— Я на потолок взлезу, — сказала она, — и один кто со мной, остальные горбыли подавайте. Только сначала ошкуряйте, с корой не след ложить, загниют быстро.
По приставной лесенке старуха с трудом взобралась на потолок. Водрузила себе за ухо плоский плотницкий карандаш (за другим у нее была недокуренная козья ножка) и застучала топором.
— Касатик, — сказала мне, — изладь-ка вырубку в горбылю, а то гвозди коротки, не доходят до стропил.
Я рубанул с силой и, вместо того чтобы сделать вырубку, перерубил тонкий горбыль.
— Ты силушкой-то не балуй, — с мягкой укоризной заметила старуха. — В плотницком деле глаз да взмах нужОн. Силушку-то дуриком чо спускать. Поначалу изладься, как рубить, смекни, семь разов отмерь, один — рубани.
Сама она работала споро, без роздыху и на вид легко. Порою выпрямлялась медленно, брала щепку, нюхала ее глубокой затяжкой, говаривала:
— Дух от дерева пользительный. Понюхайте-ка.
Мы нюхали, перемигивались, нас так и подмывал смех: уж больно необычна была старуха-плотник. Она или же не замечала наших ухмылок, или делала вид, что не видит, и смотрела на нас спокойно и добро.
— Кто с деревом дело имеет, тот век проживет, потому как здоровым духом дышит.
— Нюхай, ребя! — орал Семка. — По сто лет обеспечено!
— Эк, горластый какой, — незлобиво качала головой старуха. — Луженая глотка-то.
В полдень старуха слезла с потолка и, охая, прилегла на траву. Кликнула внучат.
— Опять помираешь? — серьезно спросил Ванятка.
— Сердце закатывается, — ответила старуха. — Потопчите-ка мне спину, поясница совсем отломилась.
Внучатам, видать, это было не впервой. Они живехонько взобрались на бабкину спину и старательно топотали по сухому телу. Бабка кряхтела.
— Ну будя, вот и ладно. Отмякло малость. Не упадите, слазимши-то. Поди, промялись, ись хОчите?
— ХОчим, — басом сказал Ванятка, а Полюшка кивнула.
Старуха поднялась на колени, черствыми пальцами вытерла носы ребятишкам, вытащила из узелка горбушку хлеба, перья зеленого лука и соль. В туеске у нее был квас. Внучата уплетали за обе щеки.
— Может, и вы покормитесь? — спросила старуха нас.
— Нет, спасибо, — сказал Вовка, — у нас обед скоро. Вот с нами, пожалуйста…
Как же звали ее? Вот память! Хорошо помню лицо, усталое, спокойное, длинное, перепаханное морщинами. Толстые губы, большой висячий нос. Глаза блеклые, когда-то, видать, голубые. Помню голос, грубый, с хрипотцой, какой бывает у заядлых курильщиков и у людей, которые не прочь выпить. Помню жест, интонацию, а вот имя совершенно забыл. Может, здесь, под этим крестом, совсем и не она. С чего я решил, что она? Поди, живет и здравствует старуха, а я ее похоронил.
А что было потом? Та ночь?
Тогда вечером вся наша школьная бригада сидела у костра. Неожиданно из темноты вынырнула лошадь, верхом сидел председатель колхоза, однорукий усатый фронтовик. Пустой рукав выгоревшей гимнастерки был заправлен за офицерский новый ремень. Он поманил меня пальцем. Я подошел.
— Просьба есть, — тихо сказал председатель, нагибаясь в седле. — Возьми парней да покарауль ночку в горохе. Кто-то горох шевелит, косит, подлец. Ночью опять полянку выхватили за ельником. Покараульте, кроме вас, некому. А?
— Ладно.
— Ну вот спасибо. Хватайте и тащите ко мне, я его, гада, в тюрьме сгною за это дело. По законам военного времени.
На облаву со мной пошли Семка и Вовка. Мы представляли себе, что лежим в разведке и вот-вот появятся немцы, но это не мешало нам потихоньку переговариваться и уплетать молодой сладкий горох.
— Когда же наконец возьмут? — вздохнул Вовка.
Мы сразу его поняли.
— Люди воюют, а мы тут среди девчонок, — поддержал Семка. — Так и война кончится.
Семка был прав. Война шла третий год, а нас все не брали. Вся надежда была на осень.
Луна светила неистово. Гороховое поле блестело, под косогором речка, будто расплавленное серебро, струилась. Поля уходили в призрачную даль и где-то терялись в светящейся дымке горизонта. Красота этой ночи заставила нас замолчать, и мы зачарованно глядели вокруг.
Около полуночи, когда нас стало уже клонить ко сну, на фоне светлого неба возникла темная фигура. Мы вздрогнули, такой она показалась большой и внезапной. Всмотрелись: женщина. Ожидали здоровенного детину, который стал бы отбиваться и с которым сразу-то и не справишься. А тут женщина. Стало обидно. Втайне мы уже видели восхищенные взгляды девчонок.
Женщина подошла к краю поля и принялась рвать горох и совать его в мешок.
— Пусть нарвет, — шепнул Вовка. — С поличным накроем.
Когда она нарвала достаточно, Вовка вскочил и крикнул:
— Эй, что вы делаете!
Женщина охнула и уронила мешок.
— Господи, перепугали-то как! — сказала она.
Мы охватили ее кольцом, по всем правилам военной тактики.
— А ну, тетка, пошли с нами! — сурово сказал я.
Когда она повернулась лицом к луне, мы растерялись. Перед нами стояла старуха-плотник.
Первым опомнился Вовка.
— Забирайте мешок и идемте к председателю! — приказал он.
— Не надо меня вести, касатики, — вздохнула старуха. — Засудят. Ребятёнки останутся.
— Раньше надо было думать, — отрезал Вовка.
— Да рази ж пошла бы я? Полюшка прихворнула, кисельку горохового просит. Вот и побегла чуток сорвать.
— А чего мешок притащили? — усомнился Семка.
— Да мешок-то я вовсе не за этим взяла, думала на возврате веничков наломать, попариться завтри — поясницу разломило.
— Ну-у, веники! — понимающе протянул Вовка. — Знаем мы эти веники.
Я молчал. По законам военного времени за килограмм колхозного зерна давали три года, не считаясь ни с чем. Толком не отдавая себе отчета, куда идти и что делать, но внутренне озлобляясь на Вовку, закинул я легонький мешок на плечо и шагнул к деревне.
— Как вам не стыдно, — совестил Вовка. — На старости лет. Люди на фронте воюют, а вы…
Старуха безропотно слушала, вздыхала.
Мы шли по теплой мягкой пыли, отогревая босые ноги. Пыль не успела остыть, ночь только началась. Вовка все строжился, Семка сопел.
У околицы я спросил:
— Где ваш дом?
— Вот моя изба. — Старуха кивнула на крайнюю хибарку.
Покосившийся тын, воротца из жердей. Никак не походило, что тут плотник живет.
Я свернул к избе и сбросил мешок на крылечко.
— Забирайте.
Почему не повел ее к председателю, не знаю. Обещал доставить вора, а, главное, сам был твердо убежден со всей непримиримостью и бескомпромиссностью юности, что с расхитителями нечего церемониться, и все же не повел.
Старуха пожевала губами, поглядела на тощий мешок и вдруг поклонилась в пояс.
— Век не забуду, касатики.
— Ты чего! — оторопел Вовка. — К председателю надо.
— Катись ты!.. — вместо меня огрызнулся Семка.
— Кваску не желаете? — засуетилась старуха. — Свеженький квасок.
— Желаем! — весело согласился Семка и первым шагнул на порожек.
Вот тут-то мы и увидели крест. Большой, новый, блестящий, он подпирал дверь в избу.
— Что это? — разинул рот Семка. — Крест?
— Он, — подтвердила старуха, опережая Семку. Поднатужилась, отодвинула, видать, тяжелый крест от двери и прислонила к стенке. — Замок кудай-то запропастился. Дверь подпираю, чтоб корова Маланькина не влезла. Такая скотина дикошарая, все по дворам шастает, в двери лезет.
Семка хмыкнул, мы с Вовкой тоже смотрели с удивлением.
— А зачем он вам? — спросил я.
— Как — зачем? — в свою очередь удивилась старуха. — Помру — поставят. Как без креста? Я ведь крещеная, а не какая-нибудь. Без креста нельзя. Сама и изладила. Заходьте в избу-то, заходьте.
Старуха вздула огонь, и при свете чадящей лампы без стекла мы увидели убогое жилье. На широкой деревянной кровати с высокими спинками спали внучата, укрытые одеялом из лоскутных ромбов. Ванятка разметался во сне и, уложив ноги на Полюшку, сладко посапывал. Старуха убрала ноги мальчика, но они тут же опять оказались на сестренке.
— Ах ты варнак! Ну завсегда так. Хворая ведь Полюшка-то, пожалел ба, — ворчала старуха. Она все же упрятала упрямые мальчишечьи ноги под одеяло, потрогала лоб девочки. — Спит, касаточка. Видать, полегчало. — Она кивнула на стену: — Его вот они.
С увеличенной фотокарточки смотрел паренек в фуражке с ромашкой за ремешком козырька. Веселые глаза, чуб набок. Совсем мальчишка.
— Хозяин был, — с уважением сказала старуха. — Старика-то давно у нас порешили, вот он за мужика в доме с тринадцати годков и остался. Перед финской женился. Рано женился-то, семнадцати годов. Сходил повоевал, вернулся живой, Клавдия ему двойню принесла, Полюшку вот да Ванятку.
Сонный внук успел уже выпростать из-под одеяла ноги и уложить их на сестренку. Старуха снова убрала их, сокрушенно вздохнула, продолжая прежнюю мысль:
— Только и пожили-то, что перед войной, повеселила жизнь маненько, опосля опять петлю накинула. Ой, да чо это я! Совсем умом тронулась. Напоить, поди-ка, вас надо.
Она принесла жбан. Мы никак не могли напиться душистого и вкусного напитка, пахнущего и медом, и воском, и хмелем, и березой одновременно.
— Что это за квас? — спросил я.
— Березовик, — отозвалась старуха. — На березовом соке замешан.
Она свернула козью ножку, прикурила от лампы.
— Не курите, примечаю.
Мы дружно кивнули.
— Ну и ладно. Не к чему отраву-то глотать. А я давно курю, как старика порешили, так и курю. ЧуднО небось — старуха самосад смолит?
Мы замялись.
— ЧуднО, знАмо. Через это меня и ведьмой кличут. И образина у меня удалась редкая, и курю вот. Как старика порешили, так и курю, — снова повторила она.
— А кто порешил? — осторожно спросил Семка.
— Люди, кто ж, — спокойно ответила старуха. — В тридцать третьем еще.
Застонала во сне Полюшка, старуха подошла к ней.
— Матери-то нету у них. Померла сношка в первый год как война началась. Семушку-то, сына моего, как объявили войну с немцем, так на второй день и забрали. А тут невдолге возьми да помри сноха на покров. Остудилась на переправе, коров гоняла сдавать на мясокомбинат, к вам, в город. Всего и хворала-то три дни. Вот и кукую теперя с дв