бы» ворошилось долгие годы, спать не давало.
Елена Сергеевна чуть перевела взгляд, посмотрела на Ванду Казимировну. Но странно, та смотрела не на мужа, а в синь за окном. Улыбалась своим потаённым мыслям. И Елена Сергеевна вспомнила, какой яркой, крепкой была Ванда, пока не расползлась от малоподвижной жизни и обильной пищи.
— Формально вы не имеете права на пользование находкой. Она — собственность музея, — сказал Миша Стендаль. — Тем более что вы совершили кражу. У государства.
— И это карается, — вмешался Удалов.
— Уже говорили, — сказала старуха Бакшт. — Не ведите себя как российские либералы. Они всегда много говорили в земстве и в дворянском собрании. Ничего из этого не получилось.
Елена Сергеевна пыталась угадать в старухе черты прекрасной персиянки, но, конечно, не угадала — старческая маска была надёжна, крепка и непрозрачна.
— Нет, так не пойдёт, — возразил Стендаль. — Необходимо подключить власти и общественные организации.
— Правильно, — согласился Удалов, недовольный тем, что его сравнили с царским либералом. — Что скажут в райкоме? В Академии наук? Потом уж в централизованном порядке будет распределение…
— Сколько времени это займёт? — невежливо перебил его старик.
— Сколько надо.
— Год?
— Может, и год. Может, и два.
— Нельзя. У меня дела. Милице тоже ждать негоже. Помрёт.
Милица прискорбно склонила голову, кивнула согласно.
— Чепуху говорите, товарищ Удалов, — вмешался Савич, которому хотелось верить в эликсир. — Вы что думаете, придёте в райком или даже в Академию наук и скажете: в этой банке находится эликсир молодости, полученный одним вашим знакомым в семнадцатом веке от марсианского путешественника. А знаете, что вам скажут?
— Температуру скажут измерить! — хихикнула Шурочка Родионова. Вообще-то, она молчала, робела, но тут представила себе Удалова с градусником и осмелилась.
— Если бы ко мне пришёл такой человек, — сказал Савич, — я бы его постарался немедленно изолировать.
Удалов услышал слово «изолировать» и замолчал. Лучше промолчать. В любом случае он своё возражение высказал. Надо будет — вспомнят.
Грубин не удержался, вскочил, принялся шагать по комнате, перешагивая через ноги и стулья.
— Русские врачи, — сказал он, — прививали себе чуму. Умирали. В плохих условиях. Нам же никто умирать не предлагает. Зато перед наукой и человечеством можем оказаться героями.
Голос Грубина возвысился и оборвался. Он пальцами, рыжими от частого курения, старался застегнуть верхнюю пуговицу пиджака, скрыть голубую майку — ощущал разнобой между высокими словами и своим обликом.
— Это не смешно, — сказал Савич хмыкнувшему Удалову.
— К научным организациям мы обратиться не можем, — продолжал, собравшись с духом, Грубин. — Над нами начнут смеяться, если не хуже. Отказаться от опыта мы не имеем права. По крайней мере, я не имею права. Откажемся — бутылки либо затеряются в музее, либо товарищ Алмаз Битый поставит опыт сам по себе, и мы ничего не узнаем.
— Если получится, — произнёс Савич, которому хотелось верить, — то мы придём к учёным не с пустыми руками.
— С метриками и паспортами, — добавил Грубин, — в которых наш возраст не соответствует действительному.
— Кошмар какой-то! — сказала Ванда Казимировна. — А если это яд?
— Первым буду я, — ответил старик Алмаз.
— И я, — поддержала Милица Фёдоровна. — Для меня это не в первый раз.
— Мы никого не заставляем, — сказал Грубин. — Только желающие. Остальные будут контрольными.
— Разрешите мне, — поднял руку Миша Стендаль. — А что будет, если я соглашусь участвовать?
— Младенцем станешь, — сказала Шурочка Родионова. — И я тоже. Увезут нас в колясках.
— А действует сразу? — спросил Удалов. Он не хотел выделяться, но думал о возвращении домой, к супруге.
— Нет, действует не сразу, — объяснил Алмаз. — Действует по-разному, но пока организмом не впитается, несколько часов пройдёт. К утру ясно станет. Каждый вернётся к расцвету физической сущности. Потому молодым пользы нет. Только добро переводить.
Алмаз почувствовал, что общее мнение склоняется в его пользу. Человеческое любопытство, страсть к новому, проклятое «если бы», нежелание оказаться трусливее других — все эти причины способствовали стариковским идеям. И он поспешил поставить на середину стола бутыль, и велел Елене принести стаканы, другую посуду и ложку столовую, и ещё спросил соли, обычной, мелкого помола, и мелу или извести, а сам листал тетрадь, вспоминал — спешил, пока кто-нибудь из людей не спохватился, не высказал насмешки, так как насмешка в таких случаях страшнее хулы и сомнения. Стоит кому-то решить, что сказочность затеи никак не вяжется с тихой комнатой и временем, в котором живут эти люди, и тогда отберут бутыли, отнесут их в музей, положат в сейф. А если так, погибнет дело, ради которого проделал Любезный друг столь долгий путь, да и жизнь его, от которой мало осталось, вскоре завершится. Этого допускать было нельзя, потому что старик, проживя на свете свои первые триста лет, только-только начал входить во вкус человеческого существования.
Пока шли приготовления, и были они обыденны, как приготовления к чаю, начались тихие разговоры — по двое, по трое. Иногда раздавался смешок, но он был без издёвки, нервный, подавленный.
Алмаз Федотович отсыпал в миску весь порошок, чтобы на всех хватило. Потом откупорил бутылки с растворителем, слил содержимое в одну, примерился и плеснул в миску тёмной жидкости. Начал столовой ложкой размешивать порошок, тщательно, деловито и умело, доставая рукой из кармана штанов пакетики и свёртки.
— Это всё добавки, — пояснил он, — купил в аптеке. Ничего сложного, даже аспирин есть — для усиления эффекта.
— Потом надо будет всё зафиксировать для передачи учёным, — напомнил Грубин.
— Не забудем, — согласился старик, для которого общение с учёными оставалось далёким и не очень реальным. Одна мысль занимала его — только бы успеть приготовить всё, выпить, а дальше как судьбе угодно.
— Лист бумаги попрошу, — сказал Грубин Елене Сергеевне. — Начнём запись опыта. Никто не возражает?
— Зачем это? — спросил Удалов.
— Передадим в компетентные органы.
— А если кто не желает?
— Тогда оставайтесь как есть. Нам наблюдатели тоже нужны.
Удалов хотел ещё что-то сказать, но Грубин не дал ему слова — остановил поднятой ладонью, взял лист, шариковую ручку и написал крупными буквами: «12 июля 1979 года. Г. Великий Гусляр Вологодской области. Участники эксперимента по омоложению организма».
Написал себя первым:
«1) Грубин Александр Евдокимович, 1935 года рождения».
Затем следовал старик Алмаз:
«2) Битый Алмаз Федотович, 1603 года рождения; 3) Бакшт Милица Фёдоровна».
— Вы когда родились?
— Пишите приблизительно, — сказала Милица Фёдоровна. — В паспорте написан 1872 год, но это неправда. Пишите — середина XVII века.
Грубин написал: «Середина XVII в.».
В действиях Грубина были уверенность, деловитость, и потому все без шуток, а как положено ответили на вопросы.
И таблица выглядела так: «4) Кастельская Елена Сергеевна, 1918 г. рожд.; 5) Удалов Корнелий Иванович, 1933; 6) Савич Никита Николаевич, 1919; 7) Савич Ванда Казимировна, 1923; 8) Родионова Александра Николаевна, 1960; 9) Стендаль Михаил Артурович, 1956».
— Итого девять человек, — сказал Грубин. — Делю условно на две группы. Первая — те, кто участвует в эксперименте. Номера с первого по седьмой. Вторая — контрольная. Для сравнения.
— Простите, — сказал Миша. — Я тоже хочу попробовать.
— Количество эликсира ограничено, — отрезал Грубин. — Я категорически возражаю.
В глазах Грубина зажёгся священный огонь подвижника, свет Галилея и Бруно. Он руководил экспериментом, и Удалову очень хотелось оказаться в контрольной группе. Изменения в старом друге были непонятны и пугали.
— Вы готовы? — спросил Грубина Алмаз, поворачиваясь к нему всем телом и взмахивая листком как знаменем. — Можно разливать? — Старик сильно притомился от волнения и физических напряжений. Его заметно шатало.
— Помочь? — спросила Елена Сергеевна и, не дожидаясь ответа, разлила жидкость из миски по стаканам и чашкам.
Семь сосудов стояли тесно посреди стола, и кто-то должен был первым протянуть руку.
Старик размашисто перекрестился, что противоречило научному эксперименту, но возражений не вызвало, провёл рукой над скоплением чашек и выбрал себе голубую с золотым ободком.
— Ну, — сказал он, внимательно оглядев остальных, — с Богом.
Зажмурился, вылил содержимое чашки в себя, и кадык от глотков заходил под дряблой кожей, а жидкость булькала. Потом поставил пустую чашку на стол, перевёл дух, сказал хрипло:
— Хорошее зелье. Елена, воды дай — запить.
И сразу тишина в комнате, возникшая, когда старик взял чашку со стола, окончилась, все зашевелились и потянулись к столу, к стаканам, будто в них было налито шампанское…
13
Следующим поднял чашку Грубин. Понюхал, шевельнул ноздрями, покосился на часы. Старик поднёс чашку Милице Фёдоровне, и та, кивнув, словно получила стакан обычной воды, стала пить маленькими осторожными глотками.
Грубин выпил быстро, почти залпом.
— Ну и как? — спросил Удалов. Он держал чашку здоровой рукой, на весу.
— Ничего особенного, — ответил Грубин. Поставил чашку на стол и тут же стал записывать, повторяя вслух: — Опыт начат в 23 часа 54 минуты. Порядок приёма средства следующий. Номер один — Битый Алмаз, номер два — Бакшт Милица, номер три — Грубин Александр. — Он поднял голову и строго приказал другу: — Ну!
Удалов всё не решался. Странное видение посетило его. Ему казалось, что он находится на большой площади, края которой теряются в тумане. Перед ним стоят бесконечным рядом старики и старухи — ветераны труда и войны, абхазские долгожители, пенсионеры из разных республик. И все эти люди глядят на Удалова с надеждой и настойчивостью. Тут же и Грубин, который медленно катит громадную бочку, стоящую на тележке. А Шурочка Родионова держит в руках поднос с небольшими рюмками. Серебряным черпаком Грубин разливает из бочки зелье по рюмочкам. Удалов берёт рюмочки с подноса и медленно шествует вдоль строя стариков. Каждый пенсионер, получив рюмочку, говорит: «Спасибо, товарищ Удалов» — и выпивает зелье.