Богатство и славу Кранаха в Виттенберге превосходили, пожалуй, лишь богатство и слава самого Фридриха. В 1512 году, через год после приезда в Виттенберг Лютера, Кранах решил, что апартаменты в замке курфюрста стали для него тесноваты. Он хотел жениться, обзавестись семьей, а для этого требовалось больше места. В том же году он женился на Барбаре Бренгбир из Готы, и та за семь лет родила ему пятерых детей. Желая подготовиться к расширению семейства, а также найти место для большой мастерской, пригодной для всех его разнообразных занятий, Кранах приобрел два просторных дома на главной улице Виттенберга. Один из них уже был самым впечатляющим особняком в городе; но Кранах начал его перестраивать – и трудился над ним больше пяти лет. Сохранились документы, свидетельствующие, что только в 1512 году Кранах закупил 11 500 кирпичей и 6 000 черепиц для кровли. В те пять лет, пока Кранах строил свой особняк – дом номер один по Шлоссштрассе[68], жил он вместе с семьей во втором доме, всего в паре сотен футов вниз по улице, также перестроенном и расширенном. Особняк, законченный в 1518 году, мог похвастаться восьмьюдесятью четырьмя комнатами – все с отоплением, что по тем временам было редкостью – и шестнадцатью кухнями. В 1523 году король Дании, не сумев установить у себя в стране Реформацию, принужден был бежать – и, приехав в Виттенберг, поселился в доме у Кранаха. Имелось у Кранаха в Виттенберге немало и другой недвижимости: многие дома и квартиры он сдавал внаем, и состояние его, как и влияние в городе, росли год от года[69].
Любопытно, что, всеми силами прославляя Лютера и продвигая его идеи, Кранах при этом ухитрился остаться на дружеской ноге с архиепископом Альбрехтом Майнцским, на которого много работал, и с Римско-Католической Церковью в целом. Как видно, Кранах не просто знал, с какой стороны у бутерброда масло – в его случае, как гласит поговорка, масло было с двух сторон.
Реформа изнутри
Представление о Римско-Католической Церкви как о какой-то несокрушимой крепости из золота и мрамора, стоявшей твердо и нерушимо, пока 31 октября 1517 года Лютер не потряс ее здание ударами молота по дубовым дверям Schlosskirche, далеко от реальности – сразу в нескольких отношениях. Прежде всего неверна сама мысль, что Церковь была совершенно неспособна к переменам и противостояла любой критике. В ней было немало реформистских движений, каждое с собственной историей – однако ни один реформатор, разумеется, не закончил так, как Лютер, порвав с Церковью и основав собственную. Способы выражения критики или несогласия были различны. Конечно, при неудачном стечении обстоятельств неосторожная или чересчур смелая критика могла закончиться костром. Однако в Церкви времен Лютера существовали известные и влиятельные «диссиденты», близкие по взглядам к самому Лютеру, однако живущие вполне благополучно – например, Эразм Роттердамский или Рейхлин.
Рейхлин
Рейхлин был блестящим ученым-гуманистом, знатоком латыни, греческого и древнееврейского языков. Прославленный Меланхтон, о котором нам еще не раз придется вспомнить, приходился ему внучатым племянником. В 1478 году Рейхлин составил латинский словарь. Однако приверженность древнееврейским текстам однажды вовлекла его в жаркий спор и заставила даже предстать перед римской инквизицией.
Все началось с того, что некий Иоганн Пфефферкорн, иудей, обратившийся в христианство, обратился к императору Максимилиану с предложением конфисковать у евреев и сжечь все книги на древнееврейском. Он полагал, что существование этих книг – одна из главных причин, по которой евреи не обращаются, как он сам, в христианскую веру, и приводил в пример братьев-доминиканцев в Кельне, которые выискивали и уничтожали еврейские книги везде, где могли найти. Он даже попытался заручиться поддержкой Рейхлина. Поначалу тот вежливо отклонил его просьбу, предпочитая остаться в стороне от этого спора. Но затем, в 1510 году, сам император пригласил Рейхлина войти в комиссию для рассмотрения этого вопроса, и тут уж Рейхлину пришлось высказаться без обиняков. В конечном счете он оказался единственным членом комиссии, не согласившимся с тем, что еврейские книги следует изъять и предать огню. Пфефферкорн и кельнские богословы пришли в ярость и напали на Рейхлина за его взгляды.
Весь «казус Рейхлина» скоро приобрел черты борьбы нового гуманизма со старой схоластикой, и борьба вокруг вопроса о еврейских книгах стала делом чести для обеих сторон. Гуманисты, разумеется, ценили всякую литературу, особенно древнюю, так что мысль об уничтожении еврейских текстов была им отвратительна. А схоласты, как и Пфефферкорн, и доминиканцы, были вовсе не чужды антисемитизма. Однако позиция самого Рейхлина была отчасти сомнительной: он защищал не просто еврейские книги, а каббалу, в которой содержались не типично иудейские взгляды на Ветхий Завет, а своего рода иудейский мистицизм, граничащий с оккультными практиками, прямо запрещенными ветхозаветным Богом. Однако главное разногласие Рима и схоластов с Рейхлином состояло не в этом, да и сражение велось отнюдь не на чисто академическом уровне. Борьба сделалась «грязной» почти сразу, когда Пфефферкорн опубликовал памфлет, где прямо заявил, что Рейхлин подкуплен евреями. Рейхлин в ответ выпустил памфлет в свою защиту, а кельнские богословы сделали все, чтобы помешать его распространению. В конечном счете, они преуспели – памфлет Рейхлина был официально конфискован инквизицией.
В 1513 году конфликт дошел до того, что Рейхлина вызвали на суд инквизиции, где он отказался отречься от своего мнения. На этом дело не закончилось – в 1514 году дело Рейхлина рассматривалось уже в Риме. Лютер внимательно следил за ним с самого начала и явно занимал сторону Рейхлина. Услышав, что разбирательство перенесено в Рим, он обрадовался – и написал об этом Спалатину. Слишком уж очевидна была пристрастность кельнских богословов, особенно Ортуина Грация, высмеявшего Рейхлина в ядовито-саркастических стихах. Письмо Лютера к Спалатину датировано 5 августа – и полно энергии и юмора, столь характерных для писем Лютера к ближайшим друзьям:
Приветствую! До сих пор, ученейший Спалатин, я считал кельнского рифмоплета Ортуина просто ослом. Но теперь, как сам видишь, он сделался псом – да нет, волком в овечьей шкуре, если даже не свирепым крокодилом. Как взбеленился от того, что Рейхлин ткнул его носом в его ослиность (да позволено мне будет такое словоизобретение!). Думал Ортуин совлечь с себя ослиную шкуру и облачиться в величественную шкуру льва – а вместо этого претерпел невиданную метаморфозу: сделался то ли волком, то ли крокодилом. И поделом ему: не пытайся прыгнуть выше головы!
Дальше Лютер выражает свое удовлетворение тем, что дело наконец передали в Рим. Очевидно, пока он очень далек от тех взглядов на кардиналов и папу, которые начнет выражать всего несколько лет спустя:
Одно меня особенно радует – а именно то, что дело дошло до Рима и до Святого Престола, а не оставлено на усмотрение завистливых людишек из Кельна. В Риме – самые ученые кардиналы, и, несомненно, они отнесутся к делу Рейхлина более благосклонно, чем эти кельнские завистники, которые дальше грамматики не продвинулись[70].
Дело Рейхлина повлияло и на дело Лютера, когда в 1517 году он вступил в противостояние с Римом. Многие римские церковники увидели в Лютере просто «еще одного беспокойного немца с гуманистическими симпатиями». А в Германии из-за дела Рейхлина многие ощущали к Риму скепсис и даже враждебность. Сам Рейхлин не покинул Церковь, но нападения на него продолжались вплоть до конца 1517 года, когда Лютер прибил к дверям виттенбергской Замковой церкви свои «Девяносто пять тезисов». Свара вокруг Рейхлина поглотила весь кислород в европейском христианском мире на десятилетия вперед, и сам Рейхлин восклицал: «Слава богу, монахи нашли себе наконец кого-то еще и теперь оставят в покое меня!»[71]
Эразм Роттердамский
История Эразма, его критики Церкви и проблем с Церковью куда обширнее и сложнее, чем у Рейхлина – как и история его нелегких отношений с Лютером. Поэтому нам стоит рассказать о нем поподробнее.
Дезидерий Эразм – или Эразм Роттердамский (под этим именем он приобрел известность), родившийся в Голландии в 1466 году, был титанической фигурой своего времени. Прославленный как «князь гуманистов», а в более близкие к нам времена – как один из основателей христианского гуманизма, в своей деятельности он более кого-либо иного воплощал гуманистический призыв «ad fontes!» – то есть «назад к первоисточникам!»[72] Основным текстом Библии была в то время латинская Вульгата; и именно Эразм изменил это положение вещей, восстановив оригинальный греческий текст Нового Завета I века н. э. Открыл он для западного читателя и оригинальные труды грекоязычных отцов Церкви. Любовь его к оригинальным греческим текстам была неописуема:
Ибо где по-латыни у нас лишь ручейки и грязные лужицы, там по-гречески – чистые источники и реки, текущие золотом. Совершеннейшим безумием кажется мне хотя бы мизинцем касаться той ветви богословия, что трактует о Божественных тайнах, не овладев вначале греческим языком[73].
Эразм был независимым ученым, однако питал глубокую преданность Церкви. В двадцать пять лет он был поставлен в священники, и с 1510 до 1515 года преподавал в Куинз-колледже в Кембридже. Греческий он выучил самостоятельно – и в 1516 году опубликовал свое издание грекоязычного Нового Завета с посвящением папе Льву X, быть может, сделанным ради безопасности. Через несколько лет в Вартбурге Лютер будет пользоваться греческим Новым Заветом Эразма, работая над собственным переводом Нового Завета на немецкий. Однако сейчас Эразм особенно важен для нашей истории тем, что, тоже критикуя Церковь, он, однако, сумел удержаться на грани, которую перешагнул Лютер. Эразм был очень популярным писателем – но старался смягчать свою острую критику Церкви, в том числе используя юмор.