Так навсегда и застыла в памяти Данилки эта картина: стоит отец во весь рост, открытый всем пулям; поднимает наган Сизый; оцепеневшие люди у плетней; и уже никто не в силах помочь Данилкиному отцу.
Данилка понял, что сейчас произойдет что-то страшное и он виновен в этом. От ужаса он оглох и только видел, как враз бросились все милиционеры к Сизому, как крупно шагнул отец вперед, и вдруг ворвался в уши высокий крик какой-то заголосившей бабы. И тут случилось непонятное. Сизый вскочил и кинулся, прихрамывая, к Андрейке, появившемуся возле крыльца, схватил его в охапку и, прикрываясь им как щитом, стал отступать к пригону. Данилка застыл от изумления: откуда там оказался Андрейка, ведь он только что был рядом, на крыше?
Сизый отступал к дверям пригона и отстреливался, а в него никто не стрелял, боясь попасть в мальчишку. И тут все увидели, как быстро вскинул наган Данилкин отец. Щелкнул выстрел, и Сизый вместе с Андрейкой упал. Со всех сторон набежали милиционеры и заслонили Сизого и Андрейку. С крыши не стало видно, что там делается. Данилку колотила крупная дрожь, он всхлипывал, и никто из мальчишек не смеялся над ним.
Потом ребята ходили к тому месту. Снег был перетолочен, как в ступе, и грязен, а там, куда упал Сизый, была вмятина в сугробе. Она успела уже подтаять на весеннем солнце. Края покрылись тоненькими льдинками и красиво блестели, а кругом были раскинуты красные пятна, будто кто раздавил на снегу калину. Мальчишки не сразу поняли, что это кровь, а когда догадались, им стало не по себе, и они побыстрее ушли.
Еще остались вмятины на снегу от двух милиционеров, но подходить к ним близко мальчишки не стали. Они уселись на солнцепеке за пригоном и молчали. Казалось, будто и солнышко светит не так, как час назад, когда шли они из школы. Холодно стало. Ребята сидели на бревне и дрожали.
— Ты зачем туда полез-то? — спросил Ромка Андрейку.
— Хотел поближе посмотреть, — признался Андрейка. — Я за сараями проскочил. Он меня за горло схватил.
Андрейка все еще был белым от пережитого и зябко вздрагивал.
А поздно вечером, когда Данилка уже лежал в постели, пришел домой отец. Он попросил у матери поужинать и выпить. Данилка слышал, как отец на кухне выпил, крякнул и глухо произнес:
— Убил я его.
— Знаю, — тихо отозвалась мать и звякнула посудой. — А если б в Андрейку попал?
Сизый… отстреливался, а в него никто не стрелял, боясь попасть в мальчишку.
— Не попал бы, — твердо сказал отец. — Бывают случаи, когда промахиваться нельзя.
Он опять выпил, тяжело вздохнул.
— Убил я его, — глухо повторил отец. — Смотрю, красивый такой лежит. И жалость во мне родилась. Аж зло взяло! Понимаешь, жалость. В парнях ведь вместе ходили. За тобой вот ухаживал. Могла ведь ты за него выйти…
— Могла, — как эхо, отозвалась мать.
Данилка не видел их, но представил, как мать сейчас стоит, подперев рукой подбородок. Она любила так стоять.
— Могла бы, — сказал отец. — Выпью-ка я еще.
— Хватит, Гриша. Не зальешь сердце вином.
Отец все-таки выпил, хрустнул соленым огурцом. А Данилка вдруг вспомнил рассказ матери о том, как ее хотели выдать за богача. Приезжали сватать, а она убежала за пригон, скинула там валенки и стояла босая на снегу, чтоб захворать и не идти замуж за нелюбимого. Ее все же просватали, но она и впрямь заболела воспалением легких и пролежала до весны. А весною на Алтае заварушка началась — не до свадеб стало. Поднялся народ против богачей. Теперь понял Данилка, что жених тот богатый — Сизый.
Как только додумался до этого Данилка, так похолодел. Ведь Сизый был бы его отцом! Если бы мать вышла замуж за Сизого, то он стал бы отцом Данилки! А как же папка тогда? Папка один бы остался, без матери и без Данилки?
— Я чего-то вспомнил, как мы с ним раз с игрищ шли, с угора, — услышал Данилка голос отца. — Сижу сегодня в кабинете, а работа на ум не идет. Все молодость вспоминаю. В парнях ведь дружками были… Идем с угора, а он мне и говорит: «Варька на душу легла. Сердце сосет и сосет. Все об ней думаю». А я ведь, признаться, тогда тебя и не замечал. Уж после этого разговору разглядел. А он мне все твердит: «Тятю уломать не могу. Уперся как бык. Бедная, говорит, богатых нету, что ли. Но я тоже упрусь — не сдвинешь. Уломаю, сватов зашлю». Жалко мне стало его, пообещал помочь, сватом быть. А уж когда сватать приехали, тогда и разглядел тебя вблизи. У самого сердце сохнуть зачало. Помнишь, сватом-то я был?
— Помню, — глухо отозвалась мать.
— Чего-то пью я, а сам трезвее становлюсь?
— Не пей.
— Да… — раздумчиво сказал отец. — Вот ведь жизнь как диковинно оборачивается.
Замолчали.
Когда отец проходил мимо кровати за папиросами, Данилка схватил его за руку.
— Не спишь?
По голосу Данилка понял, что отец улыбается.
— А ты парень жидкий, оказывается. Чего закричал-то?
— Испугался, — признался Данилка и еще крепче сжал руку отца. — Думал, застрелят тебя.
— В нашем деле — кто кого. Власть Советскую защищать и жизнь беречь — не получится. Или — или.
ПРЕКРАСНАЯ ПТИЦА СЕЛЕЗЕНЬ
Данилке было лет семь, когда отец впервые взял его на охоту. Засобирался мальчонка ни свет ни заря — дом еще спал, и в синих окнах брезжил рассвет.
— Спи, спи, — шепотом сказала мать, встав проверить опару на пирожки. — Куда в такую рань…
День-деньской бегал Данилка по селу, хвастал дружкам, что поедет на вечернюю зорьку, и все время его не покидало ожидание чего-то необыкновенного, большого и радостного, а к вечеру начали терзать сомнения: не раздумал ли отец? Данилка поминутно выбегал за калитку (уже обутый и одетый «по-охотничьи», уже давным-давно готовый в путь) и все взглядывал вдоль улицы: не покажется ли высокая фигура отца? Но отца все не было и не было.
Данилка совсем уж потерял надежду, но вернулся отец с работы и позвал его на райисполкомовскую конюшню — запрягать Гнедка. Не было для мальчонки ничего отраднее, чем ходить на конюшню, где так приятно и крепко пахнет ременной сбруей, сеном, конским потом и дегтем, где в стойлах стоят лошади, хрумкают в яслях овес и глухо стучат копытами по настилу. По стенам пригона у деда Савостин развешаны пучки сушеных трав с терпким и душистым запахом. Конюх делает из них отвары и настои от разной лошадиной немочи.
Дед Савостий сидел на телеге без колес и, прижимая к впалой груди прохудившийся хомут, чинил его дратвой. Рядом, положив ему на плечо голову, стоял сивый от старости мерин Серко. Конюх что-то говорил, мерин, закрыв глаза, слушал и шевелил ушами.
— Дед, давай Гнедка! — окликнул конюха Данилкин отец.
— Аюшки! — отозвался дед Савостий и медленно поднялся с телеги. — Хватился вот, а хомут-то дырявый, едять его мухи!
— Ходок смазал?
— Смазал. Колесо новое поставил.
Дед стар, худ, на корню иссох, волосы белы и легки, как ковыль, но веселый беззубый рот в сивой кудельке редкой бороденки улыбчив, а по-молодому светлые и чистые глаза живы и остры.
— Овсеца кинул ему. — Возле глаз деда сбежались добрые мелкие морщинки. — Чичас доедять их благородия, и запрягу.
Шаркая треснувшими от времени галошами, надетыми на шерстяной носок, пошел в пригон. По-стариковски пустые, замазанные дегтем, холщовые портки его обвисли на острых кострицах.
Данилкин отец задумчиво посмотрел вслед конюху и перевел взгляд на мерина. Серко дремал, осев на заднюю ногу. Из отвислых, с седыми волосками губ его торчали измочаленные былки сена. Шея худая, огромная голова тянет книзу, на спине торчат мослы, а по ребрам, как по забору, можно провести палкой. Одёр. Но Данилка знал, что когда-то Серко был геройским конем и не имел цены, знал, что кавалерийская молодость отца, проведенная в гражданской войне, связана с этой лошадью.
Дед Савостий вывел из пригона приплясывающего Гнедка. Лоснящийся от сытости и молодой силы, жеребец ухватил по пути крупными желтыми зубами бревно коновязи и отодрал щепку.
— Балуй, балуй! — дребезжащим тенорком прикрикнул дед Савостий и стал заводить его в оглобли плетеного ходка.
Жеребец заартачился, вскинул красивую голову, и легкий маленький дед подвзлетел на узде, смешно дрыгая ногами.
— Я те, я те, скотинка безрогая! — грозил конюх, а сам конфузливо косил глазом на начальство.
Гнедко постриг ушами, норовисто топнул передней ногой и протяжно вздохнул, когда на шею ему накинули хомут. Расправляя по широкой, атласно блестевшей спине жеребца сбрую, дед Савостий горделиво сказал:
— Лошадь хлебная, холеная, как поповская…
Лаская взглядом красавца жеребца, Данилкин отец улыбнулся и снова посмотрел на старого мерина, безучастно дремавшего рядом. Конюх перехватил взгляд начальства, и в глазах его появилось просительное и жалкое выражение.
— Еще б послужил, я б подковал его.
— Куй не куй — на живодерню время приспело, — сказал Данилкин отец, и слова его прозвучали приговором.
Конюх покорно замолчал, тужась затянуть супонь. Данилкин отец отстранил старика и одним сильным движением затянул супонь. Дед Савостий потерянно стоял рядом, жалкая извинительная улыбка присохла к его фиолетовым губам. Данилкин отец взглянул на старика, что-то хотел сказать, но, так ничего и не промолвив, хмуро разобрал вожжи.
— Залезай, — почему-то недовольно приказал он сыну, и Данилка с радостью, что наконец-то запрягание кончилось, проворно забрался в плетенный из ивовых прутьев ходок.
Когда выезжали со двора, на Гнедка с лаем и притворной яростью кинулись три собаки деда Савостия. Закипели возле морды, высоко подпрыгивая и крутясь в воздухе. Гнедко вскидывал голову, фыркал, бил копытом. Данилкин отец молча достал бичом рыжего кобеля, тот с визгом сиганул в сторону, отпрянули и другие. Данилка и отец оглянулись. Дед Савостий стоял возле мерина и глядел им вслед, прижимая лошадиную голову к своей бороденке. И мерин и конюх были так стары и сиротливы, что у Данилки защемило сердце, а отец вздохнул и огрел бичом Гнедка. Жеребец присел от возмущения и скосил назад злой глаз. Отец погрозил ему кнутовищем, и Гнедко, недовольно встряхивая гривой, нехотя взял рысью.