракета творила лето каждым выдохом своих мощных дюз. Ракета делала погоду, и на короткий миг во всей округе воцарилось лето…
Февраль 1999
Илла
Они жили на планете Марс, в доме с хрустальными колоннами, на берегу высохшего моря, и по утрам можно было видеть, как миссис К ест золотые плоды, растущие из хрустальных стен, или наводит чистоту, рассыпая пригоршнями магнитную пыль, которую горячий ветер уносил вместе с сором. Под вечер, когда древнее море было недвижно и знойно, и винные деревья во дворе стояли в оцепенении, и старинный марсианский городок вдали весь уходил в себя и никто не выходил на улицу, мистера К можно было видеть в его комнате, где он читал металлическую книгу, перебирая пальцами выпуклые иероглифы, точно струны арфы. И книга пела под его рукой, певучий голос древности повествовал о той поре, когда море алым туманом застилало берега и древние шли на битву, вооруженные роями металлических шершней и электрических пауков.
Мистер и миссис К двадцать лет прожили на берегу мертвого моря, и их отцы и деды тоже жили в этом доме, который поворачивался, подобно цветку, вслед за солнцем, вот уже десять веков.
Мистер и миссис К были еще совсем не старые. У них была чистая, смуглая кожа настоящих марсиан, глаза желтые, как золотые монеты, тихие мелодичные голоса. Прежде они любили писать картины химическим пламенем, любили плавать в каналах в то время года, когда винные деревья наполняли их зеленой влагой, а потом до рассвета разговаривать под голубыми светящимися портретами в комнате для бесед.
Теперь они уже не были счастливы.
В то утро миссис К, словно вылепленная из желтого воска, стояла между колоннами, прислушиваясь к зною бесплодных песков, устремленная куда-то вдаль.
Что-то должно было произойти.
Она ждала.
Она смотрела на голубое марсианское небо так, словно оно могло вот-вот поднатужиться, сжаться и исторгнуть на песок сверкающее чудо.
Но все оставалось по-прежнему.
Истомившись ожиданием, она стала бродить между туманными колоннами. Из желобков в капителях заструился тихий дождь, охлаждая раскаленный воздух, гладя ее кожу. В жаркие дни это было все равно что войти в ручей. Прохладные струи посеребрили полы. Слышно было, как муж без устали играет на своей книге; древние напевы не приедались его пальцам.
Она подумала без волнения: он бы мог когда-нибудь подарить и ей, как бывало прежде, столько же времени, обнимая ее, прикасаясь к ней, словно к маленькой арфе, как он прикасается к своим невозможным книгам.
Увы. Она покачала головой, отрешенно пожала плечами, чуть-чуть. Веки мягко прикрыли золотистые глаза. Брак даже молодых людей делает старыми, давно знакомыми…
Она опустилась в кресло, которое тотчас само приняло форму ее фигуры. Она крепко, нервно зажмурилась.
И сон явился.
Смуглые пальцы вздрогнули, метнулись вверх, ловя воздух. Мгновение спустя она испуганно выпрямилась в кресле, прерывисто дыша.
Она быстро обвела комнату взглядом, точно надеясь кого-то увидеть. Разочарование: между колоннами было пусто.
В треугольной двери показался ее супруг.
- Ты звала меня? - раздраженно спросил он.
- Нет! - почти крикнула она.
- Мне почудилось, ты кричала.
- В самом деле? Я задремала и видела сон!
- Днем? Это с тобой не часто бывает.
Глаза ее говорили о том, что она ошеломлена сновидением.
- Странно, очень-очень странно, - пробормотала она. - Этот сон…
- Ну? - Ему явно не терпелось вернуться к книге.
- Мне снился мужчина.
- Мужчина?
- Высокий мужчина, шесть футов один дюйм.
- Что за нелепость: это же великан, урод.
- Почему-то, - она медленно подбирала слова, - он не казался уродом. Несмотря на высокий рост. И у него - ах, я знаю, тебе это покажется вздором, - у него были